Виталий Щигельский - Время воды
Сцепленные вместе крепкой нитью структуры шестой «Родины», мы становились бусами эволюции — носителями генетического кода общественного развития. Группа «СКУНС» предотвратила возможные отклонения, например, спутывание бус эволюции в узлы, клубки, где зарождалась коррупция, зрели тайные заговоры, возникало инакомыслие…
Продолжая глядеть на улицу, я разогнал рукой несуществующий дым. Массы людей за окном не подозревали, что образуют дешевый податливый материал для строительства государственных и корпоративных пирамид. В хорошие времена, в плохие ли до нужд обычных людей никому нет дела, обычные люди воспринимаются как строительные кирпичи. Пока я соблюдал обещания, данные Косбергу, я не ощущал себя кирпичом, я соответствовал нормам и обычаям, принятым в племени. В племени, владеющем лесом. Большинству сотрудников «Родины-6» мой офис на Фонтанке казался не берущимся пиком карьеры, недосягаемым и манящим, как пик Коммунизма, а сам я — олицетворением успеха и зрелости…
Я задернул шторы — занавесил «зимний муравейник», и желание курить прошло совсем. Вместе с ним пропала тяга к работе. Захотелось домой. Захотелось поесть. Захотелось бухнуть.
Я набрал номер на сотовом и остановил лающий рапорт лейтенанта Смирнова короткой командой:
— Вася, машину к выходу.
В «Коене» было тепло и чисто. Вася — лейтенант Смирнов — включил Чайковского для меня и мигалку для всех остальных и, плавно набирая ход, тронулся к дому. Разогнавшись до восьмидесяти, он больше не прибавлял и не убавлял скорость, и мы добрались домой за пятнадцать минут. Я прикрыл глаза, чтобы не смотреть по сторонам, из пуленепробиваемых окон автомобиля городская жизнь казалась еще более пустой и пошлой, нежели с высоты третьего этажа офиса на Фонтанке.
Василий припарковался возле свежеокрашенного дома на углу Левашовского и Попова, вышел из машины, обежал рысцой вокруг капота, открыл дверь с полупоклоном.
— Завтра в одиннадцать здесь же, — сказал я ему.
— Есть, Виктор Владимирович! Хорошо вам отдохнуть, — Василий привычно вытянулся, колыхнув нависающим над ремнем брюшком, швы на его костюме вздрогнули от натуги.
— Пива не пей, — бросил я ему на прощание. — Освинеешь от пива. Лучше пей водку.
— Слушаюсь, — Вася попытался втянуть брюхо внутрь и поперхнулся.
— Ну, все-все, не плюйся на меня. Дальше я сам. Поди прочь.
— Слушаюсь.
Я поднялся на свой этаж.
Все железные двери, расположенные на лестничной площадке, как в латинской пословице, вели в Рим, то есть были дверьми в мою собственность. Весь этаж стал моей квартирой. Дюжина комнат, четыре кухни, столько же туалетов.
Впрочем, дома я теперь бывал редко, а если и бывал, то проводил время в той комнате, которой лишился с легкой руки Снеткова. Обстановка в ней осталась прежней, можно сказать, музейной. Оскверненные бандитами предметы были полностью отреставрированы. Другие части дома были приведены в четкое соответствие с моим общественным положением, то есть выполнены в стиле «евро-престиж», который родился на свет из группового инцеста дорогих и бесполезных вещей. Излишества являлись требованием времени, показателем зрелости. Себестоимость стандартной квартиры стандартного дома при наличии технологий и навыков ничтожна. Это не устраивает никого — ни банкиров, ни строителей, ни власти, ни потенциальных жильцов. Как наемного работника развращает высокая зарплата, так среднестатистического гражданина развращает низкая цена на жилье. Теряется потребность в конкуренции, опеке со стороны государства, ставится под сомнение целесообразность процессов управления и надзора. Для того чтобы стать интересной для рынка и идейно-полезной для общества, самое обычное жилье должно носить статус элитной недвижимости, а обладание ею — практически недостижимой мечтой. Недвижимость — это не жилье, это рычаг управления обществом, поэтому в моей отдельной квартире насчитывалось четыре санузла.
Отключив сигнализацию, я снял шляпу из фетра, сбросил ботинки и, не зажигая свет, пошел по теплому полу прихожей в сторону своей комнаты. По пути я заглянул в бар, не чтобы выпить — я дал слово не пить в барах и публичных местах — а чтобы посидеть средь бочек и погладить бутылки. Когда человек перестает быть алкоголиком, он становится коллекционером. Собирателем этикеток, марок, фантиков или вин, если ему повезет. То есть сменяет одну зависимость на другую, менее вредную, как он надеется.
