Валерий Алексеев - Стеклянный крест
Мы расписались в августе года белой лошади. Анюта сама попросила об этом, точнее – не попросила, а сказала: "Так надо". Она была права: совместное наше проживание нуждалось в юридической основе. Не потому, что кому-то вдруг стало до нас дело, скорее наоборот, все заинтересованные лица привыкли, и даже соседка напротив потеряла к нам интерес. Просто – да, очень просто – в условиях любого хаоса Анюте был нужен адрес, по которому ее, выброшенную на панель, можно было бы направить. Однажды ночью она прибыла на милицейской машине – и я, распахнув окно, кричал: "Не бейте ее, не бейте!" – а они ее и не били, наоборот: она им кричала, что зарабатывает больше, чем все они вместе взятые, что им и не снились услуги, которые она может оказать.
"Ты в самом деле этого хочешь?" – спросил я, когда она меня спросила, не пора ли нам расписаться.
"Да, хочу", – ответила она, глядя мне прямо в глаза.
"Прямо в глаза". До чего же прост мой язык. Она глядела открыто, дерзко, бессовестно, расширив глаза до такой степени, что белки сверху и снизу обнажились, как будто бы она их оскалила. Это был взгляд не просто взрослой женщины, это был взгляд наглой преступницы, изучившей свою жертву, как пять пальцев, и намеревающейся этим знанием воспользоваться. Вот тут бы мне и сказать свое "нет", но я ошалел от мысли, что тогда уж все будет кончено. Меня не покидала надежда, что меня полюбят, ах, меня вдруг полюбят, ах, меня наконец полюбят за мой ум, за мою доброту.
Свидетелями на нашей свадьбе были Гарик с супругой, я впервые увидел эту испитую до посинения одутловатую женщину по имени Неля (или Нелли, или Нэле, этого я так и не узнал). Дама в загсе, ставившая для нас педальный марш Мендельсона, смотрела на нас так, как будто оформляла акт скотоложества. Анюта была смертельно бледна, она была обута в белые тапочки, чтобы ростом быть пониже, даже приседала, стоя рядом со мной. Ее "да" оказалось настолько тихим, что дама, отступив от ритуала, потребовала повторить ответ. Я поцеловал Анюту в твердые тонкие губы, это был наш с нею первый поцелуй, а второй и последний мне достался, когда я лежа на полу умирал. Гарик балагурил за четверых, он намерен был поехать к нам и как следует вздрогнуть, однако Неля, раздувая ноздри, сказала: "Ты – как хочешь, а я домой. Хватит с меня этой комедии". И мы с Анютой пошли к метро. Все смотрели на нас: юная красавица в подвенечном платье с опущенной головой – и ковыляющий рядом с нею урод, зрелище достойное кисти передвижника. Я все надеялся, что Анюта посмотрит на меня и скажет мне какие-то подходящие к случаю слова (ну, например: "Я не люблю вас и буду вам верной женой, Евгений Андреевич"), но Анюта молчала: слово "люблю", единственное, которого я от нее все эти годы ждал (пусть даже в отрицательной форме), она, по-видимому, просто неспособна была произнести. Признаться, такой глубокой печали я от нее не ожидал, была у меня смутная надежда, что, добившись желанного штемпеля в паспорте, Анюта развеселится, начнет дурачиться – и так, дурачась, мне и отдастся, ей ведь ничего не стоило совершить это насилие над собою. Еще накануне, когда Анюта привезла от портнихи платье и надела его и вышла ко мне в прихожую и стала передо мною вертеться, она была весела (забывши, должно быть, что выходит замуж за урода), а я смотрел на нее, очарованный ангельской ее красотой, и мысленно повторял: "Завтра она станет моей женой, завтра она станет моей женой", – но тут, взглянув на меня, Анюта увидела мое безобразное, расплывшееся от счастья лицо – и не хочу об этом больше говорить. Так, в скорбном молчании, мы дошли до метро, остановились. "Папу так и не пригласили", – не глядя на меня, проговорила Анюта. "А где же ты раньше была?" – вопросом на вопрос ответил я. Она пожала плечами. "Ну, ничего, в следующий раз позовешь, – сказал я. – Надеюсь, и меня тоже". Я хотел предложить пойти в какой-нибудь ресторан, чтобы испить чашу радости, так сказать, до дна, но Анюта меня опередила. "Ладно, я поехала, – сказала она, – вернусь через месяц". И ушла неизвестно куда, в белом платье с фатою. И вернулась через два месяца. Вернулась круглой сиротой, но ничего мне об этом не сказала. И больше себя не предлагала, никогда, потому что знала: я бы сломался, я бы взял.
Так и шла наша жизнь, и спали мы, естественно, в разных комнатах, за исключением тех дней, когда оставался ночевать Гарик. Для таких случаев за шкафом в Анютиной комнате мы прятали раскладушку. Бегство новобрачной я от приятеля своего довольно ловко скрыл, поставив его на следующий день в известность, что медовый месяц мы проведем в Лихове. "Нашли себе местечко! – удивился Гарик. -Да я бы вам путевку вокруг Европы устроил". – "А зачем? – возразил я. – Мы дети континентальной страны, две трети которой занимают болота. В Лихове нам самое место". И два месяца, до возвращения Анюты, я прятался от телефонных звонков: мой приятель мог и проверить.
