Ричард Калич - Нигилэстет
Все же хотел бы я знать, каким образом сломить его стоическое сопротивление.
Когда я нацеливаю струю воздуха от фена в спину Бродски, в то время как он сидит в кресле, ожидая возможности взяться за кисть, малыш начинает колотиться с таким бешенством, что могу поклясться, он готов пуститься в бешеную пляску. Если бы у меня не было фена (вообще-то, с тех пор как началась заключительная фаза, я не укладываю себе волосы), я мог бы использовать для этого эксперимента инфракрасную лампу или даже электрический нагреватель, поместив его под кресло. Но меня вполне устраивает фен. Наблюдая за тем, как он крутится и ерзает, когда я направляю горячую струю вверх так, чтобы та сконцентрировалась на его тощих ягодицах, защищенных только тонким слоем пеленки, я могу также любоваться его лицом, которое искажается множеством таких гримас, каких мне в жизни не приходилось видеть. Я заметил, что бесформенность его лица дает ему гораздо больше возможностей для выражения эмоций, гораздо больше, чем нам, нормальным людям. Но дело в том, что как бы сильно он ни метался, он никогда не зовет меня и не просит снять его с горячего сиденья. Даже если бы прорезиненная обшивка его сиденья задымилась и можно было бы почти чувствовать запах горящей пеленки, маленький ублюдок не дал бы мне ни малейшего намека, что он уступает моей воле. Он остается непоколебимым, готовый с радостью выдержать все назначенные мной наказания, только ради того, чтобы после всего начать рисовать, если я ему позволю. Как мне узнать, что он не просто упрямец? Что у него это не что-то вроде ложной гордости. Я не знаю. Никогда нельзя быть на сто процентов уверенным в таких вещах. Но я больше чем уверен, что эта специфическая храбрость обусловлена его любовью к искусству В конце концов, такие случаи очень хорошо известны. Есть целая галерея дураков, которые буквально убивали себя ради искусства.
Когда я наконец разрешаю ему рисовать, он ведет себя так, будто не испытывал ни малейшего дискомфорта. Как будто ничто не мешало его кисти порхать туда-сюда по холсту. С безумием гения ублюдок пишет одну картину за другой, как будто ему платят поштучно. Он похож на персонажа мультфильма, двигающегося в ускоренном темпе, или на Чарли Чаплина с его дерганой походочкой. Ни один японский сборщик на поточной линии не смог бы с ним сравниться. Я бы мог набрать еще таких Бродски и вступить в конкуренцию с крупнейшими компаниями мира, специализирующимися на производстве предметов искусства. Ведь в наш век успех в искусстве зависит не столько от качества, сколько от выпуска достаточного количества продукта и его массового сбыта. Но если подумать, одного Бродски вполне достаточно. Я не жадный. Я могу достичь всего, что мне необходимо, с одним Бродски.
Одна мысль больше, чем другие, раздражает меня. Хотя этот мерзавец терпит муки до и после сеанса живописи, он никогда не страдает в процессе. Когда он погружен в творчество, на его уродливом лице не появляется ни малейшего выражения боли. Как будто боль отступает; ему как-то удается блокировать свой ум и сохранять способность к творчеству. Он никогда не позволяет боли служить помехой или влиять на качество его работы. Только после, когда сеанс живописи заканчивается и я снимаю его с его трона, он снова становится человеком и узнает, что такое боль. Тогда я должен быть осторожен. Соблазн велик, и невольно я могу причинить ему больше вреда, чем необходимо для проведения эксперимента. После первого раза Бродски неделю не мог сидеть. На самом деле он теперь вообще не сидит. Как бы я ни привязывал его к креслу, какое бы я ни использовал снаряжение, он полулежит – нет, он лежит – как сорванный со стебля цветок.
Его беспомощность доставляет мне абсолютное наслаждение.
Реакция Бродски на кусок льда, помещенный под его крестец, выразилась во множестве точно таких же кривляний, что и при струе горячего воздуха, кроме одного значительного отличия. Ледяная часть эксперимента произвела на живопись определенное воздействие: зимний взгляд. Я назвал это «Холодный период». Он рисует, как я понял, морозные ландшафты: бездомных, нищих и бродяг, согревающихся вокруг костра; детей, катающихся на санках в парке. Когда он подвергался горячей фазе эксперимента, такого тематического единства не было. И восходов совсем не стало (хотя раньше он много рисовал восходов). Возможно, вы сможете объяснить это; я не могу. В остальном же все то же самое. Только мне приходится действовать осторожнее. Если прежде я следил за тем, чтобы случайно не поджарить его, теперь мне надо стараться, чтобы он не схватил пневмонию.
В середине ночи мне в голову пришла блестящая идея. Я заставил себя встать, взял ручку и блокнот, которые лежали на полу возле кровати, и быстро ее записал. Требуется значительная сила воли, чтобы сосредоточиться в этот унылый час; надо точно все записать. Едва ли я понимаю, что вызывает такие вдохновляющие идеи. Однако вполне достаточно, чтобы им следовать.
Бедный Бродски. Где-то между сном и пробуждением решилась его судьба.
