Хосе де ла Куадра - Морская раковина. Рассказы
Компания была недовольна качеством леса, поступавшего из Бехуки, и туда срочно откомандировали техника-эксперта Уолта Хилса — молодого американца родом из Колорадо. Ему было поручено осмотреть лесосеки, проверить клеймение деревьев и дать необходимые указания.
В сельву Хилс прибыл вместе с молодой женой. Они поселились в Бехуке, в специально выстроенном для них домике.
Каждую неделю Хиле уезжал на соседние участки, принадлежавшие компании. Он отсутствовал по два, а то и по три дня, и жена его оставалась на попечении надсмотрщиков.
По рассказам лесорубов, Жоан Хиле была редкой красавицей. Белокурая, стройная, глаза зеленые, кожа золотистая, как у спелого апельсина. Не женщина, а картинка.
К тому же она была отважна, как дерзкий мальчишка, и любила полную опасностей жизнь сельвы любовью смелого искателя приключений. Это делало Жоан еще более привлекательной.
Все эти сведения Хименес получил безо всякого труда, сразу же по приезде в Бехуку.
Зато остальные подробности стоили ему неимоверных усилий. Пока он докопался до истины, с него сошло семь потов, и ему пришлось пустить в ход всю свою изобретательность и сноровку репортера.
Хосе Кастро ничего не знал. Не будь тростниковой водки под рукой, он бы договорился до того, что и вообще в глаза не видел жены гринго. Но хмель чуть-чуть развязал ему язык. Рубен Хименес мигом это заметил и, когда Кастро как следует нагрузился, спросил:
— А что, хороша была жена у гринго, парень?
Вальщик причмокнул губами, словно отведал какое-то лакомство:
— Язык проглотишь! Никогда не видел такой женщины!
Больше Хосе Кастро ничего не знал. И больше ничего не сказал.
Руфино Мансо — крепкий мужчина лет сорока, и негр Хесукристо Оларте в один голос уверяли репортера, что Проаньо, любовник Жоан, который сгорел вместе с ней, не человек, а гнусная тварь, и бог непременно должен был его покарать.
— Такая смерть в самый раз для Проаньо, — говорил Мансо.
— У него душа чернее моей кожи, — поддакивал Хесукристо.
— Ее, наверно, в самой преисподней смолили.
— А вы что же, не ладили с Проаньо? Он, должно быть, насолил вам? — допытывался Рубен Хименес.
— Нам-то? С нами он не связывался: ему бы это даром не прошло… — разом ответили оба.
И вместе с лютой ненавистью в их голосах сквозило брезгливое презрение.
Хонас Барсола походил на старого ощипанного попугая. Он был старше всех и уже давно жил в этих краях.
Этот человек, сдержанный и степенный, любил выражаться мудрено, обиняком.
— Так было и так будет… Да, мой мальчик. За хорошую дичь дорого платят. Если вам, к примеру, приспичило поесть оленины? А? Ведь охота на оленя — страшное дело. Того и гляди, сорвешься со скалы, и… верная смерть. Вот так, надо быть, и с покойничком приключилось…
Леон Луис был кривоногим коротышкой — почти карлик. Его прозвали Горбуном, хотя у него вовсе не было никакого горба. Рубить лес его не брали: поручали обмерять срубленные деревья и ставить клеймо.
— Один раз я видел, как она купалась, — сказал Луис, похотливо и злобно улыбаясь. — Я за дерево спрятался! Вот это да!
И чтобы этот ублюдок Проаньо спал с ней? Бывает, правда, повезет некоторым ни за что ни про что. Но бог справедлив. Он наказал Проаньо по заслугам… потому что бог всегда наказывает тех, кому слишком везет…
Арменио Нуньес выглядел много старше своих лет. Он производил впечатление человека, который прожег свою молодость. И теперь ему все опостылело — даже сама жизнь. Он всегда был угрюм и печален. Говорил вяло, неохотно, и казалось, что им владели какие-то далекие-далекие мысли. Зато взгляд его — острый и цепкий — проникал в душу, как стальной клинок.
Рубен Хименес с самого начала пытался завоевать расположение этого странного, непроницаемого человека. Он искал с Арменио встречи, не упускал случая называть его запросто по имени, чтобы сойтись с ним покороче.
Чутье подсказывало Хименесу, что именно Арменио даст ему ключ к тайне, которую он хотел раскрыть во что бы то ни стало.
— А как по-вашему, Арменио, пожар возник случайно?
— Да, сеньор инспектор.
(Чтобы не вызвать ничьих подозрений, репортер предусмотрительно договорился с лесокомпанией в Гуаякиле и приехал в Бехуку под видом инспектора.)
— Но вам ли не знать, Арменио, что пламя не вспыхнет по точно очерченному кругу? Такого не бывает.
