Сэм Сэвидж - Стекло

Чем-то пованивает в квартире у Поттс, такой острый, кислый запашок, я хочу сказать, как от сырой штукатурки, что ли, или же от грибов, хоть ни того ни другого, кажется, нет в наличии, ну разве что в ванной, что касается сырой штукатурки, но и в ванной в последнее время вряд ли, поскольку я забываю там поливать. Только вхожу в дверь, я замечаю запах. И он сильней, по-моему, день ото дня. Вообще-то, возможно, это запах дохлых улиток, или водорослей, ну, даже не представляю, что еще недавно завелось у Поттс. Обошла всю квартиру несколько раз, пыталась унюхать источник, но так и не смогла установить, откуда это идет. Побуду тут две-три минуты и принюхиваюсь к вони, больше не замечаю, вот в чем загвоздка, это как те волы во Франции, их вонь прямо сшибала с ног, когда мы вваливались после работы, а как спать ложиться, уже напрочь улетучивалась, или как гул компрессоров на крыше фабрики мороженого, мне напрягаться приходится, чтобы его услышать. Приходится напрягаться, чтоб обратить внимание, да, и тогда я слышу. И это относится, в общем, ко всем нашим чувствам. Я уверена, что не замечаю на девяносто процентов того, что меня окружает, причем девяносто процентов времени. Не замечаю и самого факта, что начисто перестала что бы то ни было замечать, разве что хорошенько призадумаюсь, вот как сейчас, например. «Эдна мало-помалу перестала замечать, что патина скуки и заурядности все покрыла вокруг» — так это можно бы сформулировать. То есть, я хочу сказать, отупение, скука, неспособность замечать есть не что иное, как натуральный продукт привычки, но все же побаиваюсь, а вдруг все дело в том, что мне надоело смотреть на белый свет. «Слишком долго она смотрела на белый свет, и он ей надоел». Потому, наверно, эти записочки, которые я поналепила на окна, так редко достигают намечаемого эффекта. Я же именно здесь их и клею, чтоб не забыть, чтоб видеть в любое время, стоит открыть глаза — повернула голову в сторону окна, а они тут как тут. Но уже через несколько дней я их больше не вижу — не воспринимаю в смысле. Вот, напрягла внимание, и теперь вижу, да: ОТПРАВИТЬ ПО ПОЧТЕ на окне слева, над — УБРАТЬ В ВАННОЙ. А тут красным карандашом СДАТЬ КНИГИ В БИБЛИОТЕКУ. Понятия не имею, сколько времени это тут провисело. И о каких книгах речь? Смысл абсолютно темен, поскольку я уже сто лет в библиотеке не была. Погасила свет, подошла к окну, постояла — чуть не каждый вечер стою. Поздно, совсем опустела улица. По тротуару напротив, светлому от огней фабрики мороженого, в сторону Пряжки прошла женщина, в капоте и шлепанцах, обеими руками обнимая до того набитый пластиковый пакет, что надо изо всех сил наклонять голову набок, чтоб разбирать дорогу. Вид сверху — вылитый муравей, урвавший кус не по чину. Мимо катил полицейский патруль, с ней поравнялся, притормозил, она даже головы не повернула, — ведь угрожающе притормозил, она, небось, почувствовала, да? — и рванул дальше. Она почти доплелась до угла, а тут подоспел автобус. Она подняла руку, но не на остановке стояла, и автобус дунул мимо. Из своего окна я видела озаренный салон, синее джинсовое плечо, руку, часть руля, ряды пустынных пластиковых сидений.

Иногда подряд несколько дней тянется пустота. Сидела за машинкой, а к клавишам не притронулась. Точней, я за столом сидела, на котором стоит машинка, не то чтобы именно за машинкой, пялилась на окна, но, по сути, я их не видела. Не печатала, не видела, толком не думала, а если о чем и подумаю, мигом забуду. Написала открытку Гроссманше, карандашом, передумала, мол, коротенькое предисловие, да, я с удовольствием, почему же. Открытка полежала на столе день-другой, потом я ее выкинула. Каждый день ходила в парк, кроме одного дня: лило. И вчера вечером ходила с кульком крошек — голуби в парке будут клевать у вас с руки, только имейте подход. На скамейках на всех сидели, а я не люблю сидеть с посторонними, так что выбросила все крошки рядом с мусорной урной и пошла восвояси. Уже подходила к своему дому по другой стороне улицы, как вдруг вижу, стоит мужчина посреди тротуара, руки в карманы, смотрит на мои окна. Темная куртка, короткая, до пояса, возможно, кожаная, красная бейсбольная шапочка сдвинута на затылок. Как правило, я не обращаю внимания, кто там на тротуарах стоит, обычно мой взгляд более-менее уперт в землю прямо передо мной, более-менее сосредоточенно. Если я вижу ноги на тротуаре прямо передо мной, я просто сворачиваю направо, или налево, и всё. Ну так вот, по чистой случайности я вдруг подняла глаза и вижу — стоит этот мужчина. Я остановилась, вгляделась попристальней, отчасти потому, что он пялился на мой дом, но главным образом потому, наверно, что он был похож на Бродта. Не знаю даже, Бродт это был или кто другой, издали, в профиль, похож на Бродта — у многих тучных мужчин в