Джойс Оутс - Венец славы: Рассказы
— С удовольствием, — сказал Маррей. Он и представления не имел, что сей вопрос означает, но мог на любой вопрос ответить, что угодно разъяснить, мир слов, абстракций — его дом родной; да и на самом деле здесь, в Камерон-холле, в первый раз за день он почувствовал себя по-настоящему хорошо. Не приходилось думать ни о жареной картошке, которой он столь опрометчиво наелся, ни о слезах прелестной Розалиндочки, ни о загадке несостоявшегося Лихта, того, каким его знают там, дома; фактически вообще ни о чем думать не надо. Отвечать на вопросы студентов — дело нехитрое.
Встреча прошла на удивление хорошо.
Обидно только, что совершенно не запоминается, что он в таких случаях говорит, а ведь его часто хвалят за ясность мысли, умение парировать вопросы, но вот запомнить собственный ответ — никак. Вперед вышел Бобби Саттер — пожать руку, выразить признательность, поблагодарить за помощь, которую получили от Маррея эти студенты, сказать, как это для них неоценимо важно — пообщаться с настоящим поэтом, а кстати, вот стихи десяти финалистов конкурса, тут, в конверте. «Разумеется, по правилам конкурса, все стихи подписаны псевдонимами», — объяснил под конец Бобби. Маррей, мокрый от пота, слегка ошалевший после полутора часов перекрестного допроса, не стал подавать виду, что понятия не имеет, о каких еще стихах идет речь. Правда, потом, пока шли через двор в книжную лавку (следующим пунктом повестки дня была экскурсия в лавку к мистеру Кейси — «это заведующий, замечательный парень»), он почерпнул из разговора с Бобби, что в колледже объявлен поэтический конкурс для выпускников. Победителей предполагалось назвать сегодня вечером во время банкета. «Так что уж постарайтесь, как выдастся свободный часик, расположите эти стишки в порядке их достоинств», — сказал Бобби.
Мистер Кейси был лысым, высохшим, очень оживленным человеком неопределенного возраста, он тряс руку Маррея, как видно будучи несказанно рад «наконец-то» с ним познакомиться. Повел его осматривать лавку, подробно комментируя («Пятнадцать лет мы ютились в подвале, а теперь, глядите! какой простор!»), а в конце показал выставку книг поэтов, ставших гостями колледжа. Маррей был тронут: выставка была столь обширна, так по-доброму задумана, украшена благообразными фотографиями и его, и Орбаха (который снят был лет двадцать назад), и Анны Доминик (молодое неприятное лицо — болезненное, аскетическое, с тонкогубой гнусной улыбочкой, резанувшей Маррея как бритва), и каждый из них был представлен стопочкой книг. Мистер Кейси радостно сообщил Маррею, что у него, у мистера Лихта, дескать, «есть свой читатель», хотя, конечно, на эту Анну Доминик уж такой спрос! К тому же она здесь со вторника — существенная разница. Маррей насчитал всего четыре своих первых сборника — а где же «Каденции», последняя книга? Мистер Кейси пробормотал что-то про издательство, которое не отвечает на его запросы. Все четыре томика Хармона Орбаха были в наличии, в мягких обложках массового издания, хотя что-то непохоже было, чтобы они хорошо раскупались. Однако удивительно, экую тьму книжонок умудрилась издать эта Доминиканна! Шесть, нет, семь — семь томиков стихов, а ей еще и тридцати нет! сучка плодовитая! Орбаху Маррей был чуть ли не благодарен за то, что тот, имея всего четыре книжки, вот уже несколько лет ничего не публиковал. Всем известно, что с Орбахом покончено, и это как-то утешает.
Маррей взял со стола «Крики» — на суперобложке портрет Анны Доминик, ее ведьмин профиль; да, та самая книжка, которую ему когда-то давали рецензировать. На обороте до крайности хвалебные выдержки из рецензий… ого, два высказывания принадлежат критикам, которых Маррей, пожалуй, даже уважает. Что они все, с ума посходили? Сам Маррей, подобно чуть ли не всем рецензентам, венчал друзей лаврами, а врагов терниями, хотя при этом волей-неволей приходилось хвалить также друзей друзей, а хулить друзей врагов. В тот раз Анна Доминик подпала под эту последнюю категорию. Какие-то ее стихи когда-то напечатал редактор, который по неясной причине отослал обратно несколько стихов Маррея… а в результате написалась блистательно злоехидная рецензия на эти самые «Крики»; острейшая получилась вещица, за многие годы лучшая. По ее поводу он выслушал множество комплиментов. Впоследствии, когда ему где-либо попадалось имя Анны Доминик или кто-нибудь о ней рассказывал, он испытывал чувство легкой тревоги и словно даже досады: почему-то казалось, что в тот раз он покончил с нею раз и навсегда, уничтожил ее… Но нет, вот же она: все семь ее увесистых томиков «стихов в прозе», безобразных, агрессивных и любимых толпой. Маррей наудачу открыл сборник «Крики» и прочитал:
взмахнув грошовым ножиком из ложной нержавейкия его вскрыла о! кричит не смей мне делать точто я тебе! ведь черви могут выползти наружу
Ужасно, отвратительно! Он так и знал, ведь знал же!
— Ха, эта Анна Доминик — будь здоров штучка! — поделился своим восторгом мистер Кейси. — Вчера приходила сюда, такого мне перцу задала! Что на уме, то и на языке, и высказать не боится — для женщины редкие качества.
— На что же она осерчала? — спросил Маррей.
— А зачем я ее на тот же стенд поместил, что и вас с Орбахом. — Мистер Кейси оглянулся в поисках Бобби Саттера, но Бобби рылся в журналах на полке с периодикой, поглядывая заодно в раскрытый «Плейбой». — Это не означает личной неприязни, мистер Лихт, — смутился хозяин лавки. — Вы не думайте, как человек вы ей наверняка нравитесь… да и работами вашими она, как и все мы, конечно же, восхищается. Просто на нее трудно угодить… Вам не говорили, что она против вас агитирует студентов? — бойкотировать вашу с ними встречу, ваш творческий вечер… Но мне не верится, что наши студенты (я имею в виду действительно серьезных студентов, то есть по-настоящему честных и уравновешенных) пустятся на такое. Только, может, психи какие-нибудь. Но вы должны знать, что у мисс Доминик в отношении к вам нет ничего личного.
— Ничего личного, — повторил Маррей.
— Да-да, именно, — подтвердил мистер Кейси. — Ничего личного.
После визита в книжную лавку Бобби Саттер объявил, что Маррей может отдохнуть, если есть желание. «В моем кабинете спрячьтесь», — предложил Бобби Саттер. От признательности слабея, Маррей поблагодарил его и, оставшись один в кабинете Саттера, на миг почувствовал, что чуть не плачет. Он так измотан, и как-то все непонятно!.. Где тут телефон, надо ей позвонить… Обязательно ей дозвониться, хотя… если не получится разговора, это может доконать его, еще один провал — нет, так рисковать он не имеет права… нет, да… Да. Однако, едва он набрал девятку, телефонистка сообщила ему, что все междугородные линии временно заняты.
Почувствовав облегчение, он сел в шарнирное кресло, закрыл глаза… потом наклонился над столом, решив на нем и вздремнуть. Попытался положить голову на руки, но все никак было не пристроиться. Стол был большой, конторский, алюминиевый и неведомо почему вроде как вибрировал; по крайней мере Маррею казалось, что он ухом улавливает вибрации, идущие сквозь стол откуда-то снизу. «Ничего личного, ничего личного»… как будто слышалось сквозь жужжащую дрожь стола. И опять эта острая боль в правой лопатке. «Господи, — подумал Маррей, — зачем я здесь?., к чему все это?..» Несколько недель назад Розалинда обучила его парочке поз из хатха-йоги (она увлекалась йогой, ходила на курсы в Покипси, потому и стремилась жить именно там), и вот однажды, выполняя сложное упражнение под названием «поза плуга», для которой требовалось из стойки, так сказать, «на ушах» медленно опустить ноги себе на физиономию, он завалился куда-то набок, и ему так прострелило лопатку, что они оба сперва подумали, что он ее вывихнул. Боль в лопатке постепенно затихла, но сейчас появилась снова.
Дремать-то, впрочем, времени не оставалось. Уже было без двадцати четыре. Пока есть свободная минутка, он быстро пролистнул студенческие стишата и разложил их в другом порядке, стараясь не вникать по-настоящему, и все же не удержался, посмотрел фамилию — псевдоним — над тем стихом, что оказался сверху: «Шек С. Пир». Всю пачку пропихнул назад в серый конверт и положил на стол.
…Не зная, чем себя занять, он подошел к окну и выглянул. Кабинет Саттера был на втором этаже Камерон-холла, с видом на «лужок». У них тут и правда необычайно мило… Вид перед ним — ну, если не считать покрытого тучами, зловеще нависающего неба — открывался замечательный: какие-то деревья, все в цвету, розовые, белые и ярко-красные (фруктовые? или сирень? может, акация? — насчет этого у него в образовании почти полный пробел), там и сям прохаживаются студенты, ярко зеленеет только что подстриженная травка, во всем спокойствие и безмятежность. И полное безразличие к его присутствию, к его возбужденному, бьющемуся в нервных корчах интеллекту! Какие-то люди кучкой вышли из университетской часовни, в большинстве пожилые, не студенты… среди них женщина в черном, с черным шарфом или мантильей (кажется, есть такое словечко? — Маррей не очень-то разбирался в христианской обрядности, хотя две последние его жены происходили из иноверцев как раз этого толка), и тут он, в нелепой какой-то одури, чуть ли не пожалел, что нет бинокля. Даму заботливо опекал мужчина преклонных лет, возможно, священник. Загадочная группа направилась по одной из кирпичных дорожек, выложенных вровень с землей, и вскоре исчезла из виду, скрытая опушенными цветением ветвями.
