Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз
А уж вовсе взрослый Виталик извлекал из кино (как некогда из книг) только детали: восхитительно красивый плед, наброшенный Гошей на Александру в не верящей слезам Москве, обои из «Шербурских зонтиков» или — кроме «шабудабуда» — старик с собакой на пустом пляже в «Мужчине и женщине». А вот лишенный внятного сюжета мультипликационный мир «Стеклянной гармоники» Юло Соостера отпечатался в его мозгу почти целиком.
Тот же Адик из охотничьего ружья убивает дятла, красно-желтая капля на птичьей голове. Адольф, определенно Адольф, птицу внимательно так рассматривает… Эта линия ведет далеко. Обхожу дождевых червей, жуков — боюсь наступить, жалко. Совсем недавно на кладбище — помнишь, рядом с нашей деревней, — где хоронили молодого паренька, мужики ровняли могильный холм, родные и прочий люд топтались вокруг, а меня заботило, чтобы никто не наступил на некстати, ну совершенно некстати оказавшуюся под ногами лягушку. М-да… Клиника? Прочел тут у Декарта, что скулящий пес — вот гад, Декарт этот — подобен скрипящей машине, которую следует смазать маслом. Яйца бы ему, Декарту, прищемить, а когда заорет, маслом смазать. Он, видите ли, смысла не видит в рассуждении о моральных обязательствах перед животными — этими машинами, созданными Богом: нет же у нас обязательств перед часами — машиной, созданной человеком. Во как. Это наша-то Никси — машина? Рыжий комок нежности, верности, любви — ну и обжорства, конечно. Кокеры, они такие — но глаза, кокериные глаза, озерки печали… А как пахли ее щенки! То ли кофе, то ли орехами. Тут вот услышал песню Егорова про его собаку — и слезы навернулись, перед тобой не стыдно признаться.
Как же мы с тобойЖили хорошо,Как же сладко,Солнышко мое,Горюшко мое,Шоколадка.
Наледь на душе,На сердце ожог,Шаг бесцельный.Что ж ты натворил,Нежный мой дружок,Друг бесценный.
Жалящий огнем,Лечащий мечом,Умный самый,Упокой, Господь,В садике своемНашу Сану.
Ибо в снег и дождь,Ибо в день и ночь,В зиму, в лето,Уж прости, Господь,Нам была, как дочь,Псина эта.
На моем окнеДождь чечетку бьет,Отбивает,А соседский песВоет, как поет,Отпевает.
Непогодь и пес,Воют в унисон,Будто плачут.Завтра поутруМне ворвется в сонВизг собачий.
Это в небесах,В горней из высот,Там, над нами,Девочка мояПалочку несетМне и маме.
И еще не стыжусь детско-маниловской мысли: разбогатей я вдруг, куда пущу деньги? Перебираю: больные дети, нищие старики, инвалиды… А еще строят храмы, а еще — неловко сказать — ремонтируют сельские библиотеки. Все это очень и очень славно. Но я построю приют для бездомных собак. Вот так. Виноват, ой как виноват. Впору просить — явися мне милосерд, святый ангеле Господень, хранителю мой, и не отлучайся от мене, сквернаго, но просвети мя светом неприкосновенным и сотвори мя достойна Царствия Небеснаго. Впрочем, о храмах и ангелах — отдельно и позже расскажу тебе, тут у Виталика не все так просто складывалось. В этом обращении к ангелу-хранителю его привлек скорее язык молитвы, чем вера в ее действенность. К поучительным и благостным христианским житиям Виталик тоже был и остается глух, но одна легенда легла ему на душу — о Герасиме Иорданском. Встретил будто отшельник Герасим в пустыне льва — страдающего, хромого: щепа острая в лапу вонзилась. Сострадательный старец льва не убоялся, занозу вытащил, тряпицей рану перевязал. И прикипел к Герасиму душой (ну да, чем же еще?) благодарный лев, жил с ним вместе в монастыре, с ним да с ослом. Вместе трудились и вкушали скудную пищу. И вот как-то осел пропал, а Герасим решил, будто лев, не вытерпев вегетарианства, его хищной натуре противного, осла этого просто-напросто съел. Осерчавший Герасим заставил льва выполнять ослиную работу. Лев безропотно повиновался, и вдруг — на тебе — осел возвращается. Нашелся осел-то! Герасим, устыдившись, вернул льву свое расположение, а лев простил Герасиму несправедливость. Жили они так рядом, душа в душу (опять же — вопрос о звериной душе), пока не умер Герасим, а вскорости и лев упокоился, не выдержав тоски, на могиле старца.
Так что все, касаемое любви — или, напротив, жестокости — к зверью, очень Виталика трогало и трогать продолжает. Вот и это случайно попавшее ему на глаза письмо, которая живущая в Германии русская девушка отправила подруге в Россию, не оставило его равнодушным.
