Густав Барта - Венгрия за границами Венгрии

Я достал маленькую красную книжечку из внутреннего кармана пальто и сунул ему в руку. Молодой человек полистал его, как какой-то блокнот, который не только содержал мои личные данные, но и в нескольких коротких, исчерпывающих предложениях давал сведения обо всех важных событиях моей жизни. На его лице появилось такое выражение, как будто он вспомнил какой-то анекдот, и сейчас размышлял, рассказать ли его мне или лучше оставить при себе. Избегая строгих, неприятных ноток в голосе, свойственных чиновникам, можно сказать, даже доброжелательно он сообщил мне ошарашивающую новость:

— Этот паспорт просрочен.

Оттягивание дела вывело меня из себя.

— Это невозможно, — сказал я. — Срок действия моего паспорта истекает в 1989 году.

Моя решительность не поколебала молодого человека.

— Вы правильно помните… Срок действия вашего паспорта истёк в 1989 году. Три года назад.

Этого было уже достаточно для того, чтобы сразить меня наповал. «Как? — хотел спросить я, — как это?» Но единственное, на что меня хватило, это лишиться дара речи. Молодой человек мог бы воспользоваться моим смятением и продолжить разговор в форме официального допроса. Но он этого не сделал. Вероятно, его тоже смущала эта странная ситуация, и как школьник, который ещё не смыслит ничего в серьёзных делах, он проводил меня до туалета. Он снова попросил мой паспорт и открыл на первой странице.

— Посмотрите на фотографию, — он ткнул костлявым указательным пальцем в фотографию в паспорте. — А теперь посмотрите в зеркало.

Я едва себя узнал. С утра у меня успела вырасти борода, волосы поредели и немного поседели, лицо опухло, взгляд стал тусклым, взволнованным и пугливым.

— Зеркало не врёт, — услышал я голос молодого человека снова. — Вы, очевидно, что-то от нас скрываете.

— Мне нечего скрывать, — ответил я.

Молодой человек сделал вид, будто поверил.

— Тогда мы имеем дело с типичным случаем потери памяти, — сказал он. — Но ничего страшного. Мы попробуем помочь. Если Вы найдёте кого-нибудь, кто установит Вашу личность, мы обойдёмся без бюрократических формальностей. Но дома у Вас есть жена, есть дети, друзья. Назовите кого-нибудь из них, запишите точный адрес этого человека, и мы сразу примем меры. Я сейчас пойду на обед, а Вы пока подумайте. Потом, если через несколько дней Вы отправитесь домой, не забудьте сделать новый паспорт. Соврите, что старый потеряли. Больше я ничего не могу для Вас сделать.

Итак, я попался в ловушку, осознание того, что моя совесть чиста, меня не утешало. В течение короткого времени, которое имелось у меня в распоряжении, я обмозговал свои действия и понял, что выбора у меня нет. Я сделал в точности то, что мне надо было сделать по закону. Поскольку дверь за мной не закрыли, я мог бы спокойно выйти из здания и сесть на поезд. Но если я даже вернусь домой, в жизнь — называйте это, как хотите — как я отчитаюсь за промотанные три года? Я постарел, как показывает зеркало, я потерял иллюзию свободы. Но сейчас уже всё равно. Надежда, что я когда-нибудь смогу помочь своему другу, показалась несбыточной и абсурдной. Надежда, что кто-нибудь, способный установить мою личность, приедет вовремя, показалась ещё более несбыточной и абсурдной. Бунтовать смысла уже не было. Мне надо было принять к сведению, что с бунтом я опоздал. Возможно даже, думал я, мой старый друг, из-за которого меня вызвали, существует только у меня в памяти или в моих фантазиях, или он давно умер. Я был тем самым человеком, который влип в какое-то уголовное дело, я был тем, чью личность надо было установить. Грехопадение, подумал я. Всем без исключения приходится расплачиваться.

Когда через двадцать минут молодой человек вернулся, я уже мог без страха сказать:

— Мне не вспоминается ни один человек, который мог бы установить мою личность.

Молодой человек был готов получить такой ответ.

— Выдумаете, что тогда станете последним звеном в этой цепи?

— Я не могу взять на себя ответственность. Хотя они тоже невиновны. Никто не виноват.

— Ну конечно, — усмехнулся молодой человек. — Эта мысль здесь всем приходит в голову. Но рано или поздно у всех надежда берёт верх над упрямством. Надежда — великий властелин. Величайший… Конечно, вам известно, что это всего лишь сон.

