Виталий Павлов - Герцеговина Флор
- Конечно, «Зингер», — сказал он, — самая высокая фирма!
- А мы думали «Маршалл».
- «Маршалл» — это английская, а это — Бундес! А выше Бундеса ничего нет! Да ты у любого спроси! Кырла!
- Ja! — неожиданно по-немецки ответил Кырла, а потом добавил по-английски: — Off course.
Звезды хард-рока завтрашнего дня сегодня были подавлены нашей языковой эрудицией.
- Вы послушайте, как он звучит! Это же симфония! Бетховен! — Илик щелкнул тумблером.
Загорелся глазок усилителя нежно-розовым, фирменным светом. За это мы ручались. Глазок был из запасного комплекта к «Икарусу». Достали за «злодейку с наклейкой» в автобусном парке. Я взял гитару. Через полчаса все было кончено. Усиленные звуки баса, метавшиеся по пустому залу, как лев по клетке, сделали свое дело. Счастливые обладатели аппаратуры фирмы «Зингер» волокли колонку к выходу, где уже светились габаритные огни такси. Мы чувствовали себя не то хирургами, сделавшими только что сложнейшую операцию, не то летчиками, посадившими самолет на одном моторе и на одном шасси. Я опустился на стул и стал смотреть в темноту зала. Кырла облегченно закурил, а Гешка начал что-то насвистывать.
- Никогда не свисти на сцене — денег не будет! — крикнул на него Илик, пересчитывая полученную сумму. — Видите, как прекрасно получилось! Во-пер- вых, у нас образовалась небольшая сумма денег для покупки самого необходимого, во-вторых, мы помогли талантливой и растущей молодежи. Прошли те времена, когда мы больше паяли, чем играли!
- Но и новые пока не настали, — заметил Кырла, выпуская разноцветные кольца дыма.
- Вот об этом прошу не беспокоиться! Как только мы избавимся от гитар и этого скворечника для птеродактилей… — Илюша брезгливо кивнул в сторону еще одного шедевра столярного искусства. — В общем, постучите по дереву.
И каждый попытался постучать по голове другого. Это мы так убого шутили.
С того дня к нам в зал стали постоянно приходить ребята с горящими глазами, и мы точно знали, кто зажигал их. Мы подолгу готовились к их приходу. Драили полиролем гитары, клеили дерматин, прикручивали таблички с надписями на иностранных языках. Если таковых не обнаруживалось, делали их сами. Остальное было в компетенции Илюши. В эти дни якак никогда раньше, верил в справедливость формулы «реклама — двигатель торговли». Покупатели сметали с нашей сцены все и, что самое главное, были довольны.
Мы стучали по дереву и держались за черное.
Наконец со сцены исчезло все, кроме того, что всегда носил с собой Илик. Мы заглядывали в щели, надеясь обнаружить какой-нибудь «фирменный» винтик, который можно будет толкнуть, как необходимую запчасть к фирменной аппаратуре. Однако поиски оказывались тщетными. Последнее, что было куплено у нас, — паяльник, каких навалом было в любом магазине. Его приобрели, как составную часть «уголка обслуживания» — металлического ящика с обрезками проводов, негодными штекерами, канифолью и оловом. Илюша оказался гениальным продавцом.
Мы собрались на совет.
- У нас два вопроса на сегодня. Состав группы и как жить дальше? Прошу высказываться! — и председатель, а им был, естественно, Илюша, начал говорить: — Нам на фиг не нужен никто другой! Лишний рот — лишние проблемы! Спросите у моей мамы. Что скажете?
Мы стучали по дереву.
- А вот, как нам зарабатывать… На те копейки, что мы получаем у директора Зеленого гороха, можно купить только уцененный патефон, — Илик затянулся «Беломором». — Надо пробиваться к пунктам общественного питания.
- В кабак я не пойду! — отрезал я. — Еще не хватало петь перед пьяными рожами.
- Я тоже не уверен, что моя семья будет от этого в восторге, — поддержал меня Кырла.
- А вас туда никто и не приглашает. Предлагаю пробиваться в кафе для среднего юношества. Деньги у них есть, родители дают. А напиваться в таких кафе нечем — один молочный коктейль. У вас пару дней на обдумывание, а я отправляюсь за басовым аппаратом. Со мной поедет…
Мы мысленно тянули руки к Илику, как первоклашки в школе.
С Илюшей полетел я. Во-первых, потому что был абсолютно свободен. Во-вторых…
Во-вторых, никто не мог понять, почему я абсолютно свободен. Никто из моих старых знакомых. Они не могли понять, что заставило меня отказаться от работы, ради которой я учился пять лет, почему я отказался от спорта, в котором подавал большие надежды. Получалось, что и учился, и тренировался я для того, чтобы, в конце концов, заниматься неизвестно чем. Для них неизвестно. Конечно, соревнования, с которых я привозил какой-нибудь диплом, зарплата, талоны на питание, заметки в газете со стереотипными заголовками «Вернулись с победой!» — все это казалось чем-то твердым, основательным и серьезным. А игра на свадьбах и танцах, купля-продажа аппаратуры и репетиции до утра — все это в глазах тех же людей выглядело каким-то легкомысленным и ненадежным.
Что же касается меня…
Я занимался любимым делом. И когда пел, и когда сверлил дырки для динамиков, и когда клеил дерматин, и когда по восемь часов проводил на сцене. Более того, я получал деньги за то, что занимался любимым делом. Ну, не очень большие деньги. Восемьдесят «рэ», как музыкант, плюс пятьдесят процентов от этих восьмидесяти «рэ» как человек, осуществляющий общее руководство. Хотя на самом деле их должен был получать Илик.
Может быть, я даром ел хлеб?
Игра в оркестре мало похожа на работу. Вкалывают на заводе, пашут, как папы Карло, на стройке, упираются на дорожных работах, когда сверху палит солнце, а под ногами — горячий асфальт. А мы репетировалина сцене Зеленого театра, пели и играли вечерами на танцах. Разве это работа? Но люди, которые приходили танцевать, были довольны нашей игрой! Значит, они были довольны нашей работой! И мы были довольны своей работой. Не всегда, но были. Получалось так, что моя работа приносила радость мне и другим. Что могло быть лучше?
И еще — ощущение праздника.
Музыка звучит в праздник. И наоборот, раз звучит веселая музыка, значит, праздник. Значит, все открывают окна и смотрят, кому это так хорошо? У кого это праздник? И мальчишки бегут за оркестром. И ощущение каникул и солнечного летнего дня, даже зимой. А поэтому оставьте меня в покое, это — моя жизнь, я так решил. Я живу в гармонии. Пусть это звучит как каламбур. И хватит о музыке!
«Не стреляйте! Я только играю на фортепьяно».
А спорт?
Была ли для меня в нем такая гармония? Когда я выигрывал, был праздник. И для меня, и для тех, кто за меня болел. А когда проигрывал? Нет, конечно, мир не рушился, но смысл происходящего не был ясен для меня. Какой был толк в том, что я укладывал лопатками вниз очередного соперника? Или когда судьи объявляли ничью, после того как мы толкались девять минут на глазах у десяти болельщиков? Все это казалось мне напрасной тратой сил. Может быть, я пощадил себя? Испугался поражений? Может быть, струсил? Ушел туда, где легче? Где всегда играет музыка, а значит, туда, где праздник. Но ведь музыка сама не звучит. Проходит столько времени, пока это произойдет! Нужно репетировать.
Тренироваться! — как говорил директор Зеленого гороха.
- Если бы ты тренировался хотя бы половину времени из того, что тратишь на эту чепуху, давно бы был чемпионом, — так говорил отец.
Ему тоже было не понятно, чем я занимаюсь.
Нет, я чист. Я честен. Говорят, что у меня хороший голос. Фирменный. Так что? Не петь.
Ну, дал Бог голос!
Разве я виноват в этом? Ведь я пою не для себя. Их полторы тысячи каждый вечер на нашей танцплощадке. Да, сейчас я абсолютно свободен, но наступит время, когда, выходя после репетиций из темного зала, мы не будем знать, что сейчас — утро или вечер.
Нет, так сразу с этим не разобраться. Да, я взял другую тональность… На тон выше. В другое измерение. Я жил в нем, передвигался. Пешком, на троллейбусе, в самолете…
С кассиршей разговаривал я. Она меня узнала. Мы с ней существовали в одном измерении, она знала, чем я занимаюсь. Конечно, она бывает у нас на танцах. Конечно, в следующий раз мы сыграем специально для нее «Горький мед».
«Вот и все, я себя от тебя отлучаю…»
Именно эту песню она любит, а она для нас попытается что-то сделать. Сейчас. Уже делает. Вот… Последние два билета. Вылет через сорок минут. И еще сорок минут о музыке, о ее глазах. Нет, мы и не думали льстить, у кассирши действительно прекрасные глаза. Мы прощались, мы договорились: в субботу, без пятнадцати семь у главного входа. Там я и скажу, что напоминают мне ее глаза. Конечно, не забуду. И про песню тоже. А как же!
"Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду…"
А вот самолет для меня все-таки из прошлого.
Я лечу на сборы, я лечу на соревнования. Рядом сидят ребята из нашей команды. В спортивных костюмах. Скуластые, коротко стриженные, с покатыми плечами. Все ухаживают за стюардессой, все шутят. Все одинаково. Во рту тает карамелька.
