Нил Шустерман - Громила
Он на мгновение обернулся, но вместо того, чтобы подождать нас, прибавил шагу.
— Ты посмотри, он от тебя удирает! — сказал Теннисон. — Мне этот парень определённо нравится!
Я кинулась за Брю. Да что с ним такое?! Несмотря на широкие, размашистые шаги, двигался он не слишком быстро, и я успела нагнать его в начале следующего квартала. Я потянула его за рукав, но он отвернулся, загородившись от меня плечом. Тогда я потянула сильнее и тут увидела его лицо под низко опущенным капюшоном. От этого зрелища я чуть не выпала на мостовую под проезжающую мимо машину.
Разбитые, распухшие губы, чёрный заплывший глаз. Всё лицо в пятнах тонального крема — видно, он пытался замазать синяки.
— Как… Что это?.. Что произошло?!
Он пожал плечами.
— Мы с Коди играли в мяч, и я оступился.
— Врёшь!
Он не стал запираться.
— Вру. И что?
Вот теперь я увидела, что заплывший глаз — это не всё; по его походке, по тому, как он держал себя, становилось ясно — на нём живого места нет. Мне хотелось обнять его, но я побоялась, как бы сделать ему ещё больнее.
— Это твой дядя?
Он мгновение помолчал, глянул в сторону школы…
— Нет. — А потом: — Да.
Похоже, для него это слово — «да» — оказалось ещё большей неожиданностью, чем для меня. Судя по всему, он намеревался хранить свою тайну вечно. И вдруг он страшно побледнел. Он боялся меня. Вернее, боялся, что я пойму, в чём дело.
Вообще-то, я была не готова к правде. Она потрясла меня. С другой стороны улицы послышался смех — там веселились какие-то детишки. Они смеялись не над нами, но всё равно — как они могут смеяться, когда здесь раскрывается такая ужасная правда?
— А что с Коди? — спросила я.
— С Коди всё хорошо. Даже лучше, чем просто хорошо.
— Ты должен кому-нибудь рассказать об этом!
— Я и рассказываю. Тебе.
— Я имею в виду — кому-нибудь из властей!
— Кому? Директору? Полиции?
— Именно!
Теннисон уже давно поравнялся с нами, но лишь стоял, словно в столбняке, и не мог вымолвить ни слова. В школе раздался звонок; я пропустила его мимо ушей. Пусть записывают опоздание.
— Если я кому-нибудь скажу, они заберут нас от дяди, — пояснил Брю. — А тогда всё станет гораздо хуже.
— Да что может быть хуже?! Ты же еле ходишь!
Он не ответил. Точнее, не на словах — ответ был в его взгляде. Его глаза светились такой холодной решимостью, что меня и в самом деле пробрала дрожь.
— Я сам справлюсь, — сказал он. — Я уже всё продумал. Через несколько месяцев мне будет шестнадцать, и я смогу стать «эмансипированным несовершеннолетним[18]». Тогда я перееду от дяди и заберу Коди с собой. Дядя Хойт не сможет мне помешать.
— Это в том случае, если ты всё ещё будешь жив!
— Ничего со мной не станется. Но если нас с Коди заберут от дяди сейчас, то поместят в приёмный дом. Может, даже разведут по разным домам. В любом случае — я не смогу сохранить свою тайну, люди сразу узнают. И как только они узнают…
Снова его глаза полыхнули холодом. Мне хотелось поспорить с ним, доказать, что всё не так, но этот ледяной взор заставил меня замолчать.
— Кто знает, — проговорил Брю. — Может, дядя изменится?
Но тут вмешался Теннисон. Я о нём и позабыла.
— Как же, изменится он! — фыркнул брат. — Таких только могила исправит! Уж поверь мне.
Надо идти к властям. Надо! Хрестоматийный случай насилия над детьми. Этот человек должен понести наказание! Вот только… Дело-то касается Брюстера Ролинса. Если бы на его месте был кто-то другой, я бы сразу отправилась куда надо и заложила бы его дядюшку, ни секунды не раздумывая. Но в отношении Брю не действовали никакие нормальные, естественные законы; нельзя было с уверенностью определить, что правильно, а что неправильно. Какой толк с хрестоматийного случая, если никто не удосужился составить саму хрестоматию?
Внезапно мне вспомнилось то, что мы учили на уроках биологии. Есть животные, которые умирают, если вырвать их из привычной среды. Даже если эта самая среда ужасна, враждебна жизни, они всё равно не могут жить вне её.
— Ты должна доверять мне, Бронте, — сказал Брю. — Пожалуйста…
Что может быть хуже его дяди?! Ответ известен только Брюстеру. И хотя это противоречило всему, что я считала правильным, я неохотно присоединилась к его заговору молчания.
И, кажется, не я одна.
— Тогда тебе надо придумать какую-то правдоподобную историю, не то все учителя всполошатся, — проговорил Теннисон. — Если кто спросит про твой глаз, скажи, что это я тебя отколотил за то, что встречаешься с Бронте. Я подтвержу, если что.
У меня челюсть отпала. Ничего себе предложение!
