Джон Гришем - Золотой дождь

Джон Гришэм

ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ

Перевод с английского

М.Тугушевой (главы 1-26)

и А.Санина (главы 27–53)

Глава 1

Окончательное и бесповоротное решение стать адвокатом я принял, когда осознал, что мой отец адвокатскую братию на дух не переносит. Неловкий подросток, разочарованный в жизни, я не знал, куда деваться от собственной неуклюжести, половое созревание приводило меня в ужас, а отец грозил отправить меня за непослушание в военное училище. Прошедший в свое время суровую школу морской пехоты, он считал, что мальчишкам нужно с детства прививать железную дисциплину. Я же палочного воспитания не признавал, во всем ему перечил, и отец не придумал ничего лучшего, как отослать меня с глаз долой.

В гражданской жизни он освоил профессию инженера и вкалывал по семьдесят часов в неделю в фирме, которая, помимо прочего, изготовляла лестницы. Поскольку лестница по природе своей — предмет в быту опасный, фирме не раз приходилось отвечать в судах по гражданским искам. А отец, как ведущий конструктор этих изделий, то и дело отдувался за фирму в ходе предварительных допросов или на самих судебных процессах. Не могу сказать, что ненависть отца к юристам не имела под собой никаких оснований, но меня представители этой профессии восхищали именно в силу того, что доставляли отцу столько неприятностей. После очередной восьмичасовой тяжбы он обычно приходил домой и сразу напивался в стельку. Ни тебе «здравствуй», ни дружеского шлепка или ласки. Даже на ужин он времени не терял. Час беспрерывной брани, четыре стакана мартини, и он засыпал в пьяном угаре на своей любимой скособоченной кушетке. После одного процесса, который длился три недели и завершился сокрушительным поражением его фирмы, матери пришлось вызвать «скорую», и отца на неделю упекли в лечебницу.

В конечном итоге фирма обанкротилась, и, ясное дело, вину за это возложили на адвокатов. Дескать, веди они защиту более квалифицированно, так и до банкротства не дошло бы.

Отец совсем спился и впал в жесточайшую депрессию. Годами он не мог найти постоянную работу, что здорово меня подкосило, поскольку для оплаты своего обучения в колледже общего типа мне приходилось подрабатывать официантом и развозить пиццу по домам. За все четыре года моей учебы мы с отцом едва ли перекинулись и парой слов. В день, когда я узнал о своем зачислении в юридический колледж, я вернулся домой, пыжась от гордости. Позже мама сказала мне, что отец уже неделю не вставал с постели.

А две недели спустя он менял лампочку в кладовке, когда (клянусь, что не вру!) ножки лестницы подломились, и отец рухнул на пол головой вниз. После этого он год пролежал в клинике, не выходя из комы, пока кто-то не сжалился и не отключил его от аппарата искусственного дыхания.

Вскоре после похорон я предложил подать на врачей в суд, но мама воспротивилась. Тем более что, как я и подозревал, в момент падения отец скорее всего был «под мухой». И давно не зарабатывал ни гроша, а раз так, то в соответствии с нашим гражданским законодательством жизнь его ценилась не слишком высоко.

Моей матери выплатили страховку в размере пятидесяти тысяч долларов, и она вышла замуж второй раз, но не за того, за кого бы следовало. Мой отчим — в прошлом мелкий почтовый служащий из Толидо — прост, как пара старых сапог, и львиную долю времени они проводят на танцульках или болтаются по стране в трейлере «Виннебаго». Я в этих забавах не участвую. Мать не дала мне ни цента из своих денег, сказав, что эти пятьдесят кусков все, что у нее есть, чтобы начать строить свою жизнь, и, поскольку я уже доказал свою способность жить на жалкие гроши, значит, мне эти деньги не нужны. У меня впереди вся жизнь, и я еще успею заработать себе кучу денег, а она — уже нет. Примерно так она говорила. Я, со своей стороны, вполне уверен, что это Хэнк, ее второй муж, нашептывал ей на ухо финансовые советы и когда-нибудь в будущем наши дорожки с Хэнком пересекутся.

Я окончу юридический колледж в мае, через месяц, и засяду за учебники, чтобы подготовиться к экзаменам в июле на звание адвоката. Окончу я не блестяще, без похвальных аттестатов, хотя значусь по успеваемости в первой половине списка студентов моего курса. Единственный умный поступок за три года обучения в университете — то, что самые необходимые и трудные курсы я прошел пораньше и в свой последний семестр мог валять дурака. На эту весну из предметов осталась просто ерунда: спортивное законодательство, законы, касающиеся искусства, кое-что из Кодекса Наполеона и — что я особенно люблю — юридические права стариков.

