Курт Воннегут-мл - Синяя Борода
Во время Первой Мировой у него обнаружился талант управлять тряскими воздушными змеями, вернее – летучими пулеметными гнездами. С тех пор жизнь его мало чем радовала, но когда он впервые взялся за рукоять управления самолетом, он, вероятно, почувствовал примерно то же, что чувствовал Терри Китчен, взявший в руки краскопульт. И еще раз он почувствовал себя так же, как Китчен, в тот момент, когда нажал на гашетку пулемета там, в голубых высотах, и увидел, как другой самолет выписал в воздухе огнем и дымом спираль, которая завершилась взрывом красок далеко внизу.
Такая неожиданная, чистая красота! И так легко достижимая!
Фред Джонс сказал мне однажды, что он в жизни не видел ничего прекраснее, чем дымные следы сбитых самолетов и аэростатов. И я теперь могу сравнить его восторг по поводу спиралей, полукругов и пятен в атмосфере с восторгом Джексона Поллока, наблюдающего за поведением капающей краски в момент ее соприкосновения с расстеленным холстом.
И то, и другое счастье – схожего происхождения!
С той лишь разницей, что в случае Поллока отсутствовал главный источник радости масс – человеческие жертвы.
* * *
Но я вот что хотел сказать про Фреда Джонса: в военно-воздушных силах он нашел себе дом, так же, как мой дом был в инженерных войсках.
А потом его из этого дома выкинули, по той же причине, что и меня: он где-то лишился глаза.
Так что вот какую неожиданную новость я мог бы сообщить самому себе в молодости, если бы машина времени перенесла меня в Великую Депрессию:
– Эй, ты! Ну да, ты, самоуверенный армянский мальчишка. Ты считаешь Фреда Джонса смехотворным и жалким? Ну, так и ты будешь таким же: одноглазым старым воякой, который боится женщин и не приспособлен к штатской жизни.
Я в то время пытался понять, каково это – жить с одним глазом вместо двух, и прикрывал иногда для пробы один глаз рукой. Мне казалось, что мир не сильно проигрывал, если глядеть на него одним глазом. Собственно, я и сейчас считаю, что выбитый глаз – не такое уж серьезное увечье.
Цирцея Берман спросила, как мне живется с одним глазом, в первый же час нашего знакомства. Она вообще может спросить кого угодно о чем угодно и когда угодно.
– Да не о чем говорить, – сказал я.
* * *
Я сейчас вспоминаю, как Мэрили и Фред Джонс с готовностью выполняли все, что требовал Дэн Грегори. Он и в самом деле напоминал, как выразился Уильям К. Филдс, индейца-недомерка, в то время как они могли бы послужить превосходными моделями для иллюстрации, в стиле Грегори, к рассказу о двух белокурых, голубоглазых тевтонских пленниках, захваченных каким-нибудь римским императором.
Интересно, что из этих пленников Грегори выводил на свои триумфы Фреда, а не Мэрили. Именно Фред сопровождал его на званые обеды, на лисью охоту в Виргинии и в плаванье на яхте «Арарат».
Я не знаю, чем это объясняется, но хочу сразу заявить, что Грегори и Фред относились друг к другу как настоящие мужчины, а не как гомосексуалисты.
Как бы то ни было, Грегори вовсе не возражал против того, что я и Мэрили подолгу бродили по всему городу – а прохожие, заметив нас, разворачивались, чтобы бросить на нее еще один взгляд, а потом и третий, и четвертый. Должно быть, они тоже не могли взять в толк, каким образом мне, явно не родственнику, досталась в спутницы настолько прекрасная женщина.
– Они думают, что мы влюблены, – сказал я ей как-то на прогулке.
– Правильно думают, – сказала она.
– Я не о том.
– А что такое, по твоему, любовь?
– Даже не знаю.
– Ну, самую главную часть ты знаешь, – сказала она. – Вот так вот гулять, и чувствовать, как вокруг все хорошо. И даже если все остальное с тобой никогда не случится, ты не много потеряешь.
И мы пошли в музей современного искусства – в пятидесятый, наверное, раз. Я уже почти три года жил у Грегори, и мне скоро должно было исполниться двадцать. Я больше не был начинающим художником. Я служил в мастерской художника, и иметь такую работу было в то время настоящим счастьем. Огромное количество людей нанимались делать вообще что угодно, пережидая таким образом Великую Депрессию, чтобы потом снова могла начаться настоящая жизнь. Однако понадобилось пережить еще одну мировую войну, прежде чем смогла начаться настоящая жизнь.
