Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз
В общем, домой шла в полном угаре, смеяться уже сил не было.
А потом чего-то грустно стало: вспомнила нашу больничку, когда тетка лежала после инфаркта. Как еду таскала три раза в день, белье, посуду. Умоляла, чтобы осмотрели и хоть зеленкой помазали…
В итоге родилась такая максима: лучше быть ежиком в Германии, чем человеком в России.
Оставим пока линию дятлоубийцы Адольфа.
Кстати о ежиках. Помнишь Ольгину коллекцию? Первым в ней стал меховой еж, которого ты привезла из Казани, из командировки. А потом пошло-поехало: стеклянные, деревянные. Металлические ежи-пепельницы, а последний — глиняный, толстый, коричневый, похожий на какашку. Где-то они сейчас?
Все говорю, говорю. Вот вспомнил: ты когда сердилась на нас с Ольгой, уходила спать, даже средь бела дня. А ночью поднималась, уже выспавшись и остынув от гнева. И принималась хозяйствовать — что-то убирать, стряпать, стирать, гладить… И еще — уже после первой операции, только-только встав на ноги, приволокла сетку с двадцатью пятью килограммами картошки, с машины продавали. Тащила метров двести. Я до сих пор вину свою чую: не запас картошки. И вот Оля как-то вспомнила — ты уже слабая была, но повела ее покупать куртку. По дороге вы поссорились, Оля взяла и вернулась, а ты все же купила ей зеленый пуховик, сама. Она до сих пор цела, куртка эта. А Ольга — мне: «Как же я могла оставить маму одну, у нее голова кружилась, ноги дрожали…» И отвернулась.
Постыдное занятие — грабить прошлое. Признак слабости и лени. То ли дело — воображать, выдумывать, сочинять. Но — для этого талант нужен. А коли его нет, остается одно — память. И зряшное дело гадать, почему запоминается именно это, а не другое. Санки, козел, паровоз, как на дачу ездили, да что ели в шалаше, да дятел этот.
Вот что удивительно. Когда мне попался совершенно обворожительный рассказ Набокова «Облако, озеро, башня», дактильная троица эта из младенчества сама напросилась в следующую строку:
Облако, озеро, башня,Санки, козел, паровоз…
А тут еще — надо ж такому случиться — в этом самом рассказе «паровоз шибко-шибко работал локтями».
Ну да ладно. Память сама выбирает, что оставить, что выбросить, и, вижу, тебе это не всегда интересно. Давай-ка я о нашей деревне расскажу, хочешь? Тоже ведь «дача». Сейчас туда каждое лето приезжает из Лондона на каникулы наш внук Кира. Часами в упоении ловит пиявок и лягушек в пруду. Я ему на днях письмо послал:
Слышен лягушачий стонУтром спозаранку:Где наш Кира, что же онНе кладет нас в банку?
А пиявки веселейЗавихляли телом —Уж не ловит нас злодей,Видно, улетел он.
Если в Англии денекВыдается жарок,Кира ловит на крючокЛондонских пиявок.
Он еще стрекоз, жуков и бабочек ловит, и мы с ним рассматриваем их страшные безобразные лица. А у лягушек лица вполне симпатичные. Яблони твои живы. Большие стали, хотя вроде назывались карликовыми. В прошлом году яблок было много, в этом, как и положено, мало будет. Сиреневый куст тоже живет. А елку я срубил. Плохо, наверно, но пришлось. Лена говорит, зачем, мол, елка на огороде, мешает и вообще. Я упирался, а потом сдался. Двор, ты помнишь, ветхий был, его сломали, и Гена Глухов построил новый. Болеет он сейчас, Гена. Сердце. И еще у них с тетей Надей горе — Таня, помнишь, их дочка, красивая такая, так вот умерла она. Нашли ее с мужем в машине с работающим двигателем в закрытом гараже. Тетя Надя убивалась очень. А тебя она вспоминает. Как меня увидит — вспоминает. Все рассказывает, как мы познакомились, как ты любила ее молоко пить, как сумку у нее забыла с деньгами, а она всполошилась, все думала, как тебе сообщить. Тебя все там помнят — и Павел, и Арсентьич, и Марья Васильевна… Все. Не веришь? Вру, думаешь? Только в одном соврал — про яблони. Не все остались. Одна совсем зачахла, и я ее, как елку… Да ты и сама знаешь. Не знаешь? А как же — «мне сверху видно все»? Не все? Да ты бы и сама велела ее срубить, яблоню эту. Совсем негодящая стала. Характерами вы с Леной не похожи, она поспокойней, порассудительней, а к домику этому одинаково прикипели. Только времени у тебя не хватило сделать все, что хотела. А Лена живет там с ранней весны до поздней осени, до морозов, у нее есть время, и руки золотые, и любит она наше Теличено. Ох как любит! Как-то подумал: и меня под крыло взяла, оделила нежностью, вряд ли заслуженной, из-за домика этого. Потом