Затем он подал знак, чтобы меня увели. Я не стал расспрашивать, потому что меня не интересовало, куда мы идём. Мы оба и так это знали. В дверях он пропустил меня вперёд, ведь я был свободным человеком. Мы вышли в тёмный коридор, и я ждал, что сон закроет мои горящие от недосыпания глаза и невидимая рука толкнёт меня в глубокую черную пропасть. Я ещё слышал доносящиеся издалека слова молодого человека:

— Да, это сон, от которого нельзя пробудиться.

Языческий апокалипсис

Это простая, старомодная история. Она начинается не с того, что однажды ранней осенью, в 4 часа после полудня господин Берталан, директор музея Р., сунул портфель себе подмышку и запер дверь своего офиса. Это уже конец истории, он даже не имеет прямого отношения к тому, о чем пойдёт речь. В любом случае и в этот день директор музея, как обычно, осмотрел чучела птиц, томящихся в плену стеклянных витрин коридора, заглянул в уборную: не забыли ли выключить свет. Двор музея уже захватили мальчишки с ближайших улиц — сквозь толстые стены был отчётливо слышен их галдёж. Стук мяча о бетонные плиты доносился будто в полусне. На лестничной клетке господин Берталан вспомнил, что оставил сегодняшний ужин, сто грамм нарезки и бутылку молока, в холодильнике. Холодильник был на верхнем этаже, в дальнем коридоре, в углу. Поднявшись, господин Берталан был неприятно поражен, когда увидел, что какая-то пожилая женщина стучится в дверь его офиса.

— Кого ищете? — недружелюбно спросил он.

— Вы господин Берталан?

— Да, я, — ответил он.

— Тогда я ищу вас, — сказала женщина. По вычурному наряду и странному акценту можно было заключить, что она иностранка, хотя по-венгерски она говорила безупречно. Дама размалевала себе лицо, чтобы выглядеть моложе своего возраста, и напялила шелковое летнее платье, которое едва доходило до колен и больше подходило для двадцатилетней девицы. Директор музея с отвращением надел очки и подумал, что если сделать из неё чучело, она бы хорошо смотрелась между пчелоедами и сизоворонками. Женщина протянула руку.

— Я вчера прилетела из Чикаго, — сказала она, — я вдова Винклера.

Взгляд у неё был строгий и умный.

— Чем могу служить? — голос у директора музея был недовольный, он торопился.

Женщина достала из полотняной хозяйственной сумки заклеенный конверт и протянула директору.

— Прошу, прочтите то, что в конверте. И сделайте это прямо сейчас… Я очень вас очень прошу.

— Что это?

— Я очень прошу… — упрямо повторила женщина. — Я сейчас вернусь в гостиницу. Когда прочтете это письмо, позвоните… Или не звоните… Это уж вы сами решайте. В любом случае содержание этого письма касается непосредственно вас.

Женщина ушла через черный ход (очевидно, она знала только этот выход), а господин Берталан нащупал ключ от офиса среди мелочи в кармане своего пиджака. Солнечный свет уже давно и бесцеремонно покинул офис и скрылся за брандмауэром углового доходного дома, но было еще достаточно светло, чтобы у окна он мог прочитать адресованное ему письмо.

Содержание написанного от руки письма было следующим:

«В том доме, который сейчас принадлежит вашему отцу, до нацистской оккупации жил один богатый чудак. Его звали Карой Сарка, дома он держал лошадь, и когда порядочные граждане уже перешли на авто, в городе появились первые автобусы, а ветер современной жизни начал задувать под юбки самых консервативных дам, он верхом приезжал в казино, верхом отправлялся подшучивать над друзьями, верхом ездил в больницу навещать свою первую жену, и на кладбище в день всех усопших он тоже отправлялся верхом. Должно быть, я не скажу вам ничего нового, ведь вы знаете, что тогда сторожем на кладбище был ваш отец. Господин Сарка привязывал коня к каштану перед воротами кладбища, а когда однажды сторож осмелился высказаться по этому поводу, привязал его самого к коню сзади и проехался с ним по главной улице до железнодорожной станции и обратно. Конечно, он не гнал коня, следил за тем, чтобы кости бедняги, вашего отца, остались целы. Кто это видел, либо возмущался, либо от души смеялся над шуткой. Сам сторож сначала ругался, а потом, когда исчерпал весь запас ругательств, перешел на мольбы, и, в конце концов, зарыдал от гнева и стыда. После этого он уже ничего не мог сказать, только тяжело дышал и сопел, и когда они вернулись к кладбищу, господин Сарка сказал ему: „Ну, отдохните немного, дядя, потому что сегодня нам ещё предстоит проделать долгий путь. Выкурите сигаретку, а я пока возьму в кабаке вина“. Затем они выпили бутылку вина у ворот кладбища. Поскольку был день всех усопших, вокруг них толпились люди, и все с недоумением смотрели на то, как они распивали вино у кладбищенских ворот.