Гарик являлся к нам только один, как правило в пятницу вечером, естественно, незваный, конечно же, полупьяный, с тяжелым портфелем, где гремели бутылки: питье он, надо отдать ему должное, приносил с собой. "Здесь ничего бы не стояло, когда бы не было меня", – мурлыкал он, наблюдая, как мы с Анютой накрываем на стол. Меня его визиты надолго выбивали из колеи: у Гарика была манера загуливать на три дня, с двумя ночевками, а то и с тремя, прихватывая понедельник. Бывало, утром в понедельник, оставив его мертвецки спящим, я с нечеловеческим трудом приводил себя в порядок и ехал на лекцию, где стоял рыло в рыло перед живыми людьми, а возвращаясь, заставал Гарика на кухне, энергичного, веселого, хмельного ("Как без этого после встачи?"), беседующим с моей женой. Это означало, что предстоит еще один пьяный вечер и тяжкое пробуждение – теперь уже во вторник. Терпеть в доме Гарика и не пить вместе с ним было решительно невозможно, равно как невозможно было и выставить его на улицу: ну как же, друг школьных лет. Особенно меня тяготили подарки, которые он приносил Анюте. "Послушай, не могу я брать от тебя это барахло. Отвяжись", – "А я тебе, унтерманшу, ничего и не дарю, – отвечал мне Гарик. – Тебе дарить – все равно что в выгребную яму закапывать. Ты и не бери, а Птунчик возьмет, верно, Птунчик?" Анюта, опустив глаза, отмалчивалась. Естественно, супруге Гарика его гостевания не доставляли особой радости, однако, связанная кастовой этикой, свои отрицательные эмоции она выплескивала на одного мужа. "Ну, как там мой, – спрашивала она по телефону с притворной грубоватостью, – опять весь вечер на манеже? Дайте-ка мне его сюда". Зато уж Гарику выкладывала все сполна – и достигала противоположного эффекта: бросив трубку, он возвращался на нашу кухню и с еще большим рвением принимался пить. Да, бражничали обыкновенно на кухне: забалованный международным представительским комфортом, Гарик приезжал к нам опрощаться, сливаться с трудовым народом и отмокать душой. Слушая, как он балагурит, глядя на его лоснящееся лицо матерого конферансье с толстыми губами, за которыми так и мелькали плохо спрятанные бело-золотые зубы, я физически ощущал, как он пожирает мою жизнь. Он заливал у нас себе глаза умышленно, чтобы избавиться не от стыда, нет, этого слова он просто не знал, но от ответственности за свои поступки: "Сам понимаешь, вчера перебрал". На кухне нашей и вдвоем было тесно. Посудная полка висела у Гарика над головой, и всякий раз, поднимаясь, он вынужден был придавать своему позвоночнику привычный изгиб. Чтобы открыть холодильник, приходилось сгонять гостя с его места, а пробираться к мойке нужно было, перешагивая через бочонок с квашеной капустой. "Хорошо у вас! – говорил Гарик, залезая руками в капустный рассол. – Славно!" Была у Гарика одна неприятная черта. Нащупав чью-то слабину, он начинал над нею исподтишка и вроде бы беззлобно подтрунивать, и по мере хмеления его шуточки становились все менее и менее безобидными. Меня он еще в школьные годы доставал отсутствием, как он выражался, ныне живущих подруг. Появление в моем доме Анюты очень его задело. "А, ты нимфоман? Детку-нимфетку, кислую конфетку захотелось? Я знал, я чувствовал у тебя эту склонность. Однако бледная она у тебя, приемная твоя дочка, совсем ты ее, я вижу, затрахал". Когда же мы с Анютой поженились, этот прохиндей уловил какую-то специфику наших с ней отношений – и вдоволь, как упырь, своей догадкой насосался. "Что это ты бездетный такой? Сухота одолела? Яйца носорога помогают, растертые в порошок". Я уезжал на лекции, оставляя свою любимую в обществе полупьяного шкодливого мужика, было что между ними или нет – судить не берусь, нет оснований, но так уж устроена была моя уродская жизнь, что я с нетерпением дожидался нового посещения Гарика, ибо тогда я ночевал у Анюты и две-три ночи подряд мог ощущать ее близкую близость и милый запах ее тела: на что еще могут рассчитывать такие, как я? И, говоря Гарику: "Поздно уже, оставайся", я ловил на себе Анютин взгляд. Мы лежали, я на раскладушке, она на своем диване, в двух шагах друг от друга. Я притворялся глубоко спящим и ровно дышал. Анюта тоже тихо дышала, отвернувшись к стене, отчуждение и холод волнами исходили от нее, пронизывая меня до костей. Потом эти волны затихали, и она начинала жалобно, как мама перед смертью, стонать. Спала она беспокойно, среди ночи часто раскрывалась, я поднимался, чтобы, как ребенка, накрыть ее одеялом, и, бывало, стоял над нею, любуясь ее лунным, чистым, светящимся телом. Она была не по-деревенски тонка, бедра ее были не шире моей ладони, но все ее тело излучало ясное и надежное здоровье. Я смотрел на ее лоно, чуть повитое мягким даже на взгляд редковато-золотистым пушком, соски ее были настолько чутки, что поднимались даже под моим взглядом. Как счастлив должен быть тот маленький человечек, который, жмурясь и сопя, будет хватать эту грудь губами. Мне часто снился сон: я поднимаюсь среди ночи, кидаюсь на Анюту – и дико, точно фавн, овладеваю ее телом. И тут же, сразу, без перехода – мы идем с Анютой рядом, а между нами, цепляясь, как обезьянка, обеими руками за наши пальцы, болтается веселый маленький урод. Я просыпался со ртом, разодранным в беззвучном крике. Да что там: вся моя жизнь стала похожа на жуткий сон.
