Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы
Он не спрашивает, чего она боится. Он понимает, что из двух зол она стремится выбрать для себя меньшее, для себя и для дочери. Хитрая крымчанка-гречанка, всё, вроде бы, на поверхности, на ладони, на глазах, но это лишь внешне, на самом-то деле она знает, что делает и что ей надо. Что же, пусть будет Бостон, вот только жаль, что возникла какая-то привязанность, и всё, скоро конец, даже писать не будут, не те сейчас времена, чтобы они ему письма писали, уедут, и всё, поминай как звали. И дело не в политике, дело совсем не в политике, пусть вчера Саша весь конец пути и толковал с ним о Солженицыне, заставляя пересказывать в подробностях первый том «Архипелага ГУЛАГ», толстенькую книжицу в серой обложке, Имка-Пресс, Париж, первое издание, 1973 год. Что больше всего запомнилось? Фраза из первой части первого тома: самое тяжкое на этом свете — быть русским. За смысл цитаты ручаюсь. Вот как? Саша выравнивает машину и чуть сбрасывает скорость. Знаешь, евреем быть не легче. Наверное. Жить вообще трудно, а может, и вредно, старается перевести он в плоский трюизм. Нет, я совершенно серьёзно, говорит Саша, что ты об этом думаешь? Как я могу думать о том, чего никогда не пробовал, что вне моего знания? Единственное, что я могу — это постараться понять. И на этом спасибо, говорит Ал. Бор., не отрывая глаз от дороги, уже совсем стемнело, и он включил фары.
Да, несчастная страна, сколько можно экспериментов. Нашли тоже, на чём экспериментировать — на живых людях. Опять оса, говорит ему Марина, отгони её, ну пожалуйста! Он берёт старую газету, сворачивает в трубку и ждёт, пока оса не сядет на стол. Села, хлоп! — Слава Богу! — говорит Марина и бездумно смотрит в небо. А стали ведь совсем родными, только непонятно отчего. Действительно: странная аура, ведь если первые несколько дней смотрел на неё жадными до тела глазами, то сейчас всё это — вчера, позавчера, если не дальше. Иная связь, что-то тёплое и нежное, вот вы где, безо всяких кавычек, тире и дефисов констатирует (возникает шаловливая параллель с редко употребляемой в разговорной речи контестацией) Александр Борисович. — Что, сегодня опять купаться?
Они с Мариной смеются одновременно, Саша начинает им вторить, сверху раздаётся тоненький Машкин голосок: — Ну, вы, не мешайте ребёнку спать! — А что тогда делать?
— Неуёмный, — ласково отвечает мужу Марина, — не можешь дома посидеть?
— Это не дома, — всерьёз вдруг отвечает Саша, — это не дома и в последний раз.
— Хватит кукситься, — говорит он, — поедем лучше смотреть какие-нибудь достопримечательности? Ведь здесь просто обязаны быть всяческие прекраснейшие достопримечательности!
— А что? — согласно кивает головой Александр Борисович. — Можно и достопримечательности посмотреть, поехали в Воронцовский? — поворачивается он к Марине. — Сейчас Машку подыму, тогда и поедем. — Я пойду пока, машину посмотрю, — встаёт из-за стола Саша. Он остаётся один, доедает последний персик, вот это налопался, живот как барабан, занятие на день нашлось, опять ехать, что-то смотреть, что-то делать, лёгкая бездумность, бездумная эйфория, эйфоричное бездумие, спица, игла, заноза, сердце всё кровоточит, сколько можно, опять с утра шарил под кроватью в поисках револьвера и опять, как назло, тот ускользнул, выпрыгнул прямо из рук, что-то ещё проквакав напоследок, как бы в отместку, такое мерзкое, грязное кваканье, и чего он над ним смеётся? Вот и последний персик съеден, а вот и Томчик, девочка-незабудочка, вкусненький, хрумкий огурчик, что, к Марине? Привет, Томчик, видишь, сижу всё, ем персики, бросаю косточки в ржавую консервную банку, туда же и сливовые, и абрикосовые, наберётся полная банка, возьму молоток и начну колоть, стук-стук, тук-тук, чего бы орешков не поесть? Хочешь орешков, Томчик? Улыбнулась своими крупными белыми зубами, грудь вперёд, попка назад, здоровая всё же девка, кровь с молоком, молоко с рыбьим жиром, рыбий жир со сметаной, чуть не тошнит от того, что представил такое месиво. Посидеть со мной не хочешь?
— А чего мне с тобой сидеть? Да и некогда, дел много. Обиделся тогда Томчик, но что поделать, нет ему сейчас никакого до неё дела, а вот у неё их много. Трансформация слов, приключения письма, удовольствие/наслаждение от текста под эгидой Ролана Барта, чуждая тень, отчётливо возникшая на белой странице, олеандры, магнолии, рододендроны и мушмула, винные бражники, атакующие крупные белые цветы ползущих по каменной кладке стены лиан...
(— Может, возьмём с собой Томчика? —подмигивая, вновь спрашивает Саша. — Нет, пусть она лучше остаётся. — Смотри, — а день уже занялся вовсю.)
