Курт Воннегут-мл - Синяя Борода
А вода, капающая из люка на потолке, была не только самой мокрой водой на свете: в каждой капле, если посмотреть на нее через увеличительное стекло, отражалась вся эта чертова мастерская! Недурно! Недурно!
* * *
Вот какая идея посетила меня вдруг, совершенно ниоткуда: возможно, древнее и повсеместно распространенное поверье, что семя способно преобразовываться в энергичные действия, и вдохновило Эйнштейна на весьма похожую, в сущности, формулу: E=mc2.
* * *
– Недурно, недурно, – отозвался о моей картине Дэн Грегори. Я уже воображал себе его внутреннее смятение – чувства Робинзона Крузо в тот момент, когда он осознал, что не является единоличным хозяином своего крохотного островка. Теперь рядом обитал я, и ему придется с этим считаться.
– Однако «не дурно» может означать не только «хорошо», – продолжал он, – но и «посредственно», а то и хуже, не правда ли?
И не успел я даже заикнуться в ответ, как он пристроил картину в камин с черепами, поверх тлеющих углей. Кропотливая шестимесячная работа вылетела в трубу в одно мгновение.
Вот что мне, онемевшему от потрясения, удалось выжать из себя:
– Но… в чем дело?
– Душа, отсутствует душа[54], – напыщенно объявил он.
Вот так и я оказался под пятой очередного Бескудникова, гравера Его Императорского Величества!
* * *
Я понимал, что ему не понравилось, и это не были пустые придирки с его стороны. Каждой своей картиной он во всеуслышание заявлял, что в этом мире он любит, что ненавидит и к чему безразличен, какими бы нелепыми его приязни и неприязни ни казались нам теперь. Если бы я оказался в том частном музее в Техасе, то для меня из собранных там в постоянной коллекции картин составилась бы своего рода голограмма Дэна Грегори. Рука, разумеется, прошла бы насквозь, вздумай я прикоснуться к нему, но передо мной все же стояло бы трехмерное изображение. Грегори жив!
В то время как, не приведи Господь, мне пришлось бы умереть, и какой-нибудь чародей восстановил бы все мои картины, от той, сожженной в камине, и до самой последней, которую мне предстоит создать в этой жизни, и развесил их под куполом огромной ротонды, направив душу каждой из них так, чтобы они сошлись в одной точке, и если бы моя мать и все женщины, которые признавались мне в любви, а именно Мэрили, Дороти и Эдит, простояли бы в этой точке несколько часов, и если бы к ним даже присоединился мой самый лучший друг, а именно Терри Китчен, то никому бы из них не пришла при этом в голову ни одна мысль обо мне – разве что случайно. В точке схождения лучей не нашлось бы ни крупицы безвременно ушедшего Рабо Карабекяна, да и вообще какой-либо душевной энергии!
Вот такой эксперимент.
* * *
Да, да, я знаю: я тут недавно хулил работы Грегори, обзывал его чучельником, говорил, что картины его вместо течения жизни изображали отдельные мгновения, и всякое такое. Но уж рисовальщиком он был таким, каким мне стать никогда не светило. Никто не мог передать блеск этих мгновений в стеклянных глазах выпотрошенных животных лучше, чем Дэн Грегори.
* * *
Цирцея Берман только что спросила меня, как отличить хорошую картину от плохой.
Я сказал ей, что самый лучший ответ на этот вопрос дал один художник, по имени Сид Соломон. Он со мной примерно одного возраста, и проводит лето неподалеку отсюда. Я услышал, как он отвечал одной очень красивой девушке на званом приеме лет пятнадцать назад. Она так широко распахнула глазки! Разве что на цыпочки не встала, так ей хотелось, чтобы он ей все-все объяснил про искусство.
– Как отличить хорошую картину от плохой? – повторил он.
Сид – сын венгра-лошадника. Он носит роскошные усы подковой.
– Очень просто, прелесть моя, – сказал он. – Нужно только посмотреть на миллион картин, и тогда точно не ошибешься.
Все так! Все так!
* * *
Опять к настоящему.