Моя гениальная идея состоит в том, чтобы отрывать Бродски от его картин в разгар творческого процесса. Это настоящая находка, по сравнению с ней бледнеют все мои прежние идеи, возникшие в результате неторопливого и здравого обдумывания. Так, когда я пытался наказать Бродски, изорвав репродукцию с картины Мунка или растоптав его собственные произведения, словно старые газеты, я почти не мог вывести его из себя. Но когда я выхватил у него картину, над которой он работал в данный момент, и разрезал ее у него на глазах еще до того, как краски успели высохнуть, – более того, до того, как он сделал последний, завершающий мазок, – этого он уже не смог вынести. Он безутешно плакал в течение нескольких часов. Это было все равно что отнять ребенка у матери.
И многие другие идеи, возникающие в моем воображении в ночные часы, обнаруживали свою жестокую эффективность. Взять мой эксперимент по воздействию на его обоняние. Когда я разместил свой большой электрический фен так, чтобы он нес к нему запах его собственных испражнений, он почти этого не заметил. Независимо от того, был ли у него запор или понос (в зависимости от наказания, которое я ему назначал, у него теперь часто было и то и другое) или его стул был нормальным (необходимо добавить, очень редко в последние дни), маленький ублюдок продолжал рисовать. Но когда я делал то же самое с моими собственными фекалиями, его мясистые ноздри начинали подрагивать, затем нос морщился, и его дыхание становилось таким затрудненным, что я думал, что он вот-вот задохнется. Он не мог продолжать работу до тех пор, пока я не открывал окно и не проветривал комнату. Но тогда уже было слишком поздно. Настроение у него пропадало, да и приходило время принимать ванну. Мне кажется, психологи должны обдумать тот факт, что я точно так же испытывал отвращение к его зловонию и не чувствовал своего собственного. Вопрос «почему» в данном случае меня не интересует. Думаю, хватит и того, что я подробно описываю свои эксперименты, а выводы пусть делают другие.
По крайней мере в этом случае.
Я даже нашел способ сломить стоическое сопротивление моего спартанца во время ожидания наказания, до того как ему позволялось рисовать.
Поместите Бродски в кресло без протезов на руках, без мольберта и оставьте его там. Он может проводить там часы, не пошевелив ни единым мускулом.
Затем (через некоторое время после первой части эксперимента) посадите Бродски в то нее самое кресло, поставьте перед ним мольберт с холстом, но протезы не надевайте. Щека у него начинает дергаться, но никакого явного признака дискомфорта все еще нет.
Наконец (снова спустя значительное время) посадите его снова в кресло, поставьте перед ним мольберт с холстом, наденьте на него протезы, дайте ему в держатель кисть и позвольте обмакнуть ее в краску. Но рисовать не позволяйте. Спустя пять, десять, двадцать минут в глазах наконец появляется выражение страдания. Его стоическое сопротивление (С/С) сломлено.
Не повторяйте этот эксперимент. Он теряет свою эффективность после первого раза.
И наконец гениальный штрих: мой эксперимент с электрошоком.
Подведите электрический провод к универсальному держателю, в котором Бродски зажимает кисть таким образом, чтобы его дергало током всякий раз, как он коснется кистью холста. Посадите его в кресло и, пожалуйста, не оказывайте никакого противодействия его стремлению рисовать. В случае чего даже подтолкните его. Чем лучше он поймет, что ему разрешено рисовать, тем больше веселья принесет этот эксперимент. Первый удар током, который он получит, будет не больше того, что он получил бы, если бы шел по наэлектризованному коврику. Он отдернет кисть и вытаращится на холст, словно увидел дурное предзнаменование. Через двадцать-тридцать секунд он попробует снова. То же самое. Кто знает, что у него в голове в это время? Через полчаса многочисленных проб и ошибок он додумается до метода, известного как пуантилизм: касание холста мелкими резкими точечными мазками, – словно ступаешь между каплями дождя. Теперь пришло время передать ему более красноречивое послание. Оберните провод вокруг уязвимых частей его тела: вокруг гениталий, под мышками, поместите один провод в складку на его дряблой шее, зацепив за уши. Теперь одно касание его кисти – и словно ад разверзся. Он в полном недоумении. Какая-то дьявольская сила действует. Как же это так получается? Надо что-то делать с этими проводами. Он пристально рассматривает их, но не может понять. Все, что он хочет, – это рисовать, и на этот раз я не оказываю ему явного противодействия. Если бы можно было избавиться от этих проводов, веревок, строп, опутывающих, как змеи, все его тело, тогда бы он смог рисовать. Но как? Может, коснуться холста очень осторожно, очень бережно, словно целуя его кистью? Нет! И это не помогает. То, как его маленькое тело подскочило над сиденьем, несмотря на веревки и ремни, красноречивое тому подтверждение. Тоща, может быть, быстро и резко? Нет! Тоже не то. Если он сделает нечто подобное, ему будет намного хуже. Он выглядит так, будто получил хорошую встряску шокотерапии. (Он и получил.) Волосы У него встали дыбом, как у дикобраза. Надо бы положить ему что-нибудь в рот, а то он проглотит язык.
