Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
Забыв о наших разногласиях и вновь подхватив гипотезу глобального потепления — Моравски на полном серьезе, с добавлением научных сведений, Мартен и я — скорее как развлечение, — мы дали волю фантазии, пытаясь прогнозировать его возможные последствия. Полярные ледники растают, Франция превратится в пустыню, и нам придется искать территории для проживания с умеренным климатом где-нибудь в Рейкьявике или Мурманске.
Затем разговор перешел на более серьезные темы. Мартин с библиотекарем сцепились по поводу какого-то эпизода из древнегреческой истории, который совершенно выпал у меня из памяти. Постоянно оборачиваясь и высматривая официанта, чтобы заказать еще по коктейлю, я невольно начал прислушиваться к разговорам наших соседей — трех молодых людей и девушки лет двадцати, которые спорили не менее горячо, чем мы, хотя пили всего лишь мятную воду. Их тема была еще более странной, чем наша: речь шла об «играх на свежем воздухе» с участием коров! Пальму первенства в изобретении игры присудили невысокому юноше с бородкой: его идея по поводу «прекрасного сельского труда» заключалась в том, чтобы написать на шкуре каждой коровы в стаде разные слова — существительные, прилагательные, глаголы — и ждать, пока они, щипля траву и переходя с места на место, в конце концов случайно составят фразу, заключающую в себе хоть какой-то смысл.
Я про себя улыбнулся такой идее, как вдруг с удивлением заметил в толпе прохожих своего дядю. Решительно в этот чудесный вечер все жители Оксерра и окрестностей словно назначили друг другу свидание на городской площади! Дядюшка был не один — он обнимал за талию какую-то женщину, красивую, хотя уже в годах. Он тоже заметил меня издалека, очевидно пытаясь разглядеть свободный столик. Я слегка помахал ему рукой. Он тотчас же приблизился, хотя его спутница, похоже, была не слишком довольна тем, что придется делить компанию с третьими лицами. Впрочем, вскоре после того, как он нам ее представил (назвав «подругой»), она ушла, сославшись на усталость. Я заметил на ее довольно утонченном, слегка замкнутом лице не столько усталость, сколько явную неприязнь к комедии социальных условностей. Мы слегка потеснились, и дядюшка уселся между библиотекарем и мной. Я давно мечтал познакомить этих двух оригиналов, которые, каждый по-своему, вызывали у меня восхищение. Сам я предпочел воздержаться от участия в беседе.
Все наконец устроилось. Появился официант с нашими тремя «Антильскими поцелуями», дядюшка сразу же сделал свой заказ, но с таким обилием уточнений, что мы все пополам складывались от смеха, — включая, впрочем, его самого и официанта. Он хотел водку с апельсиновым соком, но не чисто апельсиновым, а смешанным с лимонным, — причем лимон он хотел выжать сам. Официант спросил, почему вдруг он ему не доверяет. «Отнюдь, — отвечал дядюшка, — просто я хочу съесть лимонную кожуру — я ее люблю с детства. Это самое вкусное!» Когда официант ушел, Моравски заявил еще более удивительную вещь: он с детства обожает сырные корки, особенно от грюйера. Мартен и я оказались в стороне: у нас не было ни малейшего пристрастия к яичной скорлупе, ни малейшей слабости к подгнившим бананам! Затем дядюшка, наклонившись ко мне и поправляя свои небольшие очки, поинтересовался:
— А где твоя подружка — как там ее, Глициния?
— Эглантина. Она сегодня ужинает с родителями.
Судя по всему, она произвела на него очень хорошее впечатление. Я в шутку сказал, что хочу остаться холостяком, как он, что у меня аллергия на семейные отношения.
— Не на всякие, вот увидишь! — провозгласил он с видом прорицателя.
Потом он напомнил, что я вот уже второй раз в течение короткого срока встречаю его в Оксерре, и это свидетельствует о том, что вовсе не такой уж он отшельник.
— Но все же не забывай, что я был архитектором. Я люблю города — настоящие города, со своей индивидуальностью, со своим лицом. Этот — один из последних.
Тут разговор свернул на тему урбанизма, и Моравски опять получил возможность блеснуть красноречием. Кажется, они с дядей оценили друг друга по достоинству. Увы, буквально через несколько минут по улице мимо нас, буквально в двух шагах от террасы, проехала полицейская машина с крутящейся синей мигалкой. Едва завидев ее, дядюшка проворчал:
— Ну вот, опять они!
