Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию
— Мама, у них есть дети? — спросил я.
— Они отослали детей, заблаговременно…
— Куда?
— В Германию.
— Я тоже хочу в Германию, — с завистью сказал я.
— Могли бы они отослать и тебя, притом совершенно бесплатно, но сейчас уже не могут, — тихо сказала мать.
— Почему не могут? Сами-то уезжают.
— Не могут, — повторила мать, крепко прижимая меня к себе. — Я бы тебя не отдала. Ну, хватит, слезай, нагляделся.
— Дай я еще немножко постою, — попросил я
— Что тебе здесь делать? — удивилась мать.
— Погляжу немножко. Почему они должны уезжать?
— Видишь ли, эти немцы… работали у нас, а теперь должны уехать домой… Они… Германия проиграла войну, и им надо уехать… Давно пора.
— Их что, выгоняет полиция? — с надеждой спросил я.
— Это не ее забота. Они и так уедут. Уедут немедля. И когда они уедут, в их дом вселятся русские, так мне говорили.
— Русские плохие?
— Нет, не плохие.
— Хорошие?
— Они такие же, как мы.
— Ну, мы-то хорошие.
— Русские такие же, как… все другие народы… как финны.
— Или как немцы?
— Ну да, — согласилась мать. — У всех народов есть хорошие и плохие. И в каждом человеке есть добро и зло.
— В дом въедут хорошие или плохие русские? спросил я.
— Святая Дева Мария!
— Кто-кто? — удивился я, но мать не смогла объяснить.
— У русских есть дети? — задал я следующий вопрос.
— Отчего бы не быть, — ответила мать.
— А мне можно будет с ними играть?
— Конечно, — ответила мать.
И русские пришли и заполнили дом на той стороне улицы. Так получился дом русских. Все они были сотрудниками советского посольства.
У них были дети, только не могу припомнить, что бы я когда-либо играл с этими детьми. Скорее всего, причиной тому было то, что они жили на той стороне улицы. Улица была широкая и оживленная, и дети разных сторон между собой не общались. Но я часто сидел на подоконнике, глядя на русских детей. Они играли группами в саду перед домом, там были песочница и двое качелей. Зимой на них было больше одежды, чем на финских детях; головы закутаны шарфами и платками, так что виднелись лишь носы и глаза. Вместе с детьми во дворе всегда находились несколько дородных краснощеких женщин с завязанными узлом черными волосами. Они часто смеялись и говорили с детьми по-русски мягкими щебечущими голосами. Я слышал это, когда проходил мимо. Женщины оборачивались посмотреть на меня и улыбались. Мне казалось, что они улыбаются приветливо. Не помню, говорили ли они мне что-нибудь, но задним числом мне воображалось, что они заговаривали-таки со мной по-русски. Я как-то гордился этим, хотя вместе с тем и досадовал. Мне хотелось быть таким же, как финские мальчишки с льняными волосами на заднем дворе, и величайшей загадкой в этом возрасте для меня было то, что я не такой, как они: у меня волосы были черные и курчавые. Если русские женщины принимали меня за русского мальчишку, то это опять-таки говорило о моей особливости. С другой стороны, я вовсе не уверен, говорили ли они мне что-нибудь.
Я выучил несколько слов по-русски у Слушайте и умел произнести как бы между прочим: «Иди есть пшенную кашу». Слушайте опекала меня в конце войны, когда отец где-то пропадал, а мать уходила на работу. Это была крупно сложенная русская женщина, когда мне или ей самой грозила какая-нибудь опасность, она крепко прижимала меня к своей пышной груди. Вообще же она не в шутку старалась утопить меня в сметане с ватрушками. Настоящее ее имя было Елена, но я слушал московское радио, и там всегда после маршей резкий мужской или женский голос приказывал: «Слушайте! Слушайте! Слушайте!» Вот я и окрестил Елену именем Слушайте.