Бар назывался «Гена и Фима» — в честь Генофона и Серафимы. Он находился на месте тех двух смежных комнат, в которых они когда-то смотрели телевизор, собачились, ели жаренную на сале картошку. Иногда мне не хватало их маргинального запаха, хотелось выпить знаменитого самогона, спросить у Генофона, отчего все складывается именно так, а не иначе. Жаль, что он не мог поговорить со мной.
Генофон не умер, не исчез под завалами перестройки. Он был жив, и Серафима была жива тоже. Но они больше не были прежними трогательными, наивными и беззащитными стариками — дядей Геной и тетей Фимой, которые запечатлелись в моей памяти. С моей помощью они миновали списки неустроенных, выбитых из жизненной колеи, блуждающих по обломкам империи, потерявших веру людей. Когда Косберг вытянул меня из состояния безысходности, провел со мной курс молодого матроса-подводника, у меня появилась цель, и я перестал помогать ближнему, дабы не расплескивать понапрасну силы.
— Если порох отсырел, — сказал каперанг тогда, — стрелять невозможно, нужно ждать, пока он высохнет. Однако, чтобы избавиться от ненужных мук совести, ты должен помочь старикам, своим бывшим соседям.
Я послушался и принялся искать Генофона. Как бомж без стажа сосед, скорее всего, ошивался неподалеку от бывшего дома — в подвале, на чердаке, на помойке, на пункте сдачи цветного металла, возле ларька с бытовой химией. Одно за другим я проверил эти места. Безрезультатно. Тогда я решил, что Генофон батрачит на огородах, и угадал. Я нашел его в садоводстве с дурацким названием Пупышево, пьяным и грязным, в заброшенном летнем домике. Он зарабатывал на бухло копанием грядок, переноской бревен и колкой дров. Как сантехник он востребован не был, за неимением в садоводствах сантехники.
Генофон долго не признавал меня (я тогда уже ездил в «бэхе», носил золотые очки и длинный кожаный плащ), но узнав, сказал, что не держит зла, и предложил выпить, правда, за мои деньги.
Я не стал покупать выпивки, я прикупил ему землю под Гатчиной и дал денег столько, сколько невозможно пропить в одиночку.
Денег хватило на дом в два этажа, сотню куриц, два десятка коз и таджиков для поденной работы. Серафиме купили мобильник, швейную машинку и «Хаммер», так как она не имела прав. Дядя Гена дал мне обещание жить по-сухому.
Он выполнил обещание, завязал с бухлом и даже увлекся собиранием художников-передвижников, по утрам и вечерам делал комплекс «тай-цзы», перед сном почитывал из Конфуция и через пару лет превратился из бледной морщинистой обезьяны в круглого добродушного бая.
Поначалу отсутствие тяги к спиртному томило его и пугало, лишало жизнь смысла, но затем он привык и смирился, ибо видел, как от этого расцвела Серафима. Тяга к пьянству исчезла без медицинской и экстрасенсорной помощи по банальным социально-экономическим причинам, через материализацию сознания, прямо связанную с обретением точки опоры в виде власти и собственности.
Напрямую я больше с ним не общался, мониторив на расстоянии путем круглосуточного дистанционного наблюдения психиатров-наркологов (сотрудников группы «СКУНС»). Наблюдали его до тех пор, пока он не построил собственный свиной цех, а затем и свиную госкорпорацию, включающую все стадии короткой свиной жизни от рождения до бойни. Генофон полюбил наблюдать за свиньями, он говорил, что учится у животных политике. Вскоре Генофон разбогател настолько, что мог позволить себе купить место в почтеннейшей сотне «Forbs». Но дядя Гена не гнался за славой. Личный жизненный опыт, опыт очистки засоров, подсказывал ему, что от бумаги с выведенными на ней каракулями гораздо больше вреда, чем пользы.
Серафима простила меня, хотя и ударила при первой встрече мокрой тряпкой по морде. Серафима была пусть и старой, но женщиной, а все женщины мстительны…
Мир менялся, и менялись те, кто собирался в нем выжить. Генофон и Серафима тоже стали другими. Они даже говорили на каком-то своем языке. Теперь у каждой семьи был свой, непонятный другим, язык. В начале девяностых мне казалось, что это всеобщая бедность развращала и разобщала людей, теперь, при богатстве избранных и достатке немногих, эта пропасть становилась непреодолимой…
Я миновал бар «Гена и Фима» и вошел в свою комнату. Запер дверь на замок, словно по-прежнему жил в коммунальной квартире. Есть привычки, которые не лечатся временем. Я задернул шторы на окне и включил магнитофон. Отчетливо и шершаво зазвучал «Closer», второй и последний альбом «YD». Хорошая депрессивная музыка, жесткий подвальный звук, прямолинейная честность слов, пробивающая и стену, и лоб, анатомия безысходности.
