АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН - Цепь в парке
— А как насчет «пожалуйста»?
— Ну ладно, пожалуйста! А теперь пошли.
Тетя Мария спускается вниз, а он задерживается у соседней двери, но оттуда не доносится ни звука. Он с трудом удержался, чтобы не нажать на звонок, так ему хочется взглянуть хотя бы на ее бабушку. Еще с площадки он во весь голос кричит тетке вслед:
— А чем ты больна?
Она не отвечает. Он нагоняет ее внизу.
— Если ты не будешь отвечать, я с тобой не пойду.
Открыв дверь парадного, она пропускает его вперед, глаза ее мечут молнии.
— Когда хотят получить ответ, не орут на весь дом.
Она идет по улице Дорчестер в сторону дальней церкви. Он следует за ней чуть позади, рассматривая ее растоптанные туфли и ноги с большими синеватыми блямбами, словно разбухшие от воды.
— У тебя ноги больные, да? Ты поэтому падаешь?
Она вздыхает почти с облегчением.
— Да, ноги. Туда кровь плохо поступает.
— Ты все врешь! Когда болят ноги это не заразно. А тетя Роза говорит, что нельзя трогать твои вещи и твою посуду.
Он опять отстает и делает вид, будто незнаком с ней. Она оборачивается, кажется, что ее седые волосы покрыты желтой пылью, будто полвека пролежали под землей. Он нагоняет ее.
— Почему ты не ответила, когда я спросил, какая ты была маленькой?
— Потому что я забыла.
— Неправда. Человек не может забыть, какой он был маленьким. Даже если это было сто лет назад.
— Почему, скажи на милость?
— Потому что только тогда люди и бывают счастливы.
— Потому что ты счастлив, да?
— Ну да. Хоть это и нелегко, потому что взрослые мешают, все им кажется, что это невоспитанно или невежливо. Расскажи, какая ты была?
— Мы жили в деревне. Далеко отсюда. Под Квебеком. У меня были светлые волосы, и я уже тогда была больна.
Вдруг она останавливается и показывает ему на той стороне улицы маленький домик из красного кирпича с зеленой крышей и тоже с подворотней.
— Смотри. Вот он.
— Кто?
— Наш дом. В нем поселились твои дедушка и бабушка, когда мы переехали в город. Мы всегда жили в этом квартале.
— Значит, и мы тоже приехали из деревни?
В ее голосе опять звучат злобные нотки.
— Вы? Еще чего придумал, городское отродье! Если бы мы сюда не приехали, твоя мать никогда бы…
Она не договаривает и толкает дверь небольшой лавочки, приказав ему ждать ее на тротуаре.
Улица мгновенно заполняется народом, как будто прозвонил звонок на перемену: дети гоняются друг за другом, играют в шарики, шлепая по лужам, старухи греются на солнышке у порога своих домов, по мостовой едут машины, обдавая его грязью, и среди них — повозка с хрустящей картошкой; толстяк в засаленном фартуке на сей раз один и дремлет, уставившись на тощий круп своей клячи.
— Вот это и есть наш знаменитый племянник. Настоящий дикарь, людей боится. Всего доброго, мадам Босежур…
Тетка показывает на него пальцем, чтобы его не дай бог не спутали с другими детьми. Выйдя из лавки, она засовывает коричневый бумажный пакет в большую кожаную сумку и протягивает ему.
— Осторожно, там бутылки.
— Ты же обещала мороженое!
— Мы еще не все купили. Получишь после ужина.
— Что же ты сама свои бутылки не тащишь?
— Ты же мужчина.
— Нет, я дикарь, ты сама сказала.
— Я не хотела тебя обидеть. Просто ты еще не привык к людям.
Он берет сумку, потому что ему жалко ее больные ноги и потому что так он вроде бы при деле. Ему хотелось бы дослушать про мать до конца, но он боится, как бы тетка чего-то не разрушила. Они прошли мимо еще одной церкви.
— А что такое старая дева?
Она не сердится и отвечает как само собой разумеющееся:
— Как что такое? Женщина, которая не вышла замуж.
— Я не об этом спрашиваю. Почему она не нашла себе мужа?
— Потому что наш отец умер и надо было помогать семье.
— Значит, если бы твой отец был жив, ты бы нашла себе мужа?
— Может быть. Не знаю.
— А я вот знаю! Все это неправда. Это потому, что ты не любишь мужчин, а не любишь ты их из-за того, что увечная.
Она опять останавливается. Руки ее, сжимающие черный кожаный ридикюль, выцветший от времени, слегка дрожат. Чтобы успокоить ее, он спешит добавить:
— Вот так же и счастливые дети вырастают и становятся какими-то увечными. Поэтому я тебя и спрашивал, какая ты была.
Но тетка, оказывается, остановилась просто у очередной лавки. Она снова велит ему подождать. И тут же возвращается еще с одним коричневым пакетом, точно таким же, как первый, и засовывает его в сумку. Ручки у сумки вытягиваются, и ему приходится тащить ее, согнув локоть, чтобы она не волочилась по земле.