— Нет!
— А у тебя что — есть идея получше? — огрызнулся брат.
Я отвернулась. Идеи не было.
Брю, со своей стороны, был искренне тронут предложением моего братца.
— Правда? Ты мне поможешь?!
Теннисон ответил со своей обычной ухмылочкой:
— Само собой. Для чего ещё человеку друзья, как не для того, чтобы вовремя набить морду, пусть чисто теоретически?
* * *Брю воспользовался предложением моего брата, так что ещё до ланча вся школа гудела: только подумайте, Теннисон избил Громилу до полусмерти! Мои подруги сбежались, чтобы выразить мне сочувствие и поддержку, в качестве утешения обозвав Теннисона всеми нехорошими именами, какие им только были известны; а друзья Теннисона, естественно, окружили его, ликовали, требовали дать пять, и он — куда деваться? — принимал похвалы не моргнув глазом, чтобы никому не пришло в голову усомниться в этой истории. Так и получилось, что в глазах одноклассников мы с братом внезапно оказались в состоянии войны, и никто, кроме Брю, не догадывался, что всё это — враньё, отвратительная уловка, призванная сбить всех с толку.
И всё же я ничего не могла поделать — в глубине души я ощущала, что совершила страшную, ужасную ошибку. Не могу перечислить, сколько раз за этот день я набирала 911 и держала палец на клавише «звонить», но так и не нажала её!
Не знаю, как бы обернулась жизнь, если бы я сделала этот звонок. Возможно, он спас бы Брю от того, что случилось потом. Но с другой стороны — это всё равно бы произошло, что бы мы ни предпринимали.
БРЮСТЕР
40) Эмболия
(I)С холодными и липкими руками,Дрожа от дурных предчувствий,Туда, где обитает скорбь,Я должен вернуться.Домой.В дом посреди пустыря,В эту жертву всесильного времени,Развалину, дышащую на ладан,Где ждёт тот, кто пальцем меня не тронулА я всё же истерзан. Мой дядя.Всё так же, как обычно,Но мой страх сменяется ужасом:Мы с Коди идём домой.
(II) «Думаешь, он уже успокоился?» «Думаешь, ему вернули работу?»Думаешь, думаешь, думаешь…
«Я не знаю, Коди».Я хочу сказать: мне всё равно; ведь дядя вырвал душу из моего тела, оставив лишь горечь; и напрасно я сжимаю губы, ведь всё, что происходит с дядей, происходит и со мной.
Сгорела его надежда — сгорела и моя, сломанная, словно рёбра под тяжёлым сапогом, погасла, как свеча, у которой слишком короток фитиль, и даже Бронте не в силах вновь зажечь её.
То, что он сделал, нельзя простить.
«Может быть, ему уже лучше, а?» «Может быть, он жалеет, а?»Может быть, может быть, может быть.
«Увидим, Коди».Со скрипом открывается калитка — тридцать восемь шагов через пустырь до двери; я иду медленно, не тороплюсь узнать ответы на вопросы Коди; и вдруг резкий звук скребёт по нашим напряжённым нервам, и мы останавливаемся как вкопанные посреди раскисшего поля.
«Ты слышал?»Что-то разбилось внутри, за закрытыми окнами; и снова звон — теперь другой, более плотный. Первое было из стекла, второе — из фарфора; и Коди смотрит на меня огромными глазами, в которых страх милосердно приглушён незнанием.
«Что он делает, Брю?»Порывшись в кармане, выуживаю из него несколько долларов и протягиваю Коди: «Пойди купи себе мороженое»; он хватает бумажки и пятится к калитке; в доме опять что-то бьётся, на этот раз ещё громче.
«Кажется, работу ему не вернули».Коди бежит усыпить свой страх вишнёвым мороженым, и я иду один — встретиться с дядей лицом к лицу.
(III)Я никогда не понимал, как можно так жить:День за днём держать палецНа кнопке саморазрушения,И думать лишь об одном — нажать или нет,И не иметь воли решиться даже на такую малость.Таким был дядя Хойт до нынешнего дня,Но сегодня нажата смертельная кнопка,Отсчёт пошёл.Дядя выместил свою ярость на беззащитной посуде.Я ступаю как будто по минному полю —Весь пол усеян осколками.Он подбрасывает в воздух изящный соусник —Думаю, когда-то он принадлежал моей бабушке —И взмахивает бейсбольной битой;Брызжет фонтан сине-белой шрапнели.Запахом виски провонял весь дом,Сколько же этого янтарного ядаОтравляет сейчас дядин мозг?Он подкидывает чайную чашку и взмахивает битой —Промах, но он разбивает плафон и бормочет:«Почти попал».Мне надо бы сбежать,Оставить его наедине с его злобой,Но если я намерен когда-нибудь взбунтоваться —Это должно случиться здесь,Это должно случиться сейчас.Даже если я знаю, что не создан для войны,Пришло время сразиться с собственной природой.И я готов к боевому танцу.
(IV)Биты замах, моего голоса звук —Робкий, дрожащий, застрявший в глотке,Я должен решиться, я должен победить!Биты замах, звон стеклянных осколков.
Сквозь море безумия я устремляюсь к дяде,Хватаюсь за биту и рву её прочь,Не медля ни секунды, отшвыриваю подальше,Пусть дядя по-новому пляшет теперь.
Он — словно скорпион, готовый ужалить,Но жало спряталось, и яд весь иссяк,Глаза горят гневом, душа полна желчи:В его бедах весь мир виноват — не он сам.
«А где твой братец? Мы уезжаем сегодняНа север — там работа, жизнь лучше, чем здесь,Ты сделаешь так, как велю! Выполняй же!Иди, собирайся, мы едем сейчас!»
Наш дом — поле боя, дядя сжёг все мосты,Мы все — я, и он, и мой брат скованы вместе,Его жизнь в руинах; но его жизнь — не моя,Я сброшу оковы, я освобожусь.И я говорю ему: «Нет», но мой голос хрипит,Тогда я ору: «Нет!» — Вот так уже лучше.
«Никуда мы не едем! Вы тоже останетесь!Уберите кулаки, не то отведаете моих!»«Так давай! — Его губы кривятся в ухмылке.— Ну же, врежь мне, ударь меня, парень, валяй!Что ты медлишь? Дай волю себе! А не можешь —Тогда убирайся с моих глаз долой!»
Это вызов к барьеру, к черте на песке,Мои руки — оружие, моя кровь — кипяток,Я готов свернуть горы, готов снять кандалы!Всё внутри восстаёт, но я поднял кулак.
Стань же, сердце, на миг ты жестоким и твёрдым,Ты, рука, не дрожи, ты, кулак, поразиЭту злобную тварь, эту несправедливость,Что мы с братом терпели от дядиных рук.
Но незримые оковы меня не пускают,Недвижима гора, не ударит рука,Не могу причинить боль, я лишь принимаю,А дядя хохочет: он опять победил.
«Ты слабак, ты дерьмо, без меня ты ничто.И твой братец такой же — ни на что не способен.Помни, как повезло тебе, что я здесь ради вас.Делай, как говорю, и не вякай, пацан».
Вдруг он вздрагивает всем телом и валится в кресло,С ним что-то не так! Со мной тоже беда:Рука отнялась, недвижно плечо,Ноги дрожат, во всём теле озноб,
Мои скрюченные пальцы не хотят разгибаться,Перекошены скулы, оплывает лицо,Язык — как напильник; задыхаюсь, хватаю ртом воздух,
Подкосилась нога, и я падаю вниз, на ковёр,Дядя в кресле, с ним то же, что и со мной,Мы смотрим друг другу в глаза и всё понимаем:Что свалилось на дядю — отражается на мне,
О Боже, у него удар!
(V)«Ззабери, ЗзабериЭттПарень, ВедьДляТогоТтСсоздан, ЯТеперьТвёрдоЗзнаю… ДляЭтогоТтПришшёлКкМнеМногоЛетНаззад, ВотПочемуТвояМатьСсделалаТоШштоСсделала… ТыМмояВтораяЖжизнь, ВторойМойШшанс, ВтораяВззможностьЧего-ТоДостичь, СсделатьСсёПравильно, БольшшеЯНеБудуХодить По КраюСобственнойВшшивойЖиззни, Больше Никаких ЗакрытыхДверей, Упущщенных Возможностей… Ты Изменишшь Это, ты Сделаешь ЭтоДля меня, Брюсстер, Ты Сделаешь Ссё как надо, МойСсломленныйДухПерейдёт к тебе, МоёЖалкоеТело Сстанет твоим, ЯЧувствую, это уже происходит, МнеУже лучше, Речь возвращается… ЗабериЭтоПрочь, мальчик, ВедьТыБолеешьДушойЗаМеня, Ты Любишь меня, Это Правда, Сердцем чую, и ты Знаешшь это тоже, вссе эти годы я ДавалТебе крышшу НадГоловой, кормил тебя, ведь это же Что-тоЗначит, пусть не всё было как надо, нет, НеВсё, но была семья, НастоящаяСемья, мы ЗаботилисьДругОДруге, как ты заботишься обо МнеСейчас, ну что же, что я иной раз ВёлСсебяПлохо, сс кем не бывает, НоТыЖеПрощаешь меня за это, ты же всё понимаешь, ТебеНаМеня не плевать, и я благодарен тебе, Брю… благодарен, потому что сегодня ты осознал своё место на этой грешной земле… своё место и свою цель — СпастиМеня, ТвоегоБедногоСтарого дядю Хойта… я чувствую, ОноУходит, онемение, тяжесть уходят… укради их, Да, ВотТак… А я этого не забуду, Брю, я ПоставлюТебе самый большой, самый роскошный памятник из мрамора, и мы с Коди будем приходить часто-часто, и приноссить тебе цветы на день рожждения, и врата рая Расспахнутся Для тебя за то, что ты сделал сегодня, поэтому забери это, забери это от меня, Брю, как тебе на роду написано… Это то, для чего ты здесь…»
