Сергей Самсонов - Ноги
«Он имеет в виду тех двух инвалидов? — усмехался в ответ Шувалов. — Пусть на этот счет не беспокоится: я не слишком сильно их обижу».
На деле же игра его теперь целиком превратилась в одно непрерывное вглядывание, и каждый новый матч он выходил на поле не с прежней и единственной задачей — восхитить людей, а с новой, противоестественной — во что бы то ни стало уловить в работе опекающих его защитников предательскую двойственность, какой-то непристойный, оскорбительный поддавок. То самое едва уловимое отшагивание, промашку, замедление, которое и помогало ему раньше беспрепятственно выходить к враждебным воротам. «Говорит, что я сдулся? — думал Семен. — Неужели и он, этот хлыщ Гаудильо, все понимает?»
Что касается тренера «Барселоны», то Райкаард изнурял своих подопечных нещадно, испытывая новый способ командного взаимодействия при отборе мяча, жесточайший, тотальный, повсеместный прессинг, который должен был начинаться у чужих ворот и от которого не имели права отлынивать даже такие «свободные художники», как Шувалов. «Давление против давления. Только так мы сможем с ними совладать. Не уступая ни метра…» Решено было сыграть без обычного нахрапа, без обычного пренебрежения своими защитными позициями, без излишней, а на деле ничем не ограниченной фантазии. «Перестаньте думать о том, что, когда вы безраздельно контролируете мяч, все нормально. Они будут ждать от вас малейшей небрежности и ошибки». Защитники, согласно новому плану, должны были находиться как можно ближе к собственным воротам, чего «Барселона» не делала никогда раньше, и, лишенные привычной мощной поