Юлия Вертела - Черный шар
Нил следил из-за лифта, как Ирина открывает ключом замки. Спокойный до оцепенения, он резко шагнул следом за ней в квартиру и сразу захлопнул дверь. Получилось ловко, как в кино.
– Кто вы? – женщина испуганно обернулась. – Что вам надо?
– Вы меня не узнаете? – Нилу противен был собственный неестественный голос.
– Да, да… сосед Кати, – протянула она недоуменно, ожидая разъяснений.
– Я шел за вами… Я видел вас у “Московских ворот”.
– Маньяк, что ли? – усмехнулась Ирина, высокомерно подняв брови.
– Вы убили Машу? – выпалил Нил.
– О, теперь вижу, что не маньяк, я ошиблась, вы – сумасшедший… – она устало скинула с плеч платок и пошла в комнату, будто забыв о нем.
Опьяненный собственным прозрением, мужчина шагнул за ней. Первое, что бросилось ему в глаза, – сидящая в кресле обезьяна, изрядно потрепанная, в жилетке и брюках. “Педрик, тьфу ты, нет… Людвиг”, – он пытался вспомнить имя этой дряни. Людвиг, несомненно, был персонажем из дурного сна.
– Зачем?.. – спросил Нил едва слышно.
Он мысленно представил на одной чаше весов цветущее тело Ирины, на другой изможденное, почти невесомое Машино тельце. Сколько их таких, уверенных в себе, ходит по земле, попирая чужие жизни, возможно, немощные и убогие. Забвение – это ли лучшая месть и лучшее прощение?! Нил повернулся и пошел к двери.
За его спиной раздались всхлипывания, лицо Ирины исказилось, губы тряслись:
– Я должна была спасти сына, – она повторяла это скорее для себя, чем для него. – Я должна была, должна…
– А вы уверены, что он в этом нуждался? – обернулся Нил. – Отец должен спасти Россию, мать – сына, ну, прямо семья спасателей, у вас это что, наследственное? И где же теперь спасенный?
Лицо Ирины просветлело:
– Илюша выехал на той неделе за границу. Боже мой, как вовремя!.. – она истерично расхохоталась. – Вы видели трясущиеся руки Янаева? А Пуго… это же клоун. Господи, как все бездарно, в этой стране даже солгать красиво не могут…
Уже никто не боялся, и никого не боялись, и тем не менее пытались пугать – для этого была нужна недюжинная смелость или соизмеримая с ней глупость. Нил усмехнулся, вспоминая выступление гекачепистов по телевизору: неужели можно всерьез воспринимать эти опереточные персонажи?
– Вам не понять унизительность положения Ильи в институте и как тяжело он это переживал. Я уже не говорю о квартире на Невском. Илюша, такой застенчивый, интеллигентный, жил среди жалких плебеев, – Ирина передернулась всем телом, вспоминая, как Хламовы хлебали из бидончиков столовское пойло. – А вы? Зачем вам-то лезть в чужую жизнь? – она ехидно улыбнулась. – А впрочем, я не так глупа и обо всем догадалась: – “Он полюбил ее за муки, она его за состраданье к ним”. Как вы жалки оба…
– Зачем вы убили ребенка? – Нил не хотел ее казнить и даже не хотел винить, просто вырвалось.
– Я не убивала! – Ирина забилась в глубь дивана. – Девочка уснула, для нее это стало избавлением от кошмара жизни. Ничтожества вроде вас будут рыдать над страданием, умиляться им, но ничего не сделают, чтобы избавить от него. Если б Маша была сознательным человеком, то молила бы об избавлении, можете не сомневаться.
– И вы решили ей помочь из благих намерений?
– Да, да, да и еще раз да! Ее смерть не более значима, чем смерть котенка, утопленного в ведре, убитой на бойне коровы или подстреленной на охоте дичи. Хотя этих зверей жальче, они могли бы получать удовольствие от жизни, произвести на свет потомство, она – никогда. Только страдание, поймите, одно страдание, и больше ничего ей не было доступно.
– Но она же человек!.. – проскрипел зубами Нил. Он ненавидел себя за то, что отчасти Ирина повторяла его мысли, самые отвратительные из них.
– Что такое человек?! – вскричала она. – Ну, скажите мне! Разложите по пунктам, и вы убедитесь, что у Маши и половины из них не наберется, – к Ирине вернулся привычный властный голос и безапелляционная манера говорить. – Слепите глиняный горшок с руками, ногами и головой, назовите его человеком, и я разобью его! Разобью! Потому что мало существовать, надо еще и осознавать свое существование. А что Машенька? Набор больных клеток, воспаленный мозг, и никакого будущего. Ведь отключают же от аппарата искусственного дыхания людей, находящихся в коме?
– Значит, гуманизм…
– Да, если хотите, гуманизм… – Ирина развела руками: мол, чего же проще. – А вы бы стояли над несчастными и проливали слезы.
– И все равно это убийство, в какие бы оправдания его ни облачали.
– А я и не думала оправдываться. Убийство во благо не требует оправданий. Я сделала лучше всем, кроме себя самой. А если вы хотите обвинить меня – пожалуйста, кричите об этом на каждом повороте, кто вам поверит? – Ирина трясла бумажками, как безумная: – Вот приговор генетиков, вот заключение патологоанатома и профессора, сделавшего операцию. Все признают, что ее недуг был смертельным. Или они тоже, по-вашему, виноваты?! Поймите, их брак был обречен, все дети рождались бы такие, как Маша, одним словом – генетическая несовместимость. И кому, как не Илюше, было об этом знать? Но он из пустого благородства тянул эту похоронную повозку, и кто-то должен был подложить камень под колесо! Такие хлюпики, как вы, на это неспособны. Вы смешны, как и Катя. Возможно, вы не поверите, – голос Ирины дрогнул, – но я любила ее и любила внучку. Никто не знает, какой ценой дался Иуде его поцелуй, никто не знает и моей души… Я вас не боюсь, я боюсь только себя. Уходите! – лицо Ирины превратилось в маску.
Нил желал только одного – навсегда забыть эту женщину, судорожно вцепившуюся в обезьяну с человеческим лицом.
Осень
Жизнь Нила не сошла с рельсов, но и не желала двигаться в привычной колее. Звонки Жоры будили смутное желание переменить маршруты, выйти из подвешенного состояния…
– Ну что, дружище, надумал? Я взял помещение в аренду. Мне нужны свои, надежные люди. Бросай ты это болото на кафедре! Вот увидишь, у нас все получится!..
Перед тем как решиться на что-то важное, всегда надо немного притормозить, подумать, возможно, уехать куда-то…
Зеленые гусеницы электричек расползались от перронов Финляндского вокзала. Нил обожал вокзалы, потому что всегда хотел куда-то ехать. В детстве – на Северный полюс, студентом – в Африку, а сейчас – в какой-нибудь захолустный городишко с деревянными домами и сонными курами. Но все складывалось, как в стишке про Рассеянного с улицы Бассейной: “А с платформы говорят: “Это город Ленинград”. Неведомые силы приковали его к этому исторически болотистому месту, независимо от того, в какой конец света отправлялись поезда. И только пригородная электричка иногда подхватывала его, унося в сторону Приозерска.
Лето девяносто первого было на исходе, а он так и не почувствовал его в городе… В Питере оно определялось только температурой воздуха и количеством ларьков с мороженым, здесь – все иначе… Недалеко от погранзоны молодой человек спрыгнул с электрички и углубился в лес, сшибая случайно встреченные сыроежки.
Лето уже розовело у самой верхушки иван-чая, а значит, за поворотом – осень. Как болезнь, некоторое время она ведет тайное разрушение, почти не давая о себе знать, пока наконец не прорвется наружу во всей своей лихорадочной красоте. Но его не обмануть. Нил знал, что она здесь задолго до появления желтых листьев и обложных дождей. Осень дышала ему прямо в сердце, и он грустил о том, что непоправимо.
Пройдя пару километров, путник сел перекусить. Невесть откуда приблудившаяся собака цапнула из пакета кусок колбасы и теперь заинтересованно поглядывала на нежданного благодетеля.
– Возможно, ты хочешь разделить со мной не только бутерброд, но и одиночество, – Нил дружески потрепал мохнатого попутчика. – Но я не ищу иного тепла, кроме солнца. Если одиночество родилось вместе с тобой, незачем искать кого-то, кто унесет его однажды, как рюкзак за плечами.
Нил радовался дикости здешних мест. Пустынная дорога, с двух сторон окруженная светлыми сосновыми лесами и прозрачными болотцами, лечила его от болезни, название которой – Петербург. Он никуда не торопился и, сорвав несколько ягод брусники, повалился в вереск, становясь разнеженным и ватным, как полуденные облака.
Он лег на землю и стал ею, потому что и был ею всегда. И он никогда не отделял себя ни от травы, ни от червя, что в ней. И как солнце выгоняет росток из семени, так выманивало оно размягченную душу из тела, и не было в ней ничего потаенного для его света.
Прошлое, будущее, настоящее на затерянной дороге значили не больше горсти опавших листьев. Нил лежал, почти не двигаясь, то и дело проваливаясь в неглубокий сон. Мягкий золотистый свет кружил мысли вокруг незначительно-счастливых эпизодов жизни, и все они казались настолько солнечными, что даже сейчас хотелось прищуриться.
Добравшись до скал на берегу Вуоксы, Нил вытащил альпинистское снаряжение – крюки, веревки, карабины и резиновые галоши. Народу было немного, хотя попадались знакомые лица. А значит, бутылка портвейна не вернется с ним в город.