До Алупки они ехали недолго, день был будним, трасса — не очень переполненной, через полчаса Саша уже подруливал к стоянке и высматривал, где приткнуть машину. Прорва туристических автобусов, потные толпы курортников и экскурсантов, слишком много шума, во дворец здоровенная очередь, без очереди лишь кавалеры, ветераны и лауреаты, но они ни то, ни другое и ни третье, тоскливые южные будни, начинает болеть голова, сперва появляется лёгкий спазм в затылке, вот он проходит куда-то под темечко, вот заныли виски, а вот что-то бешено застучало в самом центре черепной коробки. — Что, будем стоять? — А что толку! — махнул рукой Саша.
— Подождите, — сказал он, с трудом превозмогая головную боль, — я сейчас что-нибудь попробую.
Он пошёл к площадке перед самой лестницей, на которой возвышались крытые большими прозрачными коробками (стекло? специальный плексиглас? какой-то неведомый материал?), будто битые молью мраморные львы. «Заорали, — подумал он, с тоской оглядываясь по сторонам, — Боже, какая тоска!» Боль всё усиливалась, анальгина или чего подобного он с собой не взял, так что надо просто терпеть, да, вот так, просто терпеть, превозмогать боль, лишь бы не началась рвота, такое с ним бывает, от нервов, от переутомления, от перегрева, иногда от печени, что делать, здоровье ни к чёрту, сам виноват, не надо было почти десять лет жрать водку и заедать кайфовыми таблетками, вот и дожрался, дозаедался, а ведь тридцать только на будущий год стукнет, двадцать девять на днях, ещё вся жизнь впереди, как бы жизнь и как бы впереди, спица, игла, заноза, надо порифмовать, поблудить мыслью, вновь ощутить, как в крови увеличивается адреналин. Он подождал, пока пройдёт одна экскурсионная группа, другая — чем-то не понравились, в одной экскурсовод, в другой — подопечные, а вот и третья, славная такая девчушка во главе, попросил на минутку отойти в сторонку, та понятливо усмехнулась, сколько вас, спросила, лишь оказались в метровой недосягаемости от группы, четверо, робко ответил он, славная девчушка пошевелила рукой, в которую без всякого промедления он переправил беспомощную пятирублёвую купюру, пристраивайтесь в хвост, бросила она через плечо, перешагнув метр обратно, всё в порядке, ребята, идём! — Благодетель, — почти пропел Александр Борисович. Их водили по дворцовым комнатам, им рассказывали жуткие истории из времён оккупации и весёлые, и романтичные — из дореволюционной эпохи, показывали расписанные плафоны, эстетические ёмкие фризы, лепные барельефы и горельефы, инкрустированные мозаикой круглые и квадратные столики, лаково подобострастные картины и восхитительно утончённую мебель. «Уже виденное, — подумал он, — уже бывшее, уже было». Вот и всё, каких-то тридцать минут и столько предварительной муки!
— Что ты такой? — тихо, чуть наклонясь к нему, спросила Марина. — Голова болит. — Анальгину дать? — Где ты раньше была, спасительница!
Разжевал две таблетки, запить нечем, за водой очереди больше, чем во дворец. Во рту стало омерзительно горько, навряд ли поможет, хотя, впрочем, кто его знает. А вот и девочка-экскурсовод, пошла к следующей группе, помахала ему рукой, милая, славная, тихая, симпатичная девочка, от того-то именно к ней и подошёл, что же, прощай, больше никогда не увидимся, свидимся-увидимся, прощай-не обещай, плохо, плохо, на три не натягиваешь, разве что на два с плюсом или на три с минусом, а вот и вода, просто нормальная вода в нормальном родничке, родничке-бочажке, под большим дубом, дубы, кипарисы, сосны, земляничные деревья, всё вперемежку, но ведь это Крым, последний пейзаж ушедшей эпохи, интересно, что он попытался вложить в эту фразу? Горечь во рту прошла, вода холодная и вкусная, единственное, так это чуть заломило зубы, но ничего, пройдёт, намного хуже, когда болит голова.
Они шли по парку, Марина в отрочестве бывала здесь довольно часто (что ты, тогда здесь всё было диким и запущенным, и народу столько не было), вполне возможно, что с окружающим прелестным пейзажем её связывала какая-нибудь романтическая история, слишком уж меланхоличной и разнеженной стала она тотчас же, как они спустились сюда и вышли на первую же полянку-опушку. Естественно, что она стала их поводырём, они медленно переходили от одной группы деревьев к другой, пересекали лужайку за лужайкой, не очень-то обращая внимания на тропинки. Марина будто что-то искала, по крайней мере, ему казалось, что идёт она не просто так, а целеустремлённо, вот только медленно. Медленная целеустремлённость, попытка обрести уже виденное, иначе говоря, «де жа вю». — Вот, — сказала Марина, — вот это место. Они стояли на заросшей фигурно остриженным кустарником лужайке (полянке, опушке). Как называются эти заросли, то бишь кусты? А чёрт его знает. Листья со стальным оттенком, какие-то неприятные, отталкивающие листья. Множество цветочков, мелких белых цветочков, проглядывающих сквозь плотную завесу листвы.