возрасте, если смотреть на них издали, примерно такой профиль. Но в ту минуту я растерялась, не приняла в расчет этот факт и просто заключила, что передо мной Бродт. Ну как заключила, нельзя сказать, чтобы заключила, в смысле сделала вывод из сопоставления данных. «Я глянула — а на тротуаре передо мной стоит Бродт», вот в точности, как было дело. Я, конечно, удивилась, и мои мысли сразу перескочили на разные вещи, которые я таскала с работы — стэплер, пиджак, ну еще кое-что, я упоминала, по-моему, ножницы, скрепки, тому подобное, — и я сошла с тротуара и зашла за припаркованный фургон. Вдруг бы он оглянулся, а я нагло, в открытую, стою и пялюсь на него, этого мне не хватало. Правда, я его видела через окна фургона, он явно не собирался оглядываться, абсолютно, стоял столбом, и как пригвоздил взгляд к моим окнам. Был вечерний час пик, а он, как нарочно, встал на самой середине тротуара. Некоторые его обходили, создавая вокруг него как бы вихрь, другие, видя, что он пялится на мои окна, замедляли шаг, глядя туда же и, можно сказать, усугубляя вихрь, хоть останавливаться никто не останавливался. А через несколько минут он вдруг, кажется, пожал плечами. Перешел через улицу, к коричневому седану, припаркованному прямо у меня под окнами, и укатил. Говорю «кажется, пожал плечами», потому что я не настолько близко стояла, чтоб видеть такие подробности, как пожатие плечами. Вставила же я это пожатие, исключительно чтоб придать его поведению признак растерянности, хоть его растерянность тоже всего лишь догадка с моей стороны: я так рассудила, что он, наверно, звонил в мой звонок и, не дождавшись ответа, перешел через улицу, пытаясь по моим окнам определить, дома я или нет, и ничего опять же не определив и соответственно растерявшись, он и пожал плечами, наверно. Конечно, он ничего и не мог определить, просто пялясь на мои окна, разве что я случайно стояла бы у окна, именно в тот момент, когда он туда посмотрел, причем почему бы мне не стоять у окна, будь я дома, я именно что подошла бы к окну, проверить, кто это звонил в мою дверь. А с другой стороны, тоже вполне возможно, как я опять-таки уже говорила, тот человек на тротуаре был никакой не Бродт, а кто-то другой с примерно похожим профилем, и, более того, если даже тот тип, кто бы он ни был, и звонил в чью-то дверь в нашем здании, так скорей бы уж он позвонил бы к Поттс, и в таком случае на ее окна он и смотрел. А может, вовсе он и не звонил. Может, наш хозяин его нанял делать ремонт, и в таком случае он стоял и прикидывал, какие понадобятся материалы, делал в уме расчеты и прочее, и в таком случае вряд ли он пожал бы плечами. Ночью я долго лежала без сна и в уме составляла список предметов, которые утащила с работы, и соображая, что из всего этого вдруг понадобилось Бродту, если это был Бродт, а в сонном полубреду я совершенно в этом не сомневалась. Лист получился не то чтобы громадный, и я не совсем уверена, во-первых, что стащила все попавшие в него пункты. Некоторые я только хотела стащить, ну, с полу подобрала, например, перебирала на полке, прикидывала, не взять ли. Надо будет перерыть все кладовки и полки, хотя, если я какой-то пункт, скажем, и не найду, это ровным счетом ничего не докажет: иногда, уйдя с работы с каким-то из пунктов у себя в сумочке, я понимала, что данная вещь не понадобится мне ни при какой погоде, и выбрасывала ее по дороге или оставляла в автобусе. Прекрасно помню несколько таких случаев. Но даже и насчет пунктов, какие я точно взяла — полная ерунда: скрепки, шариковые ручки, фарфоровый лягушонок, щетка для волос, ну, еще там кое-что, — не понимаю, зачем после стольких лет им понадобилось кого-то подсылать, чтоб за мной шпионил. Если, конечно, они не вздумали сделать из меня показательный случай, но зачем это им? Ведь Бродт, наверно, все время знал, что я подворовываю, у него же эти камеры следили за мной, куда бы я ни сунулась, кроме женского туалета, а оттуда я, по-моему, ничего не таскала, ну, рулон туалетной бумаги когда-никогда. В этом отношении все здание было как бы сделано из стекла, не только снаружи, как оно действительно было, — синее такое стекло, и в погожие дни прямо видишь, как плывут по нему облака, — но и внутри. Он и в лифте меня мог углядеть, тут уж забивайся не забивайся в угол, стекла у него были выпуклые, поэтому. Я всегда ездила на лифте, когда везла тележку с почтой, никаких сил не было взволакивать ее по ступеням, хотя Бродту-то что, его глаза были везде, в коридорах, в кабинетах, на лестницах. Я старалась не смотреть на эти камеры, но иной раз хочешь не хочешь, а глянешь украдкой, хоть знала я, знала, что он меня видит. Вот тогда только наши глаза и встречались, в смысле, его глаза встречали мой взгляд, не наоборот, если только не считать эти камеры его глазами, а я ведь, хочешь не хочешь, считала.