Федор Полканов - Рабочая гипотеза.
– И даже с собакой?
– Свежих следов нет. Ребята с собакой ходили, никакого проку!
Леонид и Елизавета огорчились, Раиса – ничуть.
– Пойдемте, товарищи, пить цинандали!
Вошли в избу, выпили цинандали и съели сыр. Далее Раиса планировала прогулку по лесу, но…
– Братцы-сестрицы, а ведь ежи у нас будут! – Елизавета что-то придумала. – Раенька, и впрямь я уже рада твоему вмешательству. Леня, в нашем распоряжении машина! Машина, чуешь? Если лесниковы мальчишки в одной деревне раздобыли четырех ежей, то стоит проехаться по пяти деревням – будет еще двадцать! Правда, придется потратиться. Скупим всех ежей в округе, а, Леня?
Перспектива поездки по деревням Раису не очень-то радовала, но что сделаешь? В глазах у Громова она прочла просьбу. И голубая «Победа», подпрыгивая на ухабах, заколесила от деревни к деревне.
В первом селе переговоры по поводу единственного оказавшегося там ежа вел Леонид. Он купил его за пятнадцать рублей, и хоть до следующей деревни было добрых пять километров, причем машина дважды застревала в грязи, Елизавета, не умолкая, корила его за расточительность. В дальнейшем она взялась за дело сама. И вот она уже идет вдоль четвертой деревни, заходит в каждый дом, а сама поглядывает на машину. Вот и последний дом. Какая неудача: ни одного ежика! Она садится в «Победу». Здесь – полное безмолвие. У Раисы глаза сердитые, у Леонида не поймешь какие, но брови сдвинуты. Переругались? Похоже на то!
Вскоре выехали на шоссе.
– Спасибо, Раенька! – говорит Леонид. – Тут мы проголосуем и на попутной в Москву. А ты домой? Тебе спешить уже нужно?
– Спешить. О да, всегда нужно спешить… – Раиса кивает головой им на прощанье, захлопывает дверцу.
Остановив направляющийся к Москве грузовик, Леонид предлагает Лизе сесть в кабину, но та энергично трясет головой.
– С тобой, в кузов.
Громов не спорит. А когда уже ветер обжег лицо, она спрашивает:
– Ссора?
– Нет, просто подбили баланс и признали опыт неудавшимся. В том-то и беда, Лизок, что даже поссориться толком мы не можем.
– О-о, у теоретиков все шиворот-навыворот! Однако что она тебе говорила? Секрет?
– От тебя нет. Говорила, что безнадежно устала, что последние месяцы были трепкою нервов, что на четвертом десятке трудно приспосабливаться друг к другу…
– Особенно тебе к ней… Этого она не сказала? Раиса вся тут. Сегодня, к примеру: приехала расставаться, но весь день только и делала, что заявляла свои права на тебя. Она и в науке такая. Не спорь, Леня, она оккупантка, не спорь, а радуйся, что избавился от оккупации.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
– Странный ты человек! Шнейдер обрушился на нашу работу, а ты…
– Странный, Лизонька, очень странный…
Комната преобразилась. Третий стол выехал на середину, на нем пока что ничего нет, но два других стола завалены всяческими шедеврами стеклодувного производства. Шедевры то и дело лопаются, бьются, трескаются, норовят свалиться на пол; и пока Елизавета сметает в угол очередной Млечный Путь из осколков, Леонид чертыхается сквозь зубы.
– Хорошо хоть сообразили заказать три комплекта!
Безуспешно пытаясь надеть шланг на горлышко пузатой штуки, Леонид смешно морщит губы – точь-в-точь как морщится шланг, сопротивляясь насилию. Елизавета подходит со стаканом воды.
– Хочешь, покажу фокус?
– Быть может, попозже, во время паузы? «У ковра – клоун-иллюзионист Е. Котова». Клоуны, Лизонька, выступают во время пауз.
– Дай шланг. – Она выдернула резинку из рук Громова, сунула ее в воду. – Попробуй теперь.
Леонид пробует, и шланг надевается.
– Почти гениально…
– А как же? Но ты не ответил насчет Шнейдера.
– Шнейдер? Ах, Шнейдер!.. Но, Лизонька, это тоже почти гениально, что он сказал.
Разговор о Шнейдере, о том, что он сказал, заводят они ежедневно.
Началось с очередного визита Шаровского.
– В среду слушаем ваш отчет. Приготовьтесь.
Видно, тревожило Ивана Ивановича состояние наркозной темы: не слишком ли увлекались разработкой гипотезы Громова. Иначе чем объяснить этот отчет, незапланированный, несвоевременный?
