Наринэ Абгарян - Зулали (сборник)
– Мы тоже… кхм… в наши годы… – кряхтел Птичий Поильник, когда шквал вздохов достигал апогея.
Было бы неправильным утверждать, что он был абсолютно уверен в своей позиции. Иногда, оставшись наедине с собой, он старался разобраться в своей неприязни к невестке и ее родственникам – в конце концов, что ему случай вековой давности, полегшая домашняя живность и сбежавший в горы козел?! Неужели приключившаяся между двумя сварливыми женщинами неприятная история стоит испорченных отношений с людьми? «Ну, раз душа горит, значит, стоит!» – после раздумий неизменно постановлял Птичий Поильник. Списать все на свой несносный характер он не догадывался.
Дни текли своим чередом, игнорируя его душевное смятение: окруженная всеобщей любовью и лаской Нана цвела и пахла, Каро с Осанной были с отцом подчеркнуто сухи и немногословны, Анка все так же коверкала песни Митхуна Чакраборти, рыба не клевала, а жена неизменно встречала его вопросом о Моби Дике.
«Да чтоб вам пусто было!» – вышел однажды из себя Птичий Поильник, пошуршал связями и раздобыл у дорожных строителей кое-какое количество взрывчатки. «Оглушу рыбу, будет тебе Моби Дик», – кряхтел он, выискивая в гараже укромное место, где можно было бы спрятать до утра опасную покупку.
Схоронив сверток под «виллисом» и удостоверившись, что со входа его не видно, он, довольный своей находчивостью, сел покурить.
«Посмотрим, чья возьмет», – буркнул, чиркнув спичкой.
Нана в это время ухаживала в саду за розами, которые собственноручно посадила осенью. Будет и красота, и розовое варенье, постановила довольная свекровь, наблюдая за тем, как бережно опускает невестка саженцы в землю. Осанна с Анкой к розам отнеслись с равнодушием – варенье они не жаловали и из цветов предпочитали полевые. А вот Птичий Поильник не преминул встать в позу, мол-де нечего землю под ерунду занимать, земля – это кормилица и оплот жизни, а не средство финтифлюшечного выпендрежа, и на месте роз могло быть что-то полезное, грядка с укропом например. Не обращая внимания на недовольство свекра, Нана самозабвенно ухаживала за цветами и представляла, как однажды они украсятся нежными бутонами, как распустят лепестки и наполнят сад сладким благоуханием, как особенно остро будут пахнуть на заре, когда падает первая роса, омывая мир, словно стеклышко, от копоти ночи.
Свекровь с золовками уехали к родственнице в соседнее село – помогать ей с подготовкой к крестинам внука, а Нана, по причине последнего месяца беременности редко покидавшая дом, после дневного сна вышла немного прогуляться, а заодно полить свои розы. Она как раз набирала из дождевой бочки в лейку воды, когда раздался оглушительный взрыв. Несмотря на тяжелый живот, добежала она до гаража чуть ли не за секунду и застала миг, когда оттуда, растопырившись глазами, вылетал Птичий Поильник. Из одежды на нем была дымящаяся пряжка ремня, остальное исчезло во взрывной волне. Контуженый, с не успевшей обгореть, но сильно покрасневшей кожей, с выгоревшими волосами и железной «картечью» почти по всему телу – это капот ржавого «виллиса», не выдержав воздушного удара, разлетелся в труху, запаявшись в стены гаража, а также в задний фасад и торцы своего летящего навстречу солнечному свету неуемного хозяина, – Птичий Поильник, алый, как майский закат, и стремительный, как выпущенная из большевицкого нагана пуля, прочертил недлинную дугу и метко спланировал в дождевую бочку, крышку которой Нана забыла закрыть.
– Бульк – и тишина, – рассказывала она потом шепотом врачу скорой помощи, пока тот, удостоверившись в блестяще проведенных реанимационных мероприятиях (не зря же Нана пять лет училась на биолога), обстоятельно заполнял карту вызова. Птичий Поильник, обмазанный с ног до головы календулой и напоенный жаропонижающим и противовоспалительным, лежал на заботливо подстеленной невесткой прохладной клеенке вверх контрфасадом (картечь доктор скрупулезно выковырял), – и страдал. От госпитализации он наотрез отказался и теперь, вперившийся обожженными глазами в тумбочку, пытался понять, какого черта присел покурить между десятилитровой канистрой, которую позавчера собственноручно наполнил керосином, и спрятанным под бензобаком «виллиса» свертком динамита.
