Валерий Алексеев - Стеклянный крест
11.
Почти два года, до своих восемнадцати лет, Анюта жила у меня на правах дальней родственницы. Паспорт она с собой привезла, но на прописку отдавать его категорически отказалась, то есть, что значит "категорически"? Просто сказала: "Не надо", – и все, у нее это "не надо" звучало как объективная истина. Я, признаться, оказался в довольно глупой ситуации: участковый – мой хороший знакомый, и на его снисходительное отношение к моей племяннице из провинции я очень рассчитывал. Теперь при встрече он всякий раз юмористически спрашивал: "Ну, что, дядюшка, будем законы уважать – или перебьемся?" Дальше этих вопросов дело не заходило, а в скором времени в городе начался такой бардак, что проблема потеряла актуальность. Нет, соседские шепотки по подъезду гуляли: мол, профессор (все почему-то называли меня профессором) прислугу из деревни привез, малолетнюю дурочку, живет с нею, старый козел, и эксплуатирует, как домашнюю скотину. К счастью, Анюта выглядела старше своих лет, и даже сосед мой сверху, как я уже говорил, прокурор, отнесся к этим слухам безо всякого интереса. Не знаю, дошли ли до Анюты эти сплетни: скорее всего, не дошли, поскольку первые полгода она из квартиры не выходила ("Ты бы съездила в центр погулять". – "А что я там потеряла?"), да и позднее, когда начались ее выезды, шла через двор с независимым видом, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь. В школу ходить она тоже не захотела, предпочла заниматься со мной на дому – и, должен сказать, относилась к моим урокам с почтением. "И тригонометрию вы можете объяснять? Вот это я понимаю". За домашнюю работу она с готовностью взялась, но я ее в скором времени от этих дел отстранил. Неряхой Анюта оказалась чудовищной: все, за что она ни бралась, обращалось у нее в грязь, доделать до конца она ничего не могла, вечно у нее тухло недостиранное белье, оставался недометенным мусор, неделями она могла ходить, перешагивая через оброненный посреди коридора свой собственный лифчик. Вообще она, как я заметил, жила в каком-то ином миропорядке, где между наличием и отсутствием нет четкой разницы, и мне, аккуратисту-холостяку, приходилось принимать ее расплывчатую, размытую вселенную как данность. Умение готовить, которым она пыталась меня соблазнить, также оказалось фикцией: по-видимому, в Лихове она росла, ни к чему на кухне не притрагиваясь и полагаясь всецело на мать, а затем на отца.
Кстати, о лифчиках. Однажды, возвращаясь вечером с работы (у меня было заседание кафедры, затянувшееся, как это часто в дамских коллективах бывает, до семи часов), я увидел Анюту сидящей в скверике на скамейке: она прекрасно знала, каким путем я иду от автобуса к дому, поскольку высматривала меня из окна. В тот вечер, как нарочно, шел дождь с мокрым снегом, и в парусиновой курточке своей она так замерзла, что губы у нее стали синие и едва могли шевелиться. Насколько мне помнится, на улицу она вышла первый раз. "Что ты здесь делаешь?" "Дверь не могла открыть, ключ заело". Это была неправда, дверь у нас открывалась даже слишком легко. Как выяснилось, Анюту вспугнула соседка, тучная женщина с пронзительным голосом и таким же пронзительным взглядом, она приоткрыла свою дверь (напротив нашей) и крикнула Анюте, достававшей ключ: "А вот сейчас милицию позову!" И воспитанница моя в панике убежала. "Зачем же выходила?" – спросил я ее. Она посмотрела на меня с укором и сказала: "Мне вата нужна". Черт побери, я действительно держал в доме ровно столько ваты, сколько требуется холостяку, то есть клочок. Это открытие заставило меня поинтересоваться смежными, так сказать, проблемами, и обнаружилась зияющая нищета, полная штопки и дыр. Опыта в подобных покупках у меня не имелось (такие, как я, не дарят женщинам белье и чулки, они дарят им себя, со всеми отягчающими обстоятельствами), тем не менее я представлял себе, что решить эту проблему будет непросто: давно прошли петродолларовые времена, когда в любом универмаге секции были завалены дамскими причиндалами, и у меня на глазах в универмаге "Москва" задержали воровку, которая выносила под норковой шубой десятка полтора полиэтиленовых пакетов с гэдээровским бельем. На помощь опять же пришел Шахмурадов, он справился о размерах моей любимой – и с лучезарной улыбкой достал из своего сейфа именно то, что мне было нужно, сопроводив это словами: "Надеюсь, будет довольна твоя, так сказать, Эмманюэль". Денег он с меня за это добро не взял – чем укрепил в подозрениях, что имеет от нашего сотрудничества хороший навар. Позднее к этой гуманитарной миссии подключился и Гарик, который, маслясь и приговаривая свое "дамьятта, датта, даядхвам", дарил Анюте, бывало, и парижское белье, которое она тут же молча уносила в свою комнату. "Да выйди в обновке, покажись! – кричал ей Гарик. – Все тут свои, чего стесняться!"
