Ирина Богатырёва - Движение без остановок
Все эти мысли пронеслись в один миг, и Вульф Маркович, проследив мой взгляд, уже стал объяснять мне, что сын его-де фотохудожник, что все эти снимки его, и ему так жаль, что их мало. «В соседней комнате вы увидите ещё, там больше», — добавил, разбивая моё оцепенение.
Собрались люди — много старичков, а молодёжь — все такие же друзья исполнителей. В соседней комнате, действительно увешенной фотографиями, как в музее, расселись, и вышло трио — фортепиано, виолончель, скрипка, все девушки, сокурсницы Соньки. Их представила преподавательница, назвала музыку, которую будут исполнять, а потом поблагодарила Вульфа Марковича за его вечера, где «студенты имеют возможность сыграться перед экзаменами».
— Эти вечера, — сказал хозяин, встав у двери, рядом с девушками-музыкантами, — счастье для меня. Но происходят они только благодаря моему сыну. Это его идея — чтобы в этих стенах звучала живая музыка. И по традиции я хочу, чтобы первая вещь была сыграна для тех, кто всегда в этом доме.
Мы не хлопали. Девушки тронули инструменты и заиграли что-то, столь же пафосное и печальное, как эти слова. Вульф Маркович продолжал стоять в дверях, внимая, на губах его была улыбка, лицо застыло и исказилось, а голова мелко тряслась. Я слушала, и что-то внутри меня открывалось настежь, как просторные двери; и ветер из темноты проникал сквозь них.
«Они ушли», — повторяла я про себя, и поняла, что за мудрость светится в глазах хозяина. Стало ясно, куда смотрят юноша и девушка на фотографии и что там — что за кадром. Я почувствовала, что потеряла любовь так же быстро, как обрела её. Вспомнилась пустота и одиночество горного Озера — одиночество маленького человека под бездонным небом; вспомнилась улыбка Грана. Я смотрела на Соньку, спиной сидящую ко мне за инструментом, на худую высокую виолончелистку и полноватую, с детским румянцем скрипачку, совсем ещё девочку; на гостей, с серьезными, застывшими лицами уставившихся перед собой; на хозяина, глаза которого были красны и слезливо блестели. Я спросила себя: любишь ли ты всё, что вокруг? — и вопрос зачем отступил: просто все мы одно; просто все мы умрём.
Я чувствовала, что тоже плачу. Слушала не музыку, а завывание тёмного ветра, врывающегося в мою распахнутую дверь. Я понимала, что это на миг. Но я понимала, что после этого мига мне не быть уже прежней.
По вечерним, отдыхающим городам пройтись, промелькнуть тенью, залётной, нездешней птицей, получить всё, что можно получить от города — и опять на дорогу. Я любила эти наши походы. Мы покупали продукты, потом появлялись в центре, ели мороженое на главной площади, созерцая озабоченных взрослых и праздную молодёжь. Мы были не такие, как те, не такие, как другие, для всех мы были непонятны и ничьи, и это было приятное, это было очень сладкое чувство — сознавать себя так. Потом мы обегали дежурящих поблизости таксистов с вопросом, как выбраться нам на трассу до следующего города. Водители оценивали нас быстро и отвечали. В городе это были единственные люди, для кого мы почти свои — мы так же относились к дороге, как и они.
Но мы не торопились уходить. Города были узлами, связывающими нашу дорогу, и мы хотели узнать каждый и напиться им вдосталь. Грана интересовало всё: кремли, церкви, площади, улицы, люди, гербы, история. Кое-где мы заходили в музей, и в гардеробе бабушки с огромным недоумением смотрели на наши рюкзаки. Мы гуляли, пока город не разбредался по домам, пока не начинал засыпать и — ах, до чего же прекрасно и томительно было идти в загустевавшей темноте, видеть загорающиеся окна, силуэты людей и сознавать, что у каждого из них есть дом, а у тебя нет дома в этом городе, у тебя вообще нигде нет дома, и между тем он — везде. И от осознания этого мне хотелось быстрее на трассу, уйти, стать снова наедине с дорогой. В городе ты — ничейный и нездешний, на дороге — свободный и свой.
Города были точками на нашем пути, теми пунктами, куда мы стремились. Но всё же не они были целью нашего движения, как и не само движение было ею, а цель оказывалась где-то за пределами всего. Я понимала так в городах. Вдруг отступало всё, что тяготило меня, и открывался смысл, которого я искала. Но это был момент, такие вот мои прозрения, они возникали на контрасте жизни города и моей собственной, и нельзя было их удержать. А когда днём мы снова были на трассе и снова стояли впустую, усталость заполняли меня и хаос вновь окружал.