Тебе в нем кое-что покажется странным и незнакомым — настолько сильно поменялась манера молодежи излагать свои мысли. Признаюсь тебе, язык молодых людей двадцать первого века мне и самому часто невнятен. Зато они умеют читать инструкции для мобильных телефонов, а это нечто совсем особенное — они их сами пишут, сами и читают. Но я отвлекся, вот довольно длинный отрывок из того письма:
…Иду, значит, — пишет девушка, — шоппингую помаленьку, смотрю: на обочине ежик лежит. Не клубочком, а навзничь, лапками кверху. И мордочка вся в кровище, похоже, машиной сбило. Тут в Изенбурге, да и в других пригородах, кого только не давят! Ежей, лис, змей, иногда даже косули попадаются. Мне жалко его стало, я газетку подсунула, завернула, принесла домой. Звоню своему Гельмуту, спрашиваю: что делать? Он мне: отнеси в больницу (в квартале от нас больница есть), там ветеринарное отделение. Ладно, несу. Зашла в кабинет. Встречает меня Айболит перекаченный, за два метра ростом, Шварценеггер отдыхает, из халата две простыни сшить можно. «Вас ист лось?» — спрашивает. Вот уж, думаю, точно: лось. И прикинь: забыла, как по-немецки еж. Потом уже в словаре посмотрела. Ну, сую ему бедолагу, мол, такое шайсе приключилось, кранкен животинка, лечи, давай. Назвался лосем — люби ежиков. Так он по жизни Айболитом оказался: рожа перекосилась, чуть не плачет. Тампонами протер, чуть ли не облизал и укол засандалил. Блин, думаю, мало ежику своих иголок. И понес в операционную. «Подождите, — говорит, — около часа».
Ну, уходить как-то стремно — жду. Часа через полтора выползает этот лось. Табло скорбное, как будто у меня тут родственник загибается. И вещает: мол, как хорошо, что вы вовремя принесли бедное существо! Травма-де очень тяжелая, жить будет, но инвалидом останется. Сейчас, либе фройляйн, его забирать и даже навещать нельзя: ломняк после наркоза.
Я от такой заботы тихо охреневаю. А тут начинается полный ам энде. Айболит продолжает: «Пару дней пациенту (nota bene: ежику!) придется полежать в отделении реанимации (для ежиков, ни хрена себе?!), а потом сможете его забрать». У меня, наверное, на лице было написано: «А на хрена мне дома ежик-инвалид?!» Он спохватывается: типа, может, это для вас обременительно и чересчур ответственно. «Тогда, — говорит, — вы можете оформить животное в приют (твою мать!!!). Если же все-таки вы решите приютить его, понадобятся некоторые бюрократические формальности». Понимаю, ржать нельзя: немец грустный, как на похоронах фюрера. Гашу лыбу и спрашиваю: «Договор об опеке (над ежиком, ептыть!!!)?» Отвечает: «А также характеристику из магистрата». Я зубы стиснула, чтобы не закатиться. «Характеристику на животное?» — спрашиваю. Этот зоофил на полном серьезе отвечает: «Нет, характеристика в отношении вашей семьи, фройляйн. В документе должны содержаться сведения о том, не обвинялись ли вы или члены вашей семье в насилии над животными (изо всех сил гоню из головы образ Гельмута, грубо сожительствующего с ежиком!). Кроме того, магистрат должен подтвердить, имеете ли вы материальные и жилищные условия, достаточные для опеки над животным (ежиком!)». Зашибись! У меня еще сил хватило сказать, что я, мол, посоветуюсь с близкими, прежде чем пойти на такой ответственный шаг, как усыновление ежа. И спрашиваю: «Сколько я должна за операцию?» Ответ меня додавил. «О, нет, — говорит, — вы ничего не должны! У нас действует федеральная программа по спасению животных, пострадавших от людей. — И дальше, зацени: — Наоборот, вы получите премию в сумме ста евро за своевременное обращение к нам. Вам отправят деньги почтовым переводом (…восемь, девять — аут!!!). Мы благодарны за вашу доброту. Данке шён, гуторехциг фройляйн, ауфвидерзейн!»
В общем, домой шла в полном угаре, смеяться уже сил не было.
А потом чего-то грустно стало: вспомнила нашу больничку, когда тетка лежала после инфаркта. Как еду таскала три раза в день, белье, посуду. Умоляла, чтобы осмотрели и хоть зеленкой помазали…
В итоге родилась такая максима: лучше быть ежиком в Германии, чем человеком в России.
Оставим пока линию дятлоубийцы Адольфа.
Кстати о ежиках. Помнишь Ольгину коллекцию? Первым в ней стал меховой еж, которого ты привезла из Казани, из командировки. А потом пошло-поехало: стеклянные, деревянные. Металлические ежи-пепельницы, а последний — глиняный, толстый, коричневый, похожий на какашку. Где-то они сейчас?