Тетка сворачивает на улицу Лагошетьер, и он долго плетется за ней следом. Она то и дело оглядывается, чтобы убедиться, идет ли он за ней, и напомнить, чтобы он был поосторожнее с бутылками. Ему хочется изо всех сил подтолкнуть ее, пусть бежит бегом, они ведь приближаются к дому мамы Пуф, и он боится, что его увидят. Но она шагает все так же тяжело, все так же шлепая растоптанными туфлями. Не поворачивая головы, он краешком глаза замечает одного из близнецов — тот бьет мячом о стенку подворотни, — поэтому он спешит нагнать тетку, и они уже вместе направляются к дядиному дому. И снова она просит его подождать у магазина, на углу улицы Плесси.
Он ставит сумку на землю, садится на ступеньки; вдали виден мост, который кажется поразительно легким, а по обе стороны узкой улицы тянутся вереницы столбов, похожих на ободранные бурей деревья, позолоченные косыми лучами солнца.
Заметив совсем рядом на тротуаре длинную тень, он переводит взгляд и видит высокие желтые сапоги и цепь со свинцовым шариком на конце.
— Ей богу, эту соломенную башку я вроде бы знаю, но вот упаковочка… — Крыса даже присвистнул от восхищения. — Ну и красавчик же ты, ни дать ни взять папенькин сынок! Рыженькая будет от тебя без ума.
Пьеро изо всех сил тянет к себе цепь — из таких ручищ, как у Крысы, так просто ее не вырвешь.
— Спокойно, Пьеро. Эти игрушки не для малых ребят. Будешь себя хорошо вести, подарю тебе цепочку поменьше.
Он нагибается и, не выпуская цепь, шарит своими ручищами в черной сумке.
— Шляешься по пивным со своей забулдыгой-тетушкой?
— Не суйся в чужие дела, Крыса. Бутылки тяжелые, а у нее больные ноги.
— Вот-вот, а бутылки-то с пивом. Она закупает понемножку в разных лавочках, чтобы люди не узнали, сколько всего она купила, но всем давно известно, что в ноги ей пиво ударяет.
— А зачем ей столько пива?
— Затем же, зачем и другим: чтобы влить себе отраву в мозги. Но чем больше пьешь, тем внутри кислее.
— Так вот почему от нее так пахнет…
Крыса долго хрипит где-то наверху, но ему, видно, не больно: просто время от времени у него что-то подкатывает к горлу, и он пережидает, пока это пройдет. Свинцовый шарик висит неподвижно возле желтого сапога прямо у него перед глазами. Его взгляд скользит по цепи вверх, и он видит длинные девичьи пальцы, судорожно сжатые на груди, и потом лицо, белое как мел, окруженное длинными черными космами. Какой-то он весь длинный и корявый, как столбы на улице.
— Тебе не лучше, Гастон?
Смех Крысы бьет ему прямо в лицо, потому что тот вдруг присел на корточки и впился в него своими бледно-зелеными глазами.
— Никогда еще так хорошо не было. Весна! Кругом распускаются девушки с такими улыбками, что кажется, только бы и делал, что…
— Что делал, Крыса?
— Ах ты, петушок, за каменными стенами этому не учат. Что бы делал?.. Улыбки бы гасил, вот что.
— Мне не нравится, когда ты так говоришь. Даже не знаю, будем ли мы с тобой дружить.
— Может, тебе тетушки напели, что я не был другом Марселя…
— Ничего они мне не напели. Я сам додумался. Ты и на цветы злишься, и девушек не любишь.
— Сам додумался? Это я-то не люблю девушек?
— Да, ты. Ты стараешься сделать им зло, а они все терпят, потому что они добрые… а может, я ничего не понимаю. Мне неприятно видеть тебя с Изабеллой.
— И с Джейн тоже.
Смех опять потрескивает у Крысы в груди, как огонь в печке.
— Очень я тебя испугался! Новый петушок завелся в курятнике, нас, значит, теперь двое?
Он оглядывается на дверь, но из магазина не доносится даже звука голосов.
— Это бакалея Пеллетье. Запомни, пригодится.
— А мне-то что за дело. Ты командуешь Изабеллой, и она тебя слушается. А вид у нее такой гордый.
— Мне может понадобиться, чтобы ты запомнил эту бакалею. Будем делать с тобой большие дела.
— Нет, Крыса. Поначалу я думал, что ты станешь мне все объяснять, чего я не понимаю, потому что ты не по-настоящему взрослый, но ты меня еще хуже запутал… ты тоже злой, только по-другому.
— Слушай, старик, кажется, мой трамвай идет. Мы еще увидимся. Я не допущу, чтобы ты тут барахтался один, слишком уж ты беленький.
— Но я тебя все-таки люблю, из-за Марселя…
