Владимир Корнилов - «Каменщик, каменщик...»
— С этими — в первую очередь. Соорудите им нечто вроде буфера или лимитрофа.
— Арафат никогда не согласится…
— Тогда найдите другого, посговорчивей.
— Эге… — снова раздалось из угла. — Гитлера ругаешь, а квислингов ищешь.
— А ты что, за арабов? — спросил Филипп Семенович.
— Нет. Нам арабы до лампочки. По мне пусть все черные, желтые и прочие дети разных народов мотают отсюда. Кто намылился, пусть отваливает, а кто не желает, заставим.
— Точно, — обрадовался симулянт.
— А дочку от евреечки куда денешь? — усмехнулся живчик.
— Пусть они, Филипп Семенович, успокоятся. Чуть Маркушка поправится, мы сразу отправимся в так называемое местечковое государство, — сказала Ленусь и обняла мужа.
— Вы меня не поняли, — смутился старик. — Я весьма сочувствую вашей будущей родине. Воссоединить народ спустя двадцать веков — это подвиг. Но вот что меня тревожит: те же двадцать столетий мир почти сплошь пребывал христианским. А евреи, стремясь сохранить свою религию и свою самобытность, естественно, прошли мимо…
— Христианство одно из ответвлений иудаизма! — перебил старика Марк.
— Вряд ли. Но если даже так, то ответвление стало магистралью, и, отринув христианство, теряешь две тысячи лет духовного опыта. Я не так ортодоксален, как мой зять, — кивнул старик на Токарева, — но все ориентиры, все эталоны добра и зла у меня да и, наверное, у вас — христианские. А в Израиле, действительно государстве-чуде, возведенном на крови погромов, на пепле освенцимов и на ненависти всех антисемитов, боюсь, вам будет недоставать Спасителя.
— А мы Его забывать не собираемся, — сказала молодая женщина.
— Э нет, — усмехнулся живчик. — Чего уж нет, того нет… Без иудаизма как слепишь немецких, африканских, бухарских, грузинских и еще наших российских пришельцев? Вокруг сто миллионов арабов плюс заковыка с нефтью. Так что против зеленого знамени Ислама поднимай белое с шестиконечной звездой! А Христу, хоть Он оттуда родом, через две тысячи лет нету места в Иудее.
— Вы совершенно не правы. Израиль — демократическая страна, — разнервничался Марк. — При демократии все возможно. Даже иудо-христианство. Я знаю таких.
— Смотри, все-то у них есть, — подивился симулянт.
Корпулентный мужчина, видимо, хотел что-то добавить, но вдруг побледнел, приподнялся на кровати и сорвал со спинки шерстяной, в косую клетку, халат.
— Ты что? Тебе ж нельзя! — удивился симулянт, но корпулентный лишь махнул рукой и выбежал из палаты.
— Доспорились… Довели мужика… — зевнул симулянт.
— А ты бы судно ему поднес, если жалостливый, — сказал живчик.
— Он при девчонке не станет…
— Позовите его. Я выйду, — предложила Ленусь.
«Мелочи больничной жизни… Как же Пашет, когда лежал, обходился? Ни я, ни Маша санитаркам рублей не совали. При своей деликатности, наверное, страдал, бедняга…» — подумал Токарев и робко взглянул на тестя. Тот лежал вполне отрешенно.
Вдруг распахнулась дверь, и форвард втащил в палату внука прасола. Тот в распахнувшемся халате стал как-то тощей и ниже ростом.
— Х-хы, х-хы, — дышал он часто, и его «х-хы» походило на стон.
«Раз, два, три…» — стал зачем-то считать Григорий Яковлевич. Секундная стрелка на ручных часах пропрыгала четверть круга, когда корпулентный прохрипел в девятый раз.
«Почти, как пульс…» — подумал Токарев.
— Да не пугайся! Главное, не дрейфь, — Филипп Семенович подошел к койке корпулентного, но тот словно его не слышал и не то стонал, не то всхлипывал.
«Шесть… восемь… двенадцать…» — продолжал считать Токарев. Получалось сорок восемь вздохов в минуту. Теперь они напоминали бульканье, будто в легкие корпулентному набуровили воды.
— Его мутит. Подставьте судно, — сказал живчик, но симулянт отвернулся к окну, а форвард распластался на своей кровати. Видимо, и его прихватило.
— Отвернитесь, деточка. Я займусь Аникой-воином, — подмигнул живчик жене Марка и достал из-под койки фаянсовый подсов. — Смелей, паря. Два пальца в пасть и разом… Э, да ты уже зеленый… Ну, мигом кто-нибудь за врачом!
Жена Марка выскочила в коридор и вернулась с заполошной докторицей. Та, отогнав живчика, села на койку корпулентного и стала измерять ему давление.
— Да он захлебнется! — сказал Филипп Семенович.
— Не учите. Вы мешаете… — Врачиха покраснела. Она никак не могла пристроить к аппарату Рива-роччи грушу, из которой выпадал резиновый шланг.
