Елена Катишонок - Против часовой стрелки
С учительницей, обрусевшей немкой, — той, что играла на рояле несколько дней назад, — Ирина столкнулась в магазине игрушек. Спросила о Тайке, не только нимало не тревожась, но заранее гордясь тем, что готова была услышать.
И напрасно.
Немка выразилась странно: «Жалко. Такая способная!» Сожалела не столько потому, что «девочка ведет себя дерзко и вызывающе», а из-за ее лености. Для немцев, Ира знала, нет большего порока.
Почему для немцев, при чем тут немцы, одернула себя; а для нее? Для Коли?
В школу пошли вдвоем: так было легче.
Учителя были единодушны, как сговорились: надменна, эгоистична, дерзка. Коля хмурился и мягко выговаривал Тайке, но дочка обиженно вытягивала губы трубочкой и демонстративно отгораживалась книжкой. Отец успокаивался: книги она читала хорошие, к отметкам тоже трудно было придраться…
Упрек в лености Ирина не забыла. Вменила дочке в обязанность мыть пол, пока она на работе. Мебели немного, а проехаться мокрой тряпкой по блестящему полу — работа небольшая. Та отнекивалась и капризничала, что из нее «прислугу сделали», но мыла.
Как-то Ирина взглянула на плинтус и удивилась:
— Тайка, ты сегодня пол протерла?
— Конечно, — спокойно ответила та.
— А чего ж плинтус в пыли?
— Это папа, — обиделась Тайка и подняла на мать глаза. — Ты думаешь, это я мою пол? Это папа.
«Мне ее жалко стало, — объяснил Коля, — она ведь маленькая еще, ну что такое десять лет? Пусть лучше почитает. Не сердись, родная…»
…Да разве Коля виноват, что она такая? Что он мог изменить — деликатный, молчаливый и, если не был занят своей ячейкой, погруженный в книги?
«Виноват-виноват», — стучали колеса поезда. «Виноват-виноват, — убеждали колеса, — вот отправил тебя с детьми Бог знает куда, а сам не поехал. Виноват-виноват».
«Не ви-но-ват», — оправдывали мужа колеса. Поезд замедлял ход и останавливался. Не ви-но-ват. Не ви-но-ваттт…
А кто виноват, спрашивала Ирина, кто? Разве легко ребенку без отца? В двенадцать лет осиротела!.. Верно, догоняла следующая мысль, а сын осиротел в восемь. Мальчишке что, легче? Однако вырос, выучился; позавчера из своего Севастополя письмо прислал: малыш здоров, жена работает; фотокарточку прислал, все вместе снялись… А Надькины дети? — Отца совсем не помнят.
Нельзя взваливать вину на мертвого. И на живого нельзя. И ни на кого.
Кроме себя самой.
Нельзя так обожать ребенка. Нельзя обожествлять кровь и плоть: грех. А грех не остается безнаказанным.
Ах, Коля, Коля!.. Иногда она почти радовалась, что он не видит, какой стала дочь.
Но ведь любили обоих, обожали обоих!
Почему?!
Почему в одной семье, от одних отца с матерью, вырастают разные дети? Любовь? Количество любви? Тот самый ломоть хлеба, которым мать никого не обделит?
Дочери досталось на четыре года больше любви, чем сыну. Но тогда ей самой досталось на тринадцать лет больше материнской любви, чем младшему брату! В чем истина, и временем ли измеряется любовь?
И — нет, неправда, что Коля всегда был занят книжками. Просто они для него и были самой настоящей жизнью. Ничего лучше, чем книги, люди не придумали, говорил он. Главное, чтобы дети читали; кто читает, тот не может вырасти плохим.
Дети читали.
Коля много читал им вслух; Ира тоже любила слушать. В эвакуации книги стали хлебом насущным, ибо отвлекали от хлеба и от мыслей о хлебе. Читали по очереди вслух.
Дети любили книги, но выросли разными.
Перед глазами мелькнула немка за роялем, но рояль почему-то оказался посреди магазина с игрушками. «Такая способная», — покачала немка головой и заиграла, а дети начали громко петь очень красивую песню о деревьях…
10Чем неприветливей погода, тем уютней вечерами в комнате. «У нас почти как на картине!» — говорила внучка. Картиной она именовала скромную репродукцию в коричневых тонах, которую принес когда-то Коля и повесил над столом. Спросил: «Уютная, правда? — И добавил, помолчав: — У нас тоже когда-нибудь так будет». Небольшая, в книжную страницу величиной, картинка изображала часть комнаты с лампой на столе и две женские фигуры, отсеченные от остального мира спинкой дивана, на котором сидели. Теплый желтый свет падал на книгу в руках у одной из них. У обеих были высоко заколотые волосы, как причесывались в начале века, и блузки — или платья — со стоячими воротничками. Сестры? Мать с дочерью? Как странно, что она так и не спросила Колю об этом, завороженная бесхитростным обаянием спокойного уюта, и теперь не могла удовлетворить внучкино любопытство. Картинка прижилась — как приросла, хотя сменила уже третью стенку.