Надо сказать, в одежде Анюта была не слишком привередлива (да и с чего бы), но нарядиться любила, ее приводила в тихий экстаз буквально каждая новая вещь. Джинсы и ветровка, приобретенные мною через Шахмурадова, совершенно ее потрясли. Прижимая эти сокровища к сердцу, она убежала к себе, долго шуршала там перед зеркалом, потом открыла дверь – и остановилась на пороге своей комнаты, с ложной стыдливостью опустив улыбающееся лицо. В новом наряде она была чудо как хороша, рыжеватые волосы ее уже порядочно отросли, я ее похвалил, она посмотрела на меня долгим обещающим взглядом, медленно повернулась и ушла переодеваться, оставив открытою дверь. А я пошел к себе – и чувствовал себя при этом препакостно: значит, все-таки я для нее человек, меняющий тряпки на ласки.
Жизнь взаперти Анюту совершенно не тяготила: целыми днями она бродила по пустой квартире, лежала на неубранной постели или сидела у окна и ждала меня. Во всяком случае, возвращаясь домой, с книгой в руках я ее не заставал. Разве что на кухне, у включенного телевизора. Чтобы приучить ее к хорошим книгам, вечерами я просил ее почитать мне вслух: притворялся, что глаза устали. К этой своей единственной обязанности Анюта относилась серьезно: приходила в мою комнату, садилась в кресло, придвигала торшер, открывала книгу на закладке, а я лежал на своей тахте и слушал музыку ее нежного голоса. Сперва Анюта читала скверно, с запинкой, особенно сердили ее иностранные имена ("Тэсс из рода д'Эрбервиллей" ей никак не давалось, "джентльмены" она упорно прочитывала как "джельтмены"). Но постепенно она втянулась, стала следовать дыханию текста, иногда даже умолкала и, прислушиваясь к только что прочитанной фразе, недоверчиво покачивала головой. Деревенская девчонка, она и не подозревала, что я подсовываю ей давно мною читанные книги из золотого минимума для тинэйджеров, какое там, в свои шестнадцать лет она не знала, что такое Маугли. Да это и понятно: Иван Данилович, сам человек довольно начитанный, держал на своих полках главным образом историческую и мемуарную литературу, не считая, конечно, школьных учебников. Итак, она читала мне вслух, приглушая голос, когда доходило до интимных подробностей, и поглядывая на меня глазами многоопытной женщины, я смотрел сквозь ресницы и с горечью чувствовал, что все это – не то, что мой поезд уходит все дальше и что я остаюсь одинок. Потом мы как бы между прочим беседовали о прочитанном. В том, что касается причин и мотивов человеческих действий, Анюта была не по-детски, а по-бабьему, нет, не то слово, по-цыгански мудра: душевные побуждения ей казались несерьезными, эфемерными ("Ну, и подумаешь, застыдилась она, фифа какая, много о себе понимает, могла бы и потерпеть"), зато в практических она разбиралась, как цыганка в колоде карт. Страшно было с нею читать детективы, убийцу Анюта определяла задолго до того, как я начинал ориентироваться в потоке имен. "Да ну, Евгений Андреевич, тут и гадать нечего, этот убил, как его, Джонсон Смит". И, когда ее правота подтверждалась, охотно мне объясняла: "А вот тут, в одном месте, вы не заметили, так прямо и написано. "Что-то холодает, подумал он". Разве не ясно? Убийца не думает, если подумал – значит, не он". На ночь мы час-другой занимались с нею немецким, смешно было наблюдать, как она выговаривает "плётцлихь унд етцт", старательно шевеля непослушными бледно-розовыми губами и темно-розовым язычком, так хотелось схватить ее в охапку и поцеловать прямо в этот трепещущий от напряжения язычок. Но я представлял себе, что после этого будет: деловитое факанье с лепетом благодарности – и затяжная, тягостная фальшь. "Ах, Евгений Андреевич, я так, я так, я так вам признательна". Надолго ли хватит этого "так"? До первой встречи с кем-то нормальным, до случайной близости с чужим человеком в тесном вагоне метро. И – неизбежная расплата: "Вы что, возомнили, что я за красивые глазки вам отдалась? Да посмотрите на себя в зеркало". Так оно и случилось, только без факанья, пропади оно пропадом. "Поглядите на себя в зеркало" – это было, до этого мы дотянули. Надо было раньше раскрывать парашют.
О существовании Лизы и о наших с ней отношениях Анюта скоро узнала – от самой Лизы, естественно: эта неврастеничка позвонила в мое отсутствие и наговорила Анюте целую кучу страшных слов (в частности, обещала заразить меня СПИДом и таким вот манером маленькую стерву достать). Впрочем, Анюта никогда не была словоохотливой. Она лишь сообщила, что звонила Елизавета Никитична, и после некоторого молчания спросила: "Это ваша любовница?" Я утвердительно кивнул. "Молодая?" – "Ровесница мне". – "Красивая?" – "Смотря на чей вкус". Больше вопросов не было. Лизавета устраивала мне истерику за истерикой, грозилась сойти с ума (что на нее вообще-то было похоже), покончить с собой (а уж это, извините, дудки), звонила Анюте, оскорбляла ее и пугала. Особенно бесило Лизавету то обстоятельство, что я перестал оставаться у нее на ночь (сама она ко мне никогда не ходила, не желая пересудов, этой странной логики я так и не понял до конца), и надо было видеть сатанинские уловки, на которые Лизавета пускалась, чтобы задержать меня до утра. "Растлитель малолетних! Педофил! Боишься напугать ребенка? Да ты ее пугаешь всякий раз, когда к ней враскорячку подходишь!" Я ничего не пытался ей объяснить (поди объясни), я только требовал, чтобы она перестала терроризировать мою племянницу, иначе… иначе я не знаю что. Правда, Анюта не жаловалась: более того, довольно скоро она перестала меня информировать о звонках Елизаветы Никитичны, а чуть позднее изыскала какой-то способ эту громоподобную женщину приручить. В один прекрасный день я застал свою воспитанницу мирно беседующей по телефону – естественно, с Лизаветой, других знакомых у Анюты еще не имелось. "До свиданья, Лизочка, – сказала Анюта, когда я вошел, – звоните почаще". Лизочка! Ничего себе, две подружки: Анечка да Лизочка, слон и моська, лев и собачка. "А она мне сама так сказала, – как бы оправдываясь, проговорила Анюта. – Зовите, говорит, меня просто по имени". И, подумав, добавила: "Умная женщина, хорошо понимает людей". Постепенно мои отношения с Лизой стали приобретать отвлеченный характер (что перемежалось взрывами мастодонтских страстей), Лиза все чаще передавала насмешливые приветы "Лолите", а где-то к началу летних каникул года желтой змеи она и вовсе сошла на нет, увлекшись заезжим алтайским провидцем.