Арменио метнул в репортера острый взгляд, от которого все леденело внутри.
— Бывает, сеньор инспектор. От ветра зависит. Ветер, он все может.
Слово «ветер» Арменио произносил как-то на свой лад, и оно резало воздух, как свист кнута. Ясно было: не о привычном, знакомом ветре шла речь. А о чем-то скрытом. О судьбе или мести. Что-то грозное прятал Арменио Нуньес за этим словом.
Ввее-тер…
— Она была что твоя кобылка — рыжая, золотистая…
— Сущий ангел… Видали вы в церкви ангелов? Ну вот, и она точно такая.
— Не женщина — загляденье!
— А когда она одевалась в узкие брюки? Вот где красота. Все при ней.
— А когда купалась?
— Она нагишом купалась.
— Я видел.
— И я тоже.
— И я.
— Вон там, за поворотом, она и купалась, где заросли.
— А до чего у нее было белое тело, ну прямо как…
— Как сметана.
— Да нет, как луна… вот-вот точно, как луна.
— Ну уж сказал! Кожа у нес была золотая, как у спелого апельсина.
— Нет, нет… такого я не видел. Я видел ее нагишом. Она белая, как луна. Особенно ноги. Я-то видел ее ноги. Ого-го!
— Эх!
— А мужу какая беда. Подумать только!
— Гринго он тупоумный. Вот и все.
— Правильно. Он не стоил того, что имел.
— Точно. Дал бог лошадь безногому.
— Свинья он поганая…
— А уж любовничек! Вот страшилище. Истинное привидение. Охо-хо!
— А она, значит, красавица была?
— Мало сказать — красавица.
— Охо-хо.
— Но у них с этим Проаньо ничего не было.
— Проаньо се целовал.
— Ну и что же, пусть целовал. А все-таки он с ней не спал, благодарение господу.
— Ты-то откуда знаешь?
— Я? Я видел. В ту самую ночь… да. Может, у них бы все и получилось. Но огонь поспел в самую пору. Только Проаньо в дом пробрался, а тут и пожар… Я же все видел.
— А как же ты сумел увидеть?
— Я?.. Я подсматривал… Проаньо на четвереньках к дому подполз, чтобы никто не заметил. И почему его змея не покусала?.. Самая полночь была, когда он вошел в дом…
— А тут еще ветер подул, и такое занялось!..
— Ну откуда тебе-то знать. Откуда?
— Я тоже подглядывал.
— Охо-хо.
Теперь и в их захмелевших головах бушевал такой же неистовый огонь, что и тот, который недавно разожгла в спящей сельве безумная человеческая ярость.
Той ночью — с тех пор уже минуло три месяца — лесорубы сидели у большого раскидистого матапало, на стволе которого каждый вырезал свое имя, а заодно и имя приятеля, не знавшего грамоты.
Издавна так повелось: после чашки кофе лесорубы собирались возле тысяченогого великана, чтобы выкурить трубку, посудачить, потолковать о делах, прежде чем отправиться на ночной отдых под тростниковый навес. В сумерках, под покровом надвигающейся ночи все были равны — и надсмотрщики, и пильщики, и подсобные рабочие.
Обычно не расходились до темноты, а потом, сломленные усталостью, полусонные плелись под навес. Этой ночью они что-то засиделись у костра, где разогревался вчерашний кофе.
Разговор то и дело обрывался, и наступала тягостная, непривычная тишина.
Поговорить, припомнить какую-нибудь интересную историю — не было для них большего удовольствия. И у каждого имелся свой запас уже изрядно потрепанных историй, которые он любил повторить при случае хоть в сотый раз.
Этой ночью все было по-другому. Казалось, они чего-то ждали, погруженные в мрачное молчание.
Внезапно тишину нарушил Хонас Барсола, тот, что походил на старого попугая.
— Лучше бы сказать все мужу… ведь.
— Да что он может! — оборвал его на полуслове Арменио Нуньес.
— Гринго он пустоголовый!
— Он бы мог увезти ее отсюда…
— Ну нет… увозить не надо… Уж что-нибудь другое, а увозить не надо, — разволновался Горбун.
— Да он и не увезет, где ему сообразить.
— Охо-хо!
Снова наступила тишина. Долгая. Тревожная. Тягучая.
— А почему нам самим не сквитаться с Проаньо, — предложил негр Хесукристо Оларте. — Так ведь честнее. Я берусь.
— Вот это по-мужски… Я согласен идти с тобой, — поддержал его мулат Мансо.
— Ну заладили! — раздался злобный окрик Арменио. — Завели старую песню. Сколько раз вам объяснять? Не будет так, слышали? Зачем лезть в грязное дело? Зачем рисковать? Мне так ни к чему. Я вам верно говорю… Рук марать не следует.