Сначала он по привычке обвинил во всем прапрабабку невестки, которая, по слухам, умела начертить вилами тайный знак на пороге, из-за чего человек не мог попасть в дом – только плутал вокруг. Но воспоминания о прапрабабке-ведьме успокоения не приносили, и даже наоборот – какая-то неотвязчивая, злая в своей беспристрастности мысль жужжала назойливой мухой в голове, не давая сосредоточиться. Птичий Поильник некоторое время сопротивлялся, потом, смирившись с неизбежностью, махнул рукой, прикрыл глаза и позволил ей завладеть своим сознанием. Мысль не преминула этим воспользоваться.
– Сам виноват, старый дурень, – закопошилась она.
– Ес ко тиродж меры!
– Это ты кому? – полюбопытствовала мысль.
– Оно и ясно кому! – обтекаемо огрызнулся Птичий Поильник.
К тому времени, когда прибежал с работы Каро, отец спал, умаянный перепалкой с собственной совестью. Действие обезболивающего проходило, и он жалобно стонал сквозь сон, но не шевелился и строго лежал на животе, обернув к тумбочке опаленное лицо.
Вечером у Наны начались преждевременные схватки: дали о себе знать волнение и физическая нагрузка – она сильно перенапряглась, вытаскивая свекра из дождевой бочки и волоча его на себе в дом. Спустя почти сутки она родила здоровую, глазастую и круглощекую девочку. Когда пришло время выписки, семья в полном составе явилась в роддом. Свекровь с золовками нарядились в лучшие свои платья, а Каро впервые в жизни повязал галстук. Во главе встречающей процессии, неумело держа на отлете букет роз (никогда в жизни не дарил цветов), широко улыбался невестке одетый в мягкую пижаму Птичий Поильник. Принял.
Бегония
Ничто не радовало Максима Георгиевича в предновогоднее утро: ни пенсия, которую повезло получить накануне за пять минут до закрытия банка, ни внезапно нормализовавшееся давление – пришлось аж три раза измерить на обеих руках (один раз сидя, дважды – лежа), чтобы убедиться, что тонометр не врет.
– 130 на 80, практически молодость, – хмуро констатировал он, убирая аппарат в ящичек тумбочки.
И даже бегонии, распустившейся пышным розовым цветом аккурат к морозам, не суждено было порадовать его.
– Нашла время! – проворчал Максим Георгиевич, переставляя ее на подоконник – поближе к скудному зимнему свету.
Завел он ее себе в мае, сразу после похорон жены. По пути с кладбища зачем-то заглянул в ларек на выходе из метро и попросил бегонию. Ехал потом семь остановок на автобусе, бережно прижимал к груди горшок с чахлым кустиком и утирал слезы насквозь промокшим носовым платком.
Анютка очень переживала, что он курит. Совестила и просила, чтобы бросил. Покупала журналы по здоровью и читала ему о вреде табака.
– Завтра брошу! – отмахивался он.
– Сколько раз ты мне это уже обещал?!
Максим Георгиевич делал виноватое лицо и, выждав некоторое время, сутулясь и кашляя в кулак, выходил на лестничную клетку, чтоб покурить в распахнутую форточку. Во дворе протекала обычная московская жизнь, соседи в квартире напротив по своему обыкновению ругались так, что слышно было через тяжелую металлическую дверь, по трубе мусоропровода с грохотом скатывался хлам. Максим Георгиевич чутко прислушивался и, если мусор падал внизу со стеклянным звоном, сокрушенно качал головой: «Что за люди, ведь сто раз просили стеклянное на помойку выносить!»
В апрельском номере «Лечебных писем» Анютка нашла статью, где обстоятельно расписывались полезные свойства бегонии.
– Тут говорится, что она очищает воздух, и потому строго рекомендуется заядлым курильщикам. Давай заведем. Чистый воздух – залог здоровья.
– Помрем хоть здоровыми, – хмыкнул Максим Георгиевич. Любовь супруги к народным рецептам казалась ему чем-то вроде причуды, и он часто подтрунивал над ней. Она не обижалась.
Бегонию он приобрел в память об Анютке, пускай будет, раз она этого так хотела. Бросать курить не собирался, смысл бросать, когда из близких остались только пожилая дворняжка Тузик, альбом с пожелтевшими семейными фотографиями и читаные-перечитаные книги, содержание которых помнишь наизусть. Ну и стопка журналов «Лечебные письма», которые рука не поднялась выкинуть.
Тузик после ухода хозяйки совсем сдал, лежал на своем коврике и молчал. Ел с большой неохотой, страдал обострением артрита. Максим Георгиевич варил каши на бульоне – себе и ему. Наложит две одинаковые порции, свою чуть подсолит, ест и нахваливает. Тузик какое-то время смотрел с жалостью, потом тоже принимался за кашу.
– Что поделаешь, – вел с ним разговор Максим Георгиевич, орудуя ложкой, – так велел ветеринар. Нужно, говорит, заинтересовать тебя едой. Вот стараюсь, как могу. Ты уж не обессудь, если что не так.