И вот Леонид на трибуне. Малая аудитория заполнена лишь наполовину. Все свои – кто из чужих придет на текущий отчет? Доклад четкий – опыты и выводы, опыты и выводы… Докладчик блистает неторопливым спокойствием, заканчивает, уложившись в отведенное время. Шаровский одобрительно кивает головой – любит точность. Вопросов задают мало, и Леонид на них отвечает.
Потом начались прения. Умно, однако по мелочам, критикует работы Басова – типичная ученица Ивана Ивановича. Лиза записывает: мелкие улучшеньица, которые Басова предлагает, ее устраивают. Далее выходит Семечкин, и доска покрывается орнаментом из непонятных большинству интегралов. Теоретический зуд Семечкина пока что никто всерьез не принимает. Никто, кроме Громова. Леонид интегралы перерисовывает: надо обдумать, поспорить. После Семечкина Титов, сияя улыбками, мягко чернит обе темы: наркозную за откровенно теоретический крен, «ядовитую» – за необоснованный практицизм, отсутствие теоретической подстилки. Никто ничего по поводу его выступления не записывает; мнение свое Титов не обосновывает, громкие, но пустые слова, и, значит, мнение это – факт личной биографии товарища Титова, не более.
Шнейдер появился – точно из-под земли вынырнул.
Голос у Шнейдера резкий, с присвистом. Поначалу кажется, что слова во фразах недостаточно пережеваны, топорщатся, норовят разбежаться в разные стороны. Однако вслушаешься – гладко, обкатанно и увесисто.
– Приятно, что Леонид Николаевич решительно рвет с ветхозаветным планом построения сообщений: литвведение, материал и методика, эксперимент…
Это камешек в огород Шаровского, Басовой, школы в целом. Однако, пропустив мимо ушей одобрительно-неодобрительный шумок, Шнейдер продолжает, и теперь достается уже Громову.
– В докладе все гладко: гладенькие гипотезы, данные их подтверждают. Плохо это? Нет. Но такие исследования должны настораживать самих исследователей: не прошли ли они мимо фактов, могущих гипотезам повредить? Работы хорошо оснащены математически, однако, мне кажется, мимо одного крайне важного математического метода исследователи прошли: мимо метода доказательства от противного. Не уподоблюсь товарищу Титову, буду конкретен. (Смешок в зале.) Я не поверю в роль нервной системы… («Привет! А Павлов?» – голос Титова с места.) Речь идет о данном определенном случае, при чем здесь Павлов, товарищ Титов? Я не поверю в значение нервной системы, пока не докажут мне, что защиту вызывает ее торможение, а не побочное действие наркотиков просто как химических веществ. Ну, скажем, так же, как защищает угарный газ. Практически предлагаю испытать гедонал – наркотик с особым химизмом. Что вы говорите, товарищ Титов? Культ контроля? Да, культ контроля! Культ точности – этим наша школа может гордиться!
Шнейдер исчез с трибуны так же внезапно, как и появился на ней: спрятался за головами других, погрузился в изучение какого-то толстенного тома.
Так заварилась каша, и теперь они ее расхлебывают.
Сразу же после отчета поставили еще один контроль – серию «от противного» – с гедоналом и получили отрицательный результат: гедонал не давал противолучевой защиты. Могла быть просто случайность, и они начали варьировать опыты, пока, наконец, не подметили: под гедоналовым наркозом мыши интенсивнее дышат, чем под барбамиловым, который применялся раньше и регулярно давал защиту. Тогда-то и понадобился прибор для измерения газообмена, и комната заполнилась изделиями стеклодувов.
Прибор сделали, и первые же испытания повергли Елизавету в отчаяние: газообмен при барбамиловом наркозе оказался настолько низким, что доказанные ими факты защиты с легкостью объяснились недостатком кислорода в тканях – и при чем же здесь нервная система? Защита при кислородном голодании доказана давно и без них. Гипотеза рушится, а раздражение Елизавета выливает на Леонида:
– Горе-теоретик! Дернул меня черт с тобой связаться!
Расстроенный и без того, Громов счел за благо не выслушивать ее обвинений. Вышел и хлопнул дверью. Курил в коридоре – в голове абсолютный нуль, – потом зачем-то спустился вниз, вышагивал по вестибюлю, однако объяснение не приходило. А ведь должно же быть оно! Уехал, обозленный, домой. «Ну и характер у этой змеи! Нет того, чтобы поддержать – бьет вдогонку!..» Валялся на диване, пытаясь привести в порядок сумятицу мыслей.
Назавтра проснулся – чехарда в голове, злость на Елизавету, на себя самого – и ничего более. Придешь в институт – чехарда увеличится: партнерша его не тот человек, чтобы внести в мысли ясность. Стоит ли идти?
Позвонил Шаровскому:
– Я зашился… Нельзя ли взять отпуск за свой счет? Дня на три…
Иван Иванович превосходно себе представлял, что работники с теоретическим креном – птицы особые: все у них не как у людей.