Ты учил меня, Гран, слышать и видеть, ты учил, что мир больше, чем мы можем познать. За тенями вставали безграничные возможности человеческого восприятия, за тёплым ветром в деревьях — голоса из других миров. Я училась, слышала и видела, но вот на исходе нашей дороги что-то сказало мне, что кончится трасса, не станет Грана, не станет нашей игры, а мир для меня уже никогда не будет таким, как был прежде. Ибо я буду помнить, что тени — это не просто тени, а ветер — не просто ветер, и я сама не только то, что я вижу, но нечто большее, что есть за всем этим. Старый мир исчез, а с ним и старый смысл жизни.
Ты изменил мой мир, Гран, приятель, но что ты ответишь мне теперь на вопрос, как дальше жить?
Уморившись, садимся на пригорок, поодаль дороги, и грызём яблоки, одно за одним. Это Серёга купил в городе килограмм.
— А почему мы поехали именно сюда? — спрашивает он.
— Я давно хотела здесь побывать.
— Тебе понравилось?
— Да.
— Но мы же никуда не зашли.
— Я увидела всё, что хотела.
Этот город спящий, тихий и светлый; он хранит свою историю и сам немного похож на музей; здесь улицы как видовые открытки семидесятых, и даже автобусы ходят такие, каких уже нигде не увидишь. Старинные церкви в центре и Золотые ворота. Покосившаяся вывеска «Рюмочная» над просевшим крыльцом пивной, а ступеньки, деревянные, косые, ведут в подвал, и кажется, что оттуда веет феодальной ещё, допетровской Русью. День солнечный, прозрачный и ветреный, и берёзы, блистая, осыпают легко свои листья в открывающиеся над Клязьмой простор и ширь.
На древнем, трескучем автобусе проехать недалеко за город, и останутся в стороне дутые белокаменные стены кремля. По незаметной тропинке спуститься в поле. После асфальта идти по земле, уже открытой, бестравной, готовой к отдыху, легко и приятно. Пахнет водою: речка блистает впереди, её видно. Идти быстро и молча к белому облаку, присевшему там, на берегу: это Покрова на Нерли, как грустная небесная слониха, ищут своё отражение в вечно спокойной воде.
— Может, стоило ещё там побыть? Всё равно без дела стоим.
— Не без дела. Ты привыкаешь. Иначе вечер уже был бы.
— Так ведь уже вечер…
Он прав, чёрт побери: воздух мутнеет, и солнце ползёт к горизонту.
— Тебе нравятся эти места, Мелкая?
— Здесь красиво, — соглашаюсь. — Везде красиво.
— Нет, я имел в виду: для тебя это отчего-то особенное место и побывать здесь имело какое-то значение, правда?
Я ковыряю палочкой от яблока землю рядом с собой. Смотрю на дорогу.
— Я не зашла в этот город этим летом. А мне очень хотелось.
Прошли Казань. Прошли Нижний. Два дня ехали до Владимира. До невозможности тянуло домой, и мы решили туда не заходить.
Какая ужасная здесь объездная! Сначала казалось, что по ней редко ездят, такая дорога пустая и заросшая. Потом попали на ремонт. Пыль стоит столбом, по обочине ездят грузовики с щебнем, асфальт долбят, из фур и легковых что в ту, что в другую сторону пробки, и кто нас тут возьмёт — все злые. Мы прошли это место, задыхаясь от пыли, потом час стояли, подняв руку, пока одна добрая белая шестёрочка тридцать третьего региона не вывезла нас из этого ада.
До Москвы триста километров. Если раньше, особенно за Уралом, где даже карта дороги имеет другой масштаб, мне такие расстояния казались мелочью, то теперь не знала, будем ли на месте к вечеру.
Думаю об этом — и жить не хочется, такая тоска.
— Наша дорога скоро кончится, — говорит Гран бодрым голосом.
— Я знаю.
— Ты очень угрюмая эти дни. Улыбнись! Мы уже отвернулись от подарков дороги, нельзя теперь отпугивать её своим видом.
Я делаю попытку ухмыльнуться, но чувствую, что сейчас зареву.
— Давай играть в города, — предлагает он. — Я говорю: Воронеж. Ты должна сказать: Житомир. Ну, знаешь, да? Давай!
— Я не хочу, — говорю отстранено и закрываю глаза. — Я не хочу, — произношу раздельно, осознавая каждое слово, и они тут же теряют смысл. — Не хочу, — возвращаюсь в реальность. — Мне всё надоело. Дорога, люди… Что нам делать, Гран? Мы тормозим всё больше и больше, и я чувствую, как каждый километр оседает у меня в печёнках. Мы никуда больше не сдвинемся, и не будет нам радости.
— Сдвинемся. Зачем ты так говоришь? — Вижу, как он всматривается в меня серьёзно, будто угадывает симптомы болезни.
— Я устала, — говорю тихо. — Устала.