Коля ошибся: так никогда не было. Не сидела она с книжкой на диване ни с сестрой, ни с дочкой.
«И лампа, как у нас», — упрямо твердила Лелька; бабушка не разубеждала. Дышит теплом желтый кафель печки. На трюмо, в любимой Ириной вазе, застыла пунцовая роза, которую ей вручила нарядная девочка «от имени пятого „А“ класса». Внучка — коленки на стуле, локти на столе — в который раз читает «Азербайджанские сказки» под лампой, и лампа сегодня не гаснет…
— Лелька, тапочки не забыла? Завтра физкультура!
Девочка кивает, не отрываясь от толстой коричневой книжки. Бабушка заводит будильник, привычно крутя железный бантик к себе, против часовой стрелки. В соседней комнате зазвучали чужие голоса: гости, наверное. Неожиданно раздался громкий стук в дверь.
Отставив будильник, Ирина встала, но дверь уже распахнулась, и вошла Тайка, а следом за ней почему-то два милиционера. Показалось, что их не двое, а больше, потому что сзади маячили Надя и племянники. Сам собой слетел с губ вопрос: «Что случилось?», который задали бы сто человек из ста в подобной ситуации.
Вместо ответа один из милиционеров кивнул на иконы:
— Религиозную пропаганду ведете? — Не дожидаясь ответа, продолжал: — А спрашиваете, что случилось. — И повернулся к Таечке: — Забирайте ребенка.
— Собирайся, Ляля, — сказала Тайка, не глядя на мать, — где твои вещи?
Лелька спрыгнула со стула и бросилась к бабушке. Второй милиционер пытался перехватить ее, но не успел.
— Куда? — Ирина смотрела то на Тайку, то на старшего милиционера. — Куда вы забираете ребенка на ночь глядя? Ей спать пора, завтра в школу.
— За ребенка отвечаю я, — объявила Таечка, — и за школу тоже. Пусть тебя это не волнует.
— Что, — бабушка повернулась к милиционеру, — разве такой закон есть, чтоб ребенка из дому уводить Бог знает куда?..
— Опять «Бог», моя мать ни шагу не может ступить без Бога, — пожаловалась Таечка, и милиционер согласно кивнул.
— Закон есть, гражданка, — веско заговорил он, обращаясь к Ирине, — что дети должны жить с родителями. Вы можете пройти с нами вместе в детскую комнату милиции, где мы оформим процедуру.
Слово «процедура» ни одному ребенку не сулило ничего хорошего, а в комплекте с милицией тем более. Лелька рвалась и лягалась, но стражам порядка удалось поставить ее на ноги и удерживать в этом положении, пока Тайка застегивала на дочке пальтишко. Громкие крики и плач девочки внезапно смолкали, когда голова утыкалась в грубые синие шинели.
— Что вы делаете?! Разве это преступник, это ребенок! С кем вы, с детьми воюете?.. — Ирина рванулась к внучке и обняла ее, отталкивая колючие шинели, заговорила быстро и ласково: — Не спорь, ясочка моя, не плачь; все равно уведут. Я с тобой пойду, не может такого быть, чтобы… Ты не бойся, тебе ничего не сделают, не плачь только, ты…
— Да что вы тут, в самом деле, агитацию разводите? — возмутился милиционер и резко дернул девочку за руку, — в детской комнате объясняться будете. Мы свой долг исполняем.
— Долг?! Это долг ваш, ребенка силой?..
Но те не слушали и тащили в четыре руки упирающееся пальтишко, и помпон на шапке метался цветным шариком между синих шинелей. Сдернув с вешалки платок, бабушка кинулась следом — по лестнице, в темень улицы, сквозь промозглый ноябрьский ветер. На ходу она говорила что-то, но уже только девочке, хотя едва ли та слышала: бабушкин голос срывался, а ветер жадно подхватывал и уносил нежные слова.
До детской комнаты милиции был всего один квартал. Гуляя, они с внучкой часто проходили мимо одноэтажного белого дома с большим окном, где стояли выгоревшие, запыленные игрушки. «Давай зайдем?» — Лельку распирало любопытство. «Зачем?» — «А написано: ДЕТСКАЯ КОМНАТА». — «Это для других детей». — «Каких?» — «Беспризорных, наверно, — предположила бабушка, — и игрушки для них». А про себя подумала: сюда добровольно не ходят, нет.
Вот и пришла — добровольно. Прибежала.
За столом сидела женщина в синем кителе и что-то сосредоточенно писала в большой толстой книге. Закончив, промокнула написанное утюжком пресс-папье и сочувственно повернулась к Таечке:
— Я вижу, у вас все уладилось?