Совершенно другим тоном, в котором звучало возмущение, он объяснил нам, что он видел, как «они» всего час назад проверяли документы у молодых арабов перед зданием почтамта. Воцарилась тишина. Я не отважился рассказать о несчастье, приключившемся с Бальзамировщиком. Однако Моравски, в отличие от меня, рассказал, как кто-то из них недавно приставал к его старшей дочери. «Это не причина, — проворчал дядя, — чтобы все время не давать покоя одной и той же категории людей». Снова повисло молчание. «Вы на стороне полиции?» — насмешливо спросил дядя. «А вы думаете, при нынешнем положении дел можно обойтись без нее?» — в свою очередь спросил Моравски. И добавил какую-то формулу вроде «Полиция — это государство, государство — это мы». «Каждый из нас — сам себе государство», — ответил дядя, как завзятый анархист. Затем они перешли к проблеме нелегалов, и разговор пошел на повышенных тонах. Наши юные соседи замолчали, прислушиваясь. Чем больше Моравски пытался «урезонить» дядюшку, по его собственному выражению, тем сильнее тот распалялся.
— Меня просто выводит из себя, когда с этими несчастными людьми обращаются как с преступниками!
— Но они такие и есть, в самом прямом смысле этого слова! — мягко возразил библиотекарь. — Они не подчиняются — иногда по незнанию, но чаще умышленно — тем законам и правилам, которые установлены для иностранцев.
— Эти законы несправедливы, а правила абсурдны!
— Они точно такие же, иногда даже более суровые, во всех развитых странах, начиная с США!
— Нечего сказать, хороший пример! Эти, как вы считаете, преступники приносят в нашу страну свое трудолюбие, культурное богатство и — не побоюсь этого сказать, потому что я не ханжа! — свою сексуальную мощь!
Мартен при этих словах расхохотался во все горло, но Моравски сохранил хладнокровие.
— Я полностью с вами согласен, особенно в последнем пункте. Просто если принимать всех иностранцев без разбору, то среди тех, кто действительно ищет работу — допустим, их достаточно много, хотя это не бросается в глаза, — все же окажется немалое число безработных, кто-то из которых живет на пособие, а кто-то становится преступником (по самой что ни на есть классической причине: ему хочется хорошо жить). И, принимая во внимание их численность, нам придется платить куда больше налогов. Что касается меня, я вам сразу скажу: я к этому готов. Но те, от чьего имени вы говорили…
— Я достаточно взрослый, чтобы говорить от своего собственного имени! — прогремел дядюшка, хлопнув ладонью по столу (соковыжималка для лимонов подпрыгнула). — Я не требую, чтобы в страну пускали всех. Я не идиот и понимаю, что это невозможно! Я говорю о тех, кто уже давно здесь живет и настолько адаптировался к нашей жизни, что они уже почти не иностранцы…
— Если они живут легально, то да.
— Какая разница? Сделать их частью нашего общества — это одно из наших наиболее незначительных обязательств по отношению к третьему миру, хотя бы за все то зло, которое мы ему причинили.
— Вы говорите о колонизации? Она принесла не только зло. Таково мнение нынешних серьезных историков.
— А что вы скажете о неоколониализме? О мультинациональных корпорациях?
— Да, разумеется, все это есть. Но дайте мне договорить. Итак, принимая всех иностранцев, без разбору, без документов, вы открываете путь пороку (при этом слове дядюшка возвел глаза к небу). И может получиться так, что те малийцы, алжирцы и китайцы, которые собираются обосноваться в стране, чтобы честно работать, у которых в порядке документы, напротив, могут остаться не у дел…
На этот раз дядюшка не возражал, и тогда библиотекарь совершил самую большую ошибку за этот вечер. Он начал добивать противника, вместо того чтобы дать ему время собраться с силами для нового сражения.
— По сути, если вы признаете, что мы не сможем принять всех и что количество рабочих мест ограничено, то тогда, предоставляя эти места тем, кто уже здесь — только по той причине, что они здесь, — вы объективно мешаете приезжать в страну всем тем, кто заслуживал бы этого во много раз больше.
Мартен, который счел это действительно важным вопросом, попытался вклиниться в спор, произнося при этом слова «квоты» и «критерии». Но дядя его не поддержал. Предприняв тактический маневр и сменив — по крайней мере, на некоторое время — шумное негодование на легкий сарказм, он предпочел вовлечь собеседника в настоящую дискуссию. Та, что уже велась, оказалась бесполезной, заявил он, потому что противопоставляла два несопоставимых видения мира.