Слушайте и ее муж были эмигрантами-коммунистами — обстоятельство, доставлявшее Государственной полиции немалую головную боль, поскольку там, по привычке мыслить прямолинейно, полагали, что русские эмигранты не могут быть коммунистами. А потому Слушайте и ее муж не иначе как шпионы…
В конце войны финская полиция впала в истерику и мужа Слушайте интернировали, а саму ее допрашивали по крайней мере раз в неделю и чуть ли не каждый день изводили разговорами по телефону. Помню еще, как она, срываясь на плач, на ломаном финском излагала в трубку невротику-полицейскому, чем она занималась последние несколько дней. Я сидел под столом, забаррикадировавшись четырьмя стульями. Длинный черенок щетки для натирания полов торчал между ними, нацеленный на рыдавшую в телефонную трубку Слушайте. В следующий раз, когда телефон опять зазвонил, я подскочил к нему, чтобы ответить, а затем побежал в кухню сказать Слушайте, что полиция опять требует ее. Бедная женщина ударилась в слезы, однако в трубке была не полиция, а некий коммерсант по имени Шаблон, у которого я как-то раз побывал вместе с отцом. Он внушал мне глубокое омерзение, потому что похлопал меня по щеке своей жирной рукой и рука откровенно пахла какашками. Шаблон спрашивал мать, однако Слушайте успела изложить ему все события дня, прежде чем недоразумение разрешилось. Слушайте страшно рассердилась на меня и целую неделю не готовила мне ватрушек, но, честно говоря, такое наказание меня не слишком огорчило. Слушайте и научила меня произносить по-русски: «Иди есть пшенную кашу».
Так восьми лет от роду я прошел по двору дома русских и произнес эту фразу светловолосому мальчику, который был года на два младше меня. Он последовал за мной через улицу, волоча за собой неуклюжий самокат, и мы пришли во двор нашего дома. Там я гордо представил нового товарища курносым завсегдатаям двора. Они спросили, как его зовут, однако я не мог спросить его и, недолго думая, окрестил его Алексеем. Он был смущен, краснел, и, когда мы чуть ли не силой завладели его самокатом и стали по очереди кататься и все как один неодобрительно отзываться о нем, он догадался по нашим интонациям и выражению лиц, и его челюсть тихо задрожала. Я чувствовал за собой вину, но, прежде чем мальчик расплакался, с той стороны улицы вихрем прилетела его мать, маленькая смуглая женщина с пушком над верхней губой, сгребла в охапку Алексея вместе с самокатом и разразилась ругательствами по-русски, больше по адресу Алексея, чем по нашему, надо полагать, потому, что он без спросу перешел через улицу. После этого мы никогда больше Алексея не видели.
Затем я надолго перестал общаться с русским домом. Лишь время от времени поглядывал на него с подоконника. Занавески на его окнах были по большей части плотно задернуты и летом, и зимой. А когда их чуточку приоткрывали, я видел мельком массивную старинную мебель и цветные скатерти с кружевной каймой, покрывавшие столы и комоды, книжные полки и пианино, и повсюду — декоративные безделушки. Все это напоминало жилище бабушки Веры, и, может быть, поэтому комнаты русских казались мне уютными — наша собственная мебель была в стиле позднего фашистского функционализма 40-х годов… На стенах в комнатах у русских висели портреты Ленина и Сталина. Я оглядывался с подоконника на стену собственной комната, там висел портрет дедушки Бени — курсовая работа матери, когда она училась в Атенеуме. Беня был изображен с трубкой во рту и без затылка — обстоятельство, которое усиленно подчеркивал ее тогдашний преподаватель.
На той стороне улицы Ленин и Сталин, на этой Беня, между ними маршальский проспект, широкий, угрожающий и разделяющий. А посредине финляндский регулировщик с отстраняюще поднятой рукой в белой перчатке. Бене не было дано выбирать сторону.
НА КЛАДБИЩЕ
Ворота кладбища были заперты. Табличка извещала, что кладбище закрыто по случаю еврейского праздника. Еврейский праздник не ахти какое событие. Это кладбище еврейской общины. Я без труда перелез через стену. Она не была особенно высока, человек посторонний мог, не вставая на цыпочки, увидеть поверх нее, как евреи хоронят своих мертвецов. Правда ли, что они хоронят их стоймя? По другую сторону стены гои прогуливают собак. У них в обычае с бессмысленным выражением на лице глазеть поверх стены, и они с разочарованием убеждаются, что четверо дюжих мужчин опускают в могилу гроб с усопшим евреем горизонтально; раввин читает что-то нараспев на непонятном языке, потом могилу засыпают, и никто не бросается с плачем на могильный холм. Собачники ведут своих питомцев дальше и дают им орошать беззащитные могилы царских солдат близ теннисного корта. Дома они расскажут, что евреи хоронят своих мертвецов стоймя, они будто бы видели это собственными глазами поверх стены, через которую я перелезал, потому что у меня были родственники на кладбище. Правда, был еврейский праздник, но я никогда не понимал, почему в праздник нельзя ходить на кладбище. Этого никто не мог сказать. Просто — так было всегда. Быть может, я не умел правильно спросить.
Я спрыгнул со стены, прошел мимо побеленной часовни. Под пригорком стояла зеленая скамья. Я присел на нее, прислонил голову к серой каменной спинке, на которой высиживала птенцов каменная голубка.
