Джон Бэнвилл - Затмение

Я изучаю ее с почти маниакальной сосредоточенностью. Лили — одушевленная загадка, которую мне суждено разгадать. Сейчас я наблюдаю, как она красит ногти. Она относится к этому занятию с недетским вниманием, порхающими движениями наносит тончайший слой лака, потом выравнивает его, с виртуозным мастерством художника пользуясь своей крохотной кистью, сосредоточенная и осторожная, как средневековый миниатюрист. Часто, закончив, выставляет перед собой вытянутые пальчики и, обнаружив малейший изъян, малейшую неровность слоя, недовольно наморщит носик, вытащит бутылочку с растворителем и, бесследно уничтожив результаты только что законченной работы, начнет все сначала. С неменьшим вниманием она относится к ногтям на ногах. У нее изящные, удлиненные ступни лемура, почти как у Лидии, опоясанные узкой лентой огрубевшей кожей. Изогнутые мизинцы заходят за безымянные пальцы, словно ручки у крохотных чашек. Как птичка на жердочке, она устраивается на краю массивного кресла с широкими подлокотниками, задрав ногу так, что подбородок прижат к колену, а блестящие, словно смазанные жиром, пряди волос почти закрывают лицо; по всей комнате распространяется запах мастерской художника, использующего распылители. Интересно, замечает она, что мои глаза, словно невзначай, неторопливо путешествуют по затененным, мшистым, топким местечкам под задравшимися юбками. Время от времени ловлю на себе ее упорный взгляд из-под полуопущенных век, где сквозит загадочное нечто, которое я все же не решаюсь определить как назревающий интерес к моей особе. Сразу вспоминаю те самые фиалки, и уже с некоторой неловкостью созерцаю молочные с голубоватым отливом впадинки позади коленок, на каждой по две тонюсенькие параллельные морщинки на месте сгиба, темную копну волос, постоянно кажущихся немытыми, контуры остреньких лопаток, натянувших ткань открытого всем ветрам летнего платья словно маленькие цыплячьи крылышки. Как выяснилось, ей пятнадцать лет.

Роковая магия фантомов добралась и до нее. Она отдыхает в местах, где они появляются, смешавшись с ними, неряшливая и такая безнадежно земная в своей назойливости одалиска, листая свои журнальчики, с негромким бульканьем прихлебывая колу. Ощущает она их присутствие? Вчера вдруг нахмурилась и оторвалась от комикса, словно почувствовала прикосновение призрачной руки к плечу. Потом, опустив голову, угрюмо насупив брови, побуравила меня подозрительным взглядом и потребовала объяснить, чему я улыбаюсь. Разве я улыбался? Она считает меня распустившим нюни старым дураком; она права. Интересно, реагирует как-то призрачная женщина на появление соседки из плоти и крови? Я чувствую в ней нарастающее недоумение, даже некое подобие досады, или это только кажется? Не ревнует ли она? Я дожидаюсь неизбежной минуты, когда ее призрачная фигура полностью наложится на Лили, когда она войдет в нее, как пульсирующий знамениями ангел, как сама богиня, и осветит мимолетным благословением своего чудесного присутствия.

Лишь здесь и сейчас, в преобразившемся для меня доме, я могу представить, каково приходится моей Касс, постоянно окруженной знакомыми лицами незнакомцев, не ведающей, где реальность, а где иллюзия, не способной четко увидеть то, что маячит перед глазами, слышащей, как к ней обращаются невидимки. Присутствие живых людей отняло у дома его критически важную для меня материальность. Квирки и меня превратили в фантом — не исключено, что теперь я умею проходить сквозь стены. А что же моя дочь, присуще ей это неуходящее ощущение головокружительной невесомости, устойчивой неустойчивости, чувствует она, ступая по полу, что нога упирается в скользкую бездну? Однако все вокруг меня вещественно, на редкость материально, старая добрая реальность в самом лучшем виде, прочная, крепкая, теплая на ощупь. Однажды вечером, вместо того, чтобы уехать, Квирк оставил велосипед в прихожей, зашел на кухню, взял стул, бесцеремонно придвинул к столику и сел. Несколько секунд он не двигался — ждал, что я буду делать. Я, разумеется, никак не отреагировал, просто сел рядом, и мы втроем сыграли в карты. Я не силен в этом искусстве, никогда не был силен. Нахмурившись, с диким видом разглядываю карты, а когда чувствую, что этого требует момент, судорожно тянусь к колоде, не зная даже, какой масти сейчас надо радоваться. Квирк проявляет бдительность, уткнувшись носом в колоду, он то и дело выглядывает из своей норки, зорко следит за Лили и мной, для верности закрыв один глаз и прищурив другой. И все-таки ему не везет. А выигрывает неизменно Лили. Охваченная азартом, она совершенно преобразилась, стала иным ребенком, визжит от восторга и улюлюкает, когда попадается удачная карта, жалостно стонет, если удача отворачивается, закатывает глаза и старательно бьется головой о столик, изображая отчаяние. Набрав козырей, она кидает их перед нами с индейским победным кличем. Мы, вяло перебирая свои безнадежно проигрышные карты, роняя тяжелые вздохи, раздражаем ее своей медлительностью. Презрительно мотая головой, Лили кричит Квирку, чтобы тот пошевеливался, а когда я проявляю особую нерасторопность, тычет твердым костлявым кулачком в поясницу или больно бьет по руке. Ожидая, когда выдадут карту, затихает, не отрывая глаз от колоды, внимательная как лисица. Она называет тройку тройней, а валета — джеком. По настоятельной просьбе Лили мы играем при свечах; она говорит, что так романтично, произнося последнее слово низким вибрирующим голосом — «тээк романтиишно» — кажется, пытаясь меня спародировать. Потом скашивает глаза и вываливает язык, пытаясь изобразить идиота. Погода еще теплая, мы оставляем окна открытыми, впуская бархатную, расшитую звездами, безбрежную летнюю ночь. Залетные мошки устраивают пьяный хоровод вокруг огонька свечи, пепел их крыльев падает в подрагивающую иссиня-черную тень, лужей растекшуюся по столу. Сегодня, когда Лили собирала карты, а Квирк застыл, уперев куда-то невидящий взгляд, из темноты до меня долетел ночной крик совы, и я сразу подумал о Касс; где она сейчас, моя Минерва, чем занята? Опасная мысль. Даже укрытый мягчайшим покрывалом летней ночи, дремлющий разум рождает чудовищ.

Я опять оказался прав. Лили спит в маминой комнате. Заглянул туда рано утром, и вот она, — похрапывает, свернувшись теплым комочком в углу широченной кровати под лучами рассветного солнца. Она не проснулась, даже когда я вплотную подошел к постели и наклонился, так что наши головы почти соприкасались. Какое странное зрелище — спящий человек! От нее исходит сонный дух, запах девичьего пота, удушающе-сладкий аромат дешевых духов, которыми она себя обливает. За вычетом последнего, да еще храпа, ее легко можно спутать с Касс. Моя девочка целыми днями оставалась в постели, игнорируя все уговоры, все укоры. Я на цыпочках проникал в ее комнату, тихонько приподнимал край простыни и вот она, словно зверюшка из леса, бледная и взъерошенная, неподвижно лежит на боку, уставившись невидящими глазами в пустоту, прижимает к двум оскаленным передним зубкам сжатый кулак. Потом, среди ночи, она наконец выбиралась из кровати, спускалась в гостиную и садилась, прижав коленки к груди, перед телевизором с выключенным звуком, пожирая напряженным, изголодавшимся взглядом мелькавшие на экране картинки, словно пыталась расшифровать бесконечно сменяющие друг друга иероглифы.

Во время наших еженощных карточных игрищ Квирк рассказывал мне историю своей незатейливой жизни: мать держала паб, отец пропил его вчистую, четырнадцатилетнего Квирка отправили к адвокату мальчиком на побегушках, им он по сию пору и остается; благоприобретенная супруга, ребенок; почившая в бозе супруга, вдовец. Он излагает свою повесть, покачивая головой, с таким искренним изумлением, словно все это случилось с другим человеком, о судьбе которого он услышал, либо прочитал в газете. Свое жилище он потерял из-за каких-то юридических махинаций, причем кто именно их затеял, он сам или некто другой, предпочитает не говорить, а я не прошу уточнить. Извлек из внутреннего кармана мятый пожелтевший клочок газеты с объявлением о продаже его дома с аукциона.

— Наш, — объявил он, кивая. — Ушел за бесценок.

Бумажка стала противно теплой от беспрерывного соседства с жирной грудью, набухшей настоящими бабскими сиськами; я брезгливо взял клочок двумя пальцами и передал владельцу, тот, цокая языком, изучал его какое-то время, потом убрал и снова переключил все внимание на карты.

По-моему, он не верит в будущее, считает его такой же химерой, как внезапный выигрыш в тотализатор или обещание вечной жизни. Как долго, по его расчетам, я собираюсь терпеть здесь подобного гостя? Его хладнокровие меня просто изумляет. По его словам, моя мама хорошо знала его родительницу. Он помнит дом, еще когда здесь жили квартиранты, мать приводила его к нам в гости. Утверждает, что помнит и меня. Все это почему-то вызывает смутное беспокойство, как рассказ о непристойностях, которые с тобой проделали, пока ты крепко спал или лежал под наркозом. Я копался в залежах воспоминаний снова и снова, пока не вырыл из самых глубин блеклую фигуру, похожую на моего собеседника, но не в образе Квирка-мальчика, которым он тогда был, а в гротескном обличии Квирка-взрослого, на которого натянули школьную форму так, что вот-вот начнут отлетать пуговицы, а на большую круглую голову водрузили шапочку, ставшего Двойняшечкой-Траляля моего облаченного в идентичный костюмчик Двойнюшечки-Труляля. Наши мамы сидели в гостиной и вели степенную тихую беседу за чаем и пирожными, а нас выслали в сад поиграть. Мы застыли в неловком молчании, взрослый мальчишка Квирк и я, отвернувшись друг от друга, роя ямки в земле носками школьных ботинок. Даже солнце, похоже, заскучало. Квирк наступает на слизняка, давит его, оставив на траве длинное размазанное соплей пятно. Я, вероятно, старше его на пару лет, но мы выглядим одногодками. Из заднего кармана коротких штанишек Квирк извлекает фотографию, где на кухонном стуле развалилась жирная девица в шляпе-колоколе, обрамленная изобильными складками шелка, и, широко разведя ляжки, с безразличным видом засовывает в себя огурец. «Можешь оставить себе, если хочешь», — сказал он, — «мне она уже надоела». Небо над деревьями готово разродиться громом. Мы опустили головы, разглядывая фотографию девицы. Я слышу его прерывистое дыхание. «Здоровенная шлюха, скажи?» Первая крупная капля дождя падает на фотографию. День темнеет, как вчерашний синяк.