Юлия Вертела - Черный шар
Поминки
Возвратившаяся с похорон Муза трогательно поведала остальным жильцам подробности траурной церемонии. Она рассказала, как два голубя сели на край гроба, и это, несомненно, были души умерших. Как убивались родственники, в особенности Адольф. По ее словам, постаревший борец с режимом выпил бутылку водки не закусывая, и его едва довели до машины. Прибывшая из Ярославля Авдотья, казалось, не удивилась произошедшим событиям, то и дело повторяя: “Бог дал, Бог взял”… Она читала молитву у изголовья новопреставленных, ругала Ирину, что ребенка не крестили, и старалась соблюсти все обряды: свечку в руки, иконку на грудь, на лобик – ленточку с молитвой.
Сама Муза со слезами умиления уверяла, что Катя была ей как дочь родная, вспоминала совместные уборки мест общего пользования и битвы в очередях за колбасой. Машу она именовала теперь не иначе, как ангел небесный, хотя прежде, помнится, звала ее плаксивой засранкой. Филолог и адвокатша тоже расчувствовались, припоминая кротость и незлобивость безвременно ушедших, и каждый взгрустнул заодно о чем-то своем. Сергей Семенович не преминул заметить, что мир устроен так несправедливо, что хорошие соседи живут недолго, зато самые гадкие коптят до века. И насельники коммуналки вдруг поняли, что есть у всех них что-то общее, что все они люди, и живут в одном доме, и вытираются одним и тем же воздухом, как общим полотенцем…
К вечеру Муза напекла пирожков с рисом, сварила киселя и угощала собравшихся на поминки, чтобы все было как у людей – по-доброму, по-христиански. Каждый приносил с собой что мог, в основном водочные запасы, квашеную капусту, соленые огурцы да картошечку. Сели на кухне дружно, сдвинув столы. Вышло двенадцать человек, и посередке – Вертепный.
Последний уже с утра приложился к стакану, что, однако, не лишило его трезвости ума. В разгаре действа СС осторожно заметил, что Катина комната вроде как освободилась и по закону кто-то из соседей может занять пустующую площадь. И кому, как не им с Музой, отдать в этом вопросе предпочтение. На некоторое время присутствующие замерли, затаив злобу и дыхание. Потом начали перешептываться, припоминая, какими льготами и правами одарило их родное правительство.
Не остался в стороне и вертлявый брат Императрицы. Он предъявил справку из дурдома, где говорилось, что его безумная сестра имеет право на дополнительную площадь и освободившаяся комната как раз ей подойдет. Группа поддержки из туалета шумовыми эффектами подтверждала сказанное.
Соседи продолжали разрабатывать версии дележа пятнадцати метров, переходя на все более повышенные тона и все в более грубых выражениях. Дело кончилось, как обычно, драчкой с битьем посуды и оконных стекол.
Все забыли, по какому поводу собрались, зато хорошо помнили, из-за чего началась потасовка. Хламовы отбивали кулачные удары Музы доской для пирога. Сергей Семенович вступил в схватку с братом царственной особы, обвиняя его в том, что тот подделывает талоны на водку, а делиться не хочет. Брат Императрицы орал, что это гнусная ложь и он, как порядочный гражданин, талоны не подделывает, а водку просто ворует, и бил Вертепного наотмашь квачком от унитаза.
Один Гулый тихо сливал со всех бутылок остатки в свою рюмку и, потягивая дивный коктейль из русской водки, сливянки и яблочного аперитива, повторял: “Эх, кроткая, зачем ты это сделала”…
Расследование
Что может быть хуже серого питерского утра? Две рюмки портвейна позволяют доспать до одиннадцати, больше никак. Сон бежит, и тяжелые мысли занимают его место. Аллергия на серость неба, домов, чаек поднимается тошнотой и душит. Если бы заплакать, но нет, слезы сталактитами застывают в сердце, и за грудиной колет, колет, колет… Будто это вовсе и не сердце, а тряпичный комок, утыканный иголками.
Еще пара рюмок позволяет прогнать день до обеда. Он захлебывается в собственной сырости, но еще пара рюмок – и уже легче. Теперь до вечера можно расслабиться, ждать синие мертвецкие сумерки, и после наконец-то ночь, избавляющая от необходимости видеть могильный свет, не радующий никого из живущих в этом склепе.
Но пара рюмок снова примиряет с бытием, и даже легче оттого, что ночь придерживает малокровный свет. Уж лучше ничего, чем эта скудность.