Из-за этих проблем я сейчас и сижу на шатком стуле, который вот-вот рассыплется, за колченогим столом, в душном, жарком стальном помещении, где полно самых разных и чудных «пожилых людей», как они предпочитают себя называть.

От руки написанная вывеска над единственной в поле зрения дверью торжественно возвещает, что это сооружение называется «Домом пожилых граждан из «Кипарисовых садов»», но, кроме этого названия, вокруг нет ни малейшего намека на цветы или зелень. Стены тусклые и голые, только в одном углу висит старая, выцветшая фотография Рональда Рейгана между двумя печально обвисшими флагами — федеральным и флагом штата Теннесси. Само здание небольшое, угрюмое, безрадостное, очевидно, построенное наспех на неожиданно капнувшую дотацию из федерального бюджета. И я что-то там такое бессмысленно царапаю в своем блокноте, не решаясь взглянуть на людей на складных стульях.

Здесь, наверное, человек пятьдесят, поровну темнокожих и белых, средний возраст — по крайней мере семьдесят пять, некоторые слепые, примерно с десяток — в инвалидных колясках и многие со слуховыми аппаратами. Нам пояснили, что они встречаются здесь каждый полдень поесть чего-нибудь, немного попеть и послушать очередного отчаявшегося кандидата на предстоящих выборах в конгресс.

После пары часов общения они отправляются по домам и принимаются считать часы до следующей встречи. Наш преподаватель говорил, что для них такое общение — звездный час суток.

Мы сделали непростительную ошибку, приехав на ленч к назначенному часу. Нас четверых, вместе с нашим руководителем, профессором Смутом, усадили в углу, и все не отрываясь глазели, как мы справляемся с резиновыми цыплятами и замороженным зеленым горошком. У меня было еще желе желтого цвета, и старый бородатый козел по имени Боско, о чем извещала надпись на бирке, болтающейся на грязной рубашке с нагрудным карманом, положил на него глаз. Он что-то забормотал насчет желтого желе, и я предложил ему вожделенное блюдо, а заодно и свою порцию цыпленка, но мисс Берди Бердсонг [1] быстренько толкнула его на место, чтобы сидел и не рыпался. Мисс Бердсонг около восьмидесяти, но она очень подвижна для своего возраста и выполняет функции родительницы, тирана и вышибалы всей этой шайки. Она управляется со своими подопечными, как опытная тюремная надзирательница, — прощает и хвалит, сплетничает с усохшими дамами в голубоватых сединах, пронзительно смеется, но при этом не упускает из вида Боско, который, видимо, паршивая овца этого стада. Мисс Берди отчитала его за то, что он пялит глаза на мое желе, однако через несколько секунд поставила перед его горящим взором целую миску желтой мешанины, и он стал есть ее прямо из миски, хватая желе короткими пальцами.

Прошел час. Ленч все продолжался. Эти голодающие пожирали все семь блюд с такой жадностью, словно ели последний раз в жизни. Их вилки и ложки в дрожащих руках сновали туда-обратно, вверх-вниз, в рот — изо рта, словно они поглощали нечто неописуемо вкусное. Время для них не значило абсолютно ничего. Они огрызались, когда с ними заговаривали. Они роняли еду на пол, и я уже не мог всего этого выносить. Я таки съел свое желе, а Боско, все еще голодный, алчно следил за каждым моим глотком. Мисс Берди порхала по комнате и чирикала о том о сем.

Профессор Смут — придурковатая, неуклюжая, ученая вобла с криво сидящим галстуком-бабочкой, взлохмаченными волосами и в красных подтяжках в довершение всего своего идиотского вида — сидел с удовлетворенно-сытым выражением человека, только что прекрасно отобедавшего, и восхищенно-любовно озирал происходящее, словно спектакль смотрел.

Он, конечно, добряк, ему немного за пятьдесят, но он с причудами, как Боско и его приятели, и уже двадцать лет читает свои дурацкие курсы, которые больше никто не хочет читать и мало кто из студентов посещает. Права детей, «помощь беспомощным», семинар по проблеме «Насилие в семье». Он занимается также проблемами душевнобольных и преподает «Основы права старых идиотов», как студенты называют этот курс за его спиной. Он однажды задумал читать курс лекций под названием «Права зародыша», но это вызвало такую бурю кривотолков, что он быстро слинял в отпуск.