Хочу рассказать, что случилось вчера после обеда. Я принимал первых посетителей с тех пор, как моя прихожая была, как выражаются специалисты по отделке, «обновлена». Молодой человек из Госдепартамента привез ко мне трех писателей из Советского Союза: одного из Таллинна, в Эстонии, откуда прибыли предки мадам Берман, – по дороге из райского сада, разумеется, – и двоих из Москвы, где обитал некогда Дэн Грегори. Мир тесен. Они не понимали по-английски, но их спутник отлично справился с переводом.
Они ни словом не обмолвились о прихожей, пройдя через нее, и оказались образованными ценителями абстрактного экспрессионизма, в отличие от остальных гостей из СССР. Но, собираясь уходить, они все же не могли удержаться от вопроса, почему в прихожей я держу такие низкопробные поделки.
Я пересказал им речь мадам Берман об ужасах, ожидающих этих детей, чем довел их почти до слез. Они были страшно смущены. Они принесли мне свои глубочайшие извинения за то, что не смогли проникнуться истинной ценностью хромолитографий – но теперь, после моего объяснения, были полностью согласны с тем, что они действительно являются самыми ценными во всем доме. Они обошли прихожую, останавливаясь перед каждой из картин и оплакивая страшную судьбу каждой из девочек. Большая часть этого осталась без перевода, но я примерно понял, что речь шла о войнах, болезнях и так далее.
Успех был полный. Меня обнимали все по очереди.
Ни разу еще мои гости не прощались со мной так страстно! Как правило, им нечего сказать.
Но эти даже кричали мне что-то, уже выйдя за порог, улыбаясь и кивая головами. Я спросил молодого человека из Госдепартамента, что они кричат, и он перевел: «Нет – войне, нет – войне».
20
Вернемся в прошлое.
Почему, когда Дэн Грегори сжег мою работу, я не поступил с ним так же, как он с Бескудниковым? Почему не вышел за дверь, посмеявшись над ним, и не нашел себе более достойное занятие? Начнем с того, что к тому времени я близко познакомился с миром коммерческого искусства и усвоил, что художников моего уровня – на пятачок пучок, и все они не сводят концы с концами.
Задумайтесь к тому же, чего я лишился бы: собственная комната, полный пансион, интересные поручения по всему городу и сколько угодно свободного времени, которое можно проводить с красавицей Мэрили.
Нужно быть круглым дураком, чтобы позволить чувству собственного достоинства встать на пути такого счастья!
* * *
Кстати, после смерти кухарки-гермафродита Сэм Ву, владелец прачечной, сам попросил о месте повара, и немедленно его получил. Готовил он превосходно, как незатейливую американскую еду, так и утонченные китайские кушанья, и к тому же продолжал служить Грегори моделью для зловещего преступного гения Фу Манчу.
* * *
Вернемся в настоящее.
Цирцея Берман сказала сегодня за обедом, что мне не мешало бы снова заняться живописью, раз это приносило мне когда-то столько радости.
Моя милая Эдит однажды предложила мне то же самое, и я ответил мадам Берман так же, как ответил тогда и ей: «Я устал не принимать себя всерьез».
Тогда она спросила, что в жизни профессионального художника нравилось мне больше всего – первая персональная выставка, крупные суммы за картины, принадлежность к художественному братству, похвала критика?
– Мы тогда много об этом говорили, – сказал я. – И сошлись на том, что если бы каждого из нас поместить в свою собственную ракету, набитую художественными материалами, и запустить в космос, всех в разные стороны, этого нам было бы вполне достаточно. Все, что привлекало нас в живописи – это возможность класть краску на холст.
Она ответила, что тоже могла бы удовольствоваться жизнью в космосе, при условии, что вместе с ней в ракете находилась бы законченная и выверенная рукопись ее очередной книги, а также представитель издательства.
– Не понял, – сказал я.
– Для меня момент экстаза наступает тогда, когда я получаю возможность отнести рукопись в издательство и заявить: «Прошу! Мое дело сделано, и я этот текст не желаю больше видеть», – сказала она.
* * *
Вернемся в прошлое.
Мэрили Кемп была не единственной узницей, изображавшей Нору из «Кукольного дома» – прежде чем та решила, что с нее хватит. Я был заточен вместе с ней. Только потом до меня дошло вот что: еще одним пленником был Фред Джонс. Да, он выглядел так достойно, так мужественно, почитал, казалось, за честь оказывать любые услуги великому художнику Дэну Грегори – но и он исполнял роль Норы.