— Позовите сестру. Пусть принесет историю болезни! — крикнула врачиха. Голос у нее был растерянный.
Ночная сестра, лихая бабенка с богатым и почти неприкрытым бюстом, видимо, успела клюкнуть, но, не подавая виду, бегала расторопно. Тут же принесла большой шприц и всадила корпулентному в ягодицу.
— Легче тебе, миленький? — спросила на удивление ласково.
— Не-а, по-од-со-ов… — сквозь всхлипы процедил потомок прасола.
— Садись, красавчик, садись… — Сестра подняла его за плечи.
— Ширму поставьте, — сказала врачиха. Она упрямо листала историю болезни, но, взглянув на лихую бабенку, самолюбиво добавила:
— Уколы не помогут. Везите капельницу.
— Покличьте кого-нибудь еще, — весело сказала бабочка, и вторая медсестра вкатила желтую ширму.
«Точно такая отгораживала тещу… — вспомнил Григорий Яковлевич. — Зря я тогда к ней не входил. Проворонил ее смерть, а писатель таким опытом пренебрегать не имеет права. Неужели и этот помрет?»
С койки тестя ничего не было видно. Ширма проглотила всего внука прасола. Лишь высовывался белый, будто из пемзы, изъеденный псориазом локоть. Никаких злобных чувств к корпулентному Токарев уже не испытывал. Их смело любопытство. Он даже перестал смотреть на Ленусь. Впрочем, та сидела к Токареву спиной, заслоняя от Марка столпившихся в палате сестер и круглого, как гиревик, реаниматора.
«Этот из самого ада вытащит», — с восхищением разглядывал Григорий Яковлевич розовощекого усатого врача. Реаниматор держался весело, словно готовился к чему-то приятному, скажем, к жаренью шашлыков, а не к возне с полумертвым телом.
— Кислорода, ясное дело, нету, — усмехнулся усач, когда отвернули настенный кран. — Тащи наше хозяйство, — кивнул молоденькой, очевидно, реанимационной сестре.
Дверь в палате распахнули на обе створки, и вслед за капельницей сюда въехал стол со шприцами и склянками, второй стол с непонятными Токареву приборами, а теперь молоденькая сестра вкатила за ширму что-то черное, кожаное, похожее не то на сумку, не то на седло.
— Давай дыши, не ленись! — подбодрил сестру усач, и через щель в ширме Токарев разглядел, как реанимационная девчонка, нагнувшись, словно при стирке, стала сжимать черную штуковину.
— Дыши, дыши, не сачкуй! — повторил усач, но его голос больше не казался веселым. — Разрежьте рубаху, — сказал тише. — Справа, справа. Еще правей…
— Не смотри, — шепнул зятю старик, но Григорий Яковлевич вертел головой до неприличия.
— Прямо в грудь запузырили, — заговорщицки подмигнул Токареву симулянт. Этому все было видно. — Чик-чик ножничками кожу, и вон как пошло! В грудь не то, что в вену.
Токарев и сам заметил, что жидкость в капельнице забурлила, как кипяток.
— Накачают раствором, будет как новенький… — восхищенно сказал симулянт.
— А ну, разговорчики! — рассердился реаниматор. — Отвернись, мужик. Это тебе не телевизор. Высунувшись из-за ширмы, усач погрозил симулянту и устало вздохнул:
— Тесно здесь и больные реагируют. Везите его, девчата, к нам.
Снова все зашевелилось. Один стол отъехал к окну, второй — в коридор, ширма сплющилась, и койка с белолицым несчастным потомком прасола, которого уже никак нельзя было назвать корпулентным, медленно и торжественно, как катафалк, выплыла из палаты.
— Побазарили, — прохрипел форвард.
— Н-н-да-а, — сказал живчик, и оба недружелюбно взглянули на Токарева, хотя тот за весь вечер не раскрыл рта.
«Кончились их распри, — подумал Григорий Яковлевич. — Перед смертью они все заодно, и я для них — снова чужой, потому что не болен. Как бы там ни было, а чужой…»
Вяло кивнув тестю, Токарев спустился в вестибюль, оделся и вдруг решил подождать жену Марка. Гардеробная нянечка, снизойдя к его рваному пальто, не погнала Григория Яковлевича на холод.
Наконец по лестнице застучали сапожки, и, вырвав у гардеробщицы шубку, Токарев подал ее молодой женщине.
— Спасибо, — сказала Ленусь. Ее плечи дернулись, и он понял, что она на взводе.
Женщина застегивала шубку, и нельзя было дать ей уйти одной. Обычное в таких случаях: «Откуда вы такая?» или «Где вы были всю мою жизнь?» нынче не годилось. Нужно было что-то проникновенно-серьезное и пронзительное. Тогда шепотом, чтобы не посвящать нянечку, однако не скрывая волнения, Токарев спросил:
