Наталья Арбузова - Тонкая нить (сборник)
На этом могло бы бесславно закончиться все наше путешествие, и мне же пришлось бы ехать на Киевский вокзал покупать билет в Сулу. Но тут по счастью из печной трубы высунулся Шуман и стал делать черту отчаянные знаки. Лукавый, ободренный нежданным сочувствием, собрал последние силенки, юркнул в трубу и исчез там вместе с Шуманом. Из трубы вырвался синий пламень. Сережка же Камбаров cпoнтaннo впал в опьяненное состояние и как сноп повалился в канаву, разметав в пыли темно-русые кудри.
Как только сильно перетрусивший черт тихонько занял уже привычное место в кармане моем, а лошади подняли поникшие головы подобно цветам, окропленным росою, мы отправились к Бисерову озеру. И начался наш второй вечер на хуторе близ Купавны. А может быть, это первый наш вечер вернулся, трудно сказать. Из него, как цветок папоротника, распустился сон в летнюю ночь.
От озера тянулся мягкий туман, устилая примятый луг. В нем обозначились расплывчатые русалочьи фигуры и затеяли хоровод при звездах и тусклом мерцании консервных банок. Из воды высунулся зеленоволосый водяной и повел с чертом учтивые переговоры. В результате их наш бесенок вернул удержанный им месяц, и тот легко вспорхнул в небо. Тут высыпала с каменистой дороги на луг цыганская свадьба. Цыгане выхватили из-за пазух все по серебряному месяцу, наподобие кривых турецких ятаганов, и зашвырнули их в небо. Те сцепились в небе яркой цепью, и жених пошел танцевать по ней, как по канату – в краской рубашоночке, хорошенький такой.
Внизу на лугу паслись стреноженные цыганские кони, меж которых нечаянно затесался осел. Я же в этом сне была Титанией. Повинуясь проделкам черта, что прикидывался то Пэком, то Купидоном, ваша покорная слуга, как уже не однажды случалось ей в жизни, нежно гладила ослиную голову, приговаривая: «Дай уши мягкие твои я поцелую». Эльфы играли в прятки под редкими соснами, сигналя друг другу огоньками. А Гоголь сидел в стороне и все приглядывался к хороводу русалочьему, не мелькнет ли в нем темная тень. Но все было светло в эту ночь. Даже сова поднялась со зловещего склада, ухнула и улетела.
А со мной той порой начало твориться неладное. Я наклонилась к воде и при ясном свете многих месяцев увидала вместо лица своего много лиц. Взглянув на руки свои, я поняла, что начала двоиться, троиться, клонироваться, как овца Бейли. Об эту пору Петрушка с Селифаном туда же, не из тучи гром, поругивали рядом со мной народ русский. Я покраснела всеми своими щеками, обернулась наподобие Змея Горыныча всеми своими головами, не так как всегда, но с новым, необычным чувством, и поняла, что из Натальи Ильиничны Арбузовой превратилась в народ русский.
Кажется, превращение мое изо всех присутствующих заметил один только Поток-богатырь. Он совершенно верно понял сию метаморфозу и нимало ей не удивился, сказав в простоте: «Ну и что ж из того, я ведь тоже народ. А то повадились говорить “народ”, разумея лишь черный народ». Из нового моего состояния стали составляться то плавные хороводы, то крестные ходы с хоругвями, а то и целое вече. Весь этот балет окончился тем, что пришел юноша несколько грузинской наружности, и я, народ русский, иной главы не видя, подала ему венец, низко склонясь перед ним, хотя мне как Наталье Ильиничне Арбузовой это было и несвойственно. Но я уж успела растерять всю свою хваленую индивидуальность, с которой так носилась.
Сон в летнюю ночь все длился. Я прилегла на лысый лужок, роса упала на меня и… цветы, травы буйно проросли сквозь меня при лунном свете. Я перебирала их, шевеля пальцами, и внезапно поняла, что стала уже землей русской. Любимые реки побежали от изголовья моего, как от волос царевны Волховы. Поток-богатырь и тому не удивился, но сказал как всегда разумно: «А ты думала, что земля твоя лишь прах, в который ты отыдешь? Нет, ты всегда была с нею едина».
Проснулась я от холода. Светало, Гоголь сидел рядом, поправляя на мне шинель. Поток-богатырь непробудно спал на затоптанном лугу. Исчезли цыгане и цыганские лошади вместе с коханым ослом моим. Черт, бодрствовавший поодаль, заметил пробуждение мое и услужливо подал мне зеркало. Я увидела в нем себя одну, Наталью Ильиничну Арбузову, несколько бледную после бурно проведенной ночи. Но я была рада своему привычному лицу не менее, чем коллежский асессор Ковалев вновь обретенному носу.
13
Мы отправились в Сулу, увязав позади брички живой багаж свой и приготовившись к нелегким объясненьям с таможней на предмет похищения людей с целью полученья выкупа. Однако ж при повторном пересечении нами злополучной российско-украинской границы божественному провиденью было угодно наслать крепкий сон на стражей ее. Впрочем, где замешался бес вроде нашего, всуе бдяй стрегий. Мы благополучно вторглись в свою же Малороссию, и Гоголь заметно успокоился.
Мы догнали обоз – чумаки тянулись в Крым за солью. Я обнаружила живой интерес к цели их путешествия. Аж с 1990 года мне запомнился страх мой по поводу исчезновения соли. Услыхав такую мысль, Гоголь сделал знак, и вот уж мы на пути в Крым. Слышится крик форейторов – нас обгоняет царский поезд. Екатерина Великая едет в недавно покоренный не без помощи запорожцев Крым по приглашенью князя Потемкина-Таврического. На козлах красуется провожатый Евтух Макогоненко в синем казацком жупане. Черт мигом высунулся из кармана моего и шепнул: «Проси, проси чего-нибудь!» Я хотела было крикнуть: «Крым! Крым прошу обратно!» Но тут пылью хлестнуло в глаза мне, и царица вдруг пропала, будто вовсе не бывала.
Ехали мы нескоро. Я думала о скверной манере Никиты Сергеича Хрущева по-ленински раздавать то, что ему не принадлежало. Остановились в потемкинской деревне, где только что при встрече царского поезда носили задами жареного гуся из избы в избу. Думали попасть на остатки гуся, но его уж увезли в следующую потемкинскую деревню. Печальные советские аналогии приходили мне на ум. Вспоминались образцово-показательные хозяйства и бравые деревенские фильмы типа «Свадьбы с приданым». Поток-богатырь, прозрев настроение мое, сказал с сердечным сокрушеньем: «Не нами началось, не нами кончится».
Вот уж мы, бывалые люди, узнали и Крым, горою поднимавшийся из моря, и болотный Сиваш. Проезжаем Симферополь – к нам с петицией сторонники независимой Крымской республики. Гоголь отнесся к их прожекту холодно. Поток же богатырь рассудил так: «Это вроде куклы-матрешки. Украина часть России, Крым – Украины, хоть и незаконно. Грузия принадлежит России, Абхазия – Грузии. Молдавия входит в Россию, а Приднестровье в Молдавию. Эти су-ве-ре-ни-теты – палка о двух концах. Отделяешься сам, так не кричи караул, коли и от тебя отделятся. Этому конца не будет». Я вспомнила, что в Эстонии, за вычетом злосчастных русскоязычных, из оставшегося одного миллиона населенья тоже выкраивается два разных народа, не понимающих языка друг друга – на севере и на юге. Они это тщательно скрывают.
Севастополь встретил нас ослепительно чистым и белым, как Белая гвардия. Синеет смехотворно арендуемая бухта, в дымке пропитанный русской кровью курган. Над кораблями подняты андреевские флаги, тоже белые, как Белая гвардия. Метут листвою от морского ветра южные деревья в парке. Когда-то мой молодой сотрудник Сережа Халфин, сын капитана дальнего плаванья, ворчал: «Да, Наталья Ильинична, знали бы вы, какой у нас в Севастополе в городском парке разврат». На что я отвечала: «И, Сережа, чтоб наблюдать разврат, не стоит ездить так далёко. Разврат можно наблюдать повсеместно. Стоит проехать тысячу верст, чтобы поглядеть на добродетель». Сережа бубнил: «Правда ваша, Наталья Ильинична. Стоит проехать тысячу верст, чтобы поглядеть на добродетель». Теперь он отправился глядеть на добродетель в Соединенные Штаты Америки. Там ее хоть отбавляй.
Едем по узкой дороге высоким морским берегом, минуя Форос. Впереди виден Мелас – именье Алексея Константиныча Толстого. В Форосе лазала я с тринадцатилетними сыновьями через забор санатория ЦК в оккупированный этим учрежденьем форосский парк, а охранник стаскивал меня за ногу привычным для меня образом. Тут же разыгралось приснопамятное форосское плененье Михаила Сергеича Горбачева. Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что на самом деле произошло, решительно ничего не известно. Задумавшись о загадках сей истории, я лишь тогда заметила вновь материализовавшегося подле меня А. К. Толстого, когда он произнес в задумчивости и едва слышно: «Ты помнишь ли вечер, как море шумело».
Взглянув в неописуемо прекрасное в раздумье лицо А. К., я заметила про себя, что не столько надо бояться пропажи соли поваренной, сколь исчезновения соли земли – тех, кто создает и умножает национальную языковую культуру. Если соль не солона, чем сделаешь ее соленою? Вначале было cлово, тут разночтений быть не может. Язык первый определяет самостоянье народа, вера крепит его. Поездивши в такой-то бричке, я ни пить, ни есть не буду, а буду работать слову.