У Нила тоска рождалась не в сердце и даже не в душе, а сразу во всем теле, будто его обволакивало серой, удушающей слизью и он покоился в липком коконе. Причин к этому находилось много, на самом же деле одна – бессолнечность бытия. Он мысленно охватывал все девять каморок 14-й квартиры и в каждой видел тщедушную человеческую жизнь, замкнутую среди шкафов и этажерок, проеденных молью ковриков и пыльных салфеток, и все это под аккомпанемент промозглого дождя. Где ты, последний Юг?
Нил сделал пару глотков портвейна. Почему огромный ослепительный золотой шар детства с годами сжимается в рыжеватый апельсин, а после и вовсе в засохшую желтую корку?
Солнце… По-настоящему он всегда любил только его! Наверное, потому, что оно дарило надежду каждый день и не разочаровывалось в мире даже тогда, когда мир сам разочаровывался в себе.
Илья вернулся из командировки, когда страсти вокруг случившегося с Катей поулеглись. Нил видел, как несколько раз они с Ириной тихонько проскальзывали в комнату и забирали вещи. Похоже, только Адольф пребывал в печали. Возможно, он впервые осознал благотворность запоя для русской души. Вытирая слезы, Адольф жаловался каждому встреченному, что Родина лишила его последнего – дня рождения, подаренного простой ярославской крестьянкой. Он винил судьбу и коммунистов в заговоре и утверждал, что без евреев здесь точно не обошлось… Ирина утешала мужа, как дитя: главное, что сладкое на стол все же подали, и какая ему разница, поминки это или именины.
Нила на похороны не пригласили, для семьи Тумановых он оставался малознакомым соседом. Иногда он и сам удивлялся тому, как много знает о людях, для которых он почти невидимка.
Во всей этой истории чувствовалась недосказанность, мучившая его. Был здесь какой-то подвох, он чуял его нутром, как чуял все, что касалось этой женщины. Катю погубила не смерть дочери, а нечто большее… Вина за прошлое, которое она не смогла себе простить?.. Она хотела рассказать ему что-то, значит, он вправе знать. Нечего и думать, чтобы говорить об этом с Тумановыми, он попробует докопаться до правды сам. В любом другом случае он наплевал бы да и забыл обо всем, но только не в этом…
Нил заставил себя пройтись ненавистным маршрутом от Финляндского вокзала до “Крестов”, уверенный, что больница каким-то образом поможет распутать клубок тайн, наверченных вокруг Катиной смерти. При виде красного кирпичного забора его замутило, но он с хладнокровным лицом проследовал через парк и по черной лестнице поднялся на отделение.
В палате, где всего неделю назад лежали Катя и Маша, оставались три женщины с детьми, двух уже выписали. Нила все помнили, он часто забегал к Кате, и женщины охотно наперебой рассказывали о случившемся.
– Она, бедненькая, будто с ума сошла, до чего жалко и ее, и девочку. А ведь Катя верила, что все будет хорошо, – полная женщина с претолстеньким младенцем шумно вздохнула.
– А что будет хорошо? – машинально переспросил Нил.
– Ну, как же? Врачи успокаивали ее, особенно этот… Анатолий Петрович. Каждый день заходил, заботливый такой.
– А по-моему, слащавый до приторности, – сплюнула мамаша на соседней койке.
– Зачем вы так?.. – обиделась толстуха. – Просто мы не привыкшие к хорошему обращению. А Анатолий Петрович внимательно про девочку выспрашивал, что да как, с родственниками общался. Со свекровью я их несколько раз вместе видела, по-моему, они нашли общий язык.
– Почему вы так решили? – Нил спросил, хотя, в общем-то, не удивился.
– За несколько недель до операции шла я по коридору в столовую, – с воодушевлением рассказывала наблюдательная мамаша, – и видела, как она зашла с анестезиологом в ординаторскую. В тот день обед вкусный давали – пюре с котлетой, я хорошо запомнила. Да вот и вчера, представьте, Катина свекровь забирала отсюда справки, а после я видела ее с Анатолием Петровичем в парке. Уж о чем они говорили – не знаю, но он взял ее под локоток, и мне показалось, что разговор у них приятельский.
“От скуки бедняжка готова сочинить роман”, – с грустью подумал Нил.
Он совершенно не представлял Катю в положении этих женщин. В ней присутствовала некая эфемерность. Дело было даже не в том, что кровати в палате продавлены до пола, тумбочки обшарпаны, а со стен лохмотьями свисает штукатурка. Просто она не смогла бы превратиться в них – затвердевших, заматеревших, устоявшихся. Катя светилась красками одного дня, она излучала разноцветье мимолетности. А эти женщины, как хорошо налаженные механизмы, были рассчитаны на долгие годы функционирования. Они смогут выжить и в этой палате, и в этой стране, и в эти времена. И все-таки справедлив естественный отбор: небесное – к небу, земное – к земле.