мысль эту прогнал — обидно стало. Так вот, огород у нее на зависть. Грядки высокие, ухоженные, унавоженные. Парники. Клумбы, горки альпийские, выбритый газон — художник, одно слово. Тебе бы очень понравилось. А что вспоминают тебя — это точно. Павел все говорит — не забыл ты, Виталий Осипыч, как вы с Наташей к нам на зайца пришли? Хорош был заяц? Ну что ему ответить — зайца-то он подстрелил старого, жесткий он был, как подошва, вкуса никакого. Бутылку допили, говорить не о чем. Татьяна его — та вовсе молчала… Умерла она, давно уже. Теперь к нему ходит одна местная шалава, девчонка лет двадцати. В день пенсии объявляется, неделю гуляют, деньги кончаются — и нет ее. Павел без нее тоскует, чуть не плачет. И у Арсентьича Зоя умерла. И мать Вити Ильина. И Селянкин — помнишь, он все чаю просил привезти… И Гутя — у того туберкулез открылся… Легче сказать, кто остался. Давай я лучше тебе что-нибудь другое… Не хочешь другое? Ладно, слушай. Соседи наши, Данилиха с сыном блаженным, спалили дом. Говорят, сын, Костя, сам и зажег, вроде как матери отомстить. Пылало так, что чуть наш не загорелся, забор обуглился. Костю забрали в психушку, а мать в богадельню, где-то около Ржева. А еще умерла Ночка. Помнишь, Оля на ней верхом ездила — по очереди с племянницей Вити Гусева? Все удивлялись, как долго живет кобыла. Ей уже почти тридцать было, слепая совсем.
И тогда Витя Гусев повел ее в правление отдавать, сказал, что больше не нужна, привязал и ушел. Ночка отвязалась и снова приплелась к его дому Он опять… Ноябрь был. Так и гоняли лошадь, не кормили, не поили. Уж не знаю, где-нибудь в поле упала от бессилия или кто отвел на мясокомбинат. Тридцать лет она на этих сволочей… Хоть бы застрелили из жалости. У меня эта Ночка долго перед глазами стояла. Вот мы опять к Адику вернулись, к дятлу, стало быть. Знаешь, лучше, я тебе анекдот расскажу. Диалог такой:
— Что-то меня Гондурас беспокоит.
— Беспокоит? А ты не чеши.
Ну вот, улыбаешься. Что, с бородой анекдот? А я и не знал. Ну ничего, я тебе потом другой расскажу, посвежее.
Да, заяц Павла определенно оказался несъедобным, мы с тобой это понимаем. А все потому, что не читали они с Татьяной старый рецепт заячьей похлебки, записанный супругой Шекспира Анной, урожденной Хетеуэй, в ее амбарной книге. Вот он, этот рецепт:
Возьмите зайца средних размеров, снимите с него шкурку — осторожно, не повредите, что под ней. Засуньте руку под ребра и вытащите легкие. Дайте крови стечь в миску.
Разрубите тушку на куски. Отделите мясо от костей или кости от мяса — на выбор. Сложите кости в кастрюлю, залейте холодной водой, добавьте репу, морковь, стебель сельдерея и несколько луковиц.
Кипятите полчаса, если заяц молодой, или все два часа, если он успел пожить.
Процедите заячью кровь через мелкое сито, добавьте немного воды, жменю овсяной муки мелкого помола и положите все это в сотейник.
Тушите, помешивая в одном направлении, до закипания. Упаси вас Бог дать крови свернуться и образовать комочки. Достаньте вываренные кости из кастрюли.
Овощи протрите через сито. Добавьте кровь, коли она уже вскипела.
Нарежьте мясо мелкими, с серебряную монету, кусочками и все переложите в кастрюлю — к тому, что уже там.
Кипятите всю смесь, хорошенько помешивая, полтора часа, а для престарелого зайца — все два.
Добавьте горлец.
(Горлец, он же горец змеиный, он же раковая шейка, он же Polygonum bistorta — советую заменить его петрушкой, не пожалеете. Но на всякий случай сообщаю кое-какие сведения об этой травке. Растет по сырым лугам, полянам. Используют как вяжущее средство при лечении ран, кровотечений, чирьев, при поносах и при болезнях мочевого пузыря.
Прием внутрь. Порошок корневища раковых шеек по 0,5 г на прием в облатках, три раза в день, при летних поносах и дизентерии с частыми позывами и кровью. При кровотечениях из внутренних органов — каждые два часа по столовой ложке отвара из 5 г порошка раковых шеек и чайной ложечки семян льна на 200 г воды.
Наружно. Из отвара раковых шеек делают примочки (15 г на 500 г воды) на застарелые раны, чирьи и наружные язвы. Из раковых шеек в смеси с другими растениями делают отвар для ирригаций и промывания при белях. Для этого употребляют смесь мелко порезанных раковых шеек (20 г), травы пастушьей сумки (10 г), листьев омелы (15 г) и дубовой коры (10 г). Десять ложек смеси заливают 2 л воды и варят на медленном огне полчаса.