Правда, здорово? Настоящая жизнь – это, стало быть, и есть то, что у нас тут сейчас.
* * *
Но вот когда жизнь у меня точно пошла самая настоящая, так это в 1936 году, как только Дэн Грегори поймал меня и Мэрили выходящими из музея современного искусства.
21
Когда Дэн Грегори поймал меня и Мэрили выходящими из музея современного искусства, в соседнем к северу квартале, на Пятой авеню, шумело и бесновалось празднество в честь дня святого Патрика. Из-за этого машина Грегори – открытый «Корд», самое прекрасное средство передвижения, когда-либо изготовленное американской промышленностью – застряла в пробке прямо перед музеем. Двухместное авто, верх откинут, за рулем – Фред Джонс, летчик-ас Первой Мировой.
Мне не довелось узнать, как Фред распоряжался своим семенем. Что-то говорит мне, что он его тоже копил, как и я. Вид у него за рулем этого божественного автомобиля был очень выразительный. Но к черту Фреда, у него-то все еще довольно долго будет в порядке, до самого расстрела в Египте – а я вышел в тот момент на порог настоящей жизни, и никому даже не пришло в голову поинтересоваться, готов ли я сам за себя постоять!
А вокруг все носили зеленое! Тогда, как, впрочем, и сейчас, даже негры, азиаты и правоверные евреи считали нужным в этот праздник надеть на себя что-нибудь зеленое, чтобы избежать возможных недоразумений со стороны ирландцев-католиков. И Дэн Грегори, и я, и Мэрили, и Фред Джонс – все мы были одеты в зеленое. А на кухне у Грегори остался одетый в зеленое Сэм Ву.
Грегори уставил в нас палец. Его трясло от ярости.
– Попались! – заорал он. – Ни с места! Сейчас я с вами разберусь!
Он перелез через дверцу машины, растолкал толпу на ступенях и обосновался перед нами, широко расставив ноги и сжав кулаки. Мэрили он часто бил, но меня он не бил никогда. Как ни странно, меня вообще никто ни разу не бил. Меня вообще никто никогда ни разу не ударил.
Причина нашего конфликта была скорее сексуальной – контраст между молодостью и зрелостью, противостояние физической привлекательности богатству и власти, манящий отблеск запретного плода, и всякое такое, – но в лекции Грегори говорилось исключительно о благодарности, преданности и современном искусстве.
И даже не то, чтобы картины в музее были очень уж современными: большинство из них было создано еще до Первой Мировой, еще до нашего с Мэрили появления на свет! В то время изменения в живописном стиле нашему миру давались с трудом. Теперь-то, конечно, любое новшество немедленно возводится в разряд шедевра!
* * *
– Нахлебники! Неблагодарные твари! Испорченные, избалованные детки! – орал Дэн Грегори. – Ваш любящий папочка только одного и требовал, в знак вашей преданности: никогда не ходить в музей современного искусства!
Сомневаюсь, чтобы слышавшие его прохожие отдавали себе отчет, что вся сцена происходила перед музеем. Они скорее всего думали, что он застал нас выходящими из гостиницы, или доходного дома – откуда-то, где любовники снимают себе постели. А если принять его «папочка» буквально, то пришлось бы сделать вывод, что это – мой отец, а никак не ее, так мы с ним были похожи.
– Музей был символом! – продолжал он. – Неужели не ясно? Залогом того, что вы – на моей, а не на их стороне. Мне вовсе не страшно, что вы смотрели на все это барахло там, внутри. Но вы же играли за мою команду, и гордились этим!
Тут он замолчал, едва сдерживая слезы.
– И поэтому мои требования к вам сводились к этому простому, незатейливому, легко выполнимому обязательству: «Никогда не ходить в музей современного искусства».
* * *
Эта неожиданная встреча настолько застала меня и Мэрили врасплох, что мы, вероятно, даже не расцепили руки. Мы выбежали на улицу вприпрыжку, держась за руки, как школьники! И возможно, мы продолжали держаться за руки – как школьники.
Только сейчас я понял, что Дэн Грегори застал нас в то мгновение, когда мы, непостижимым для меня образом, сговорились пойти в постель тем вечером. Теперь я думаю, что мы были уже неуправляемы, и оказались бы там вне зависимости от того, встретили бы мы его или нет. Но до сих пор всякий раз, когда я вспоминал эту историю, я отмечал, что без встречи никакой постели бы не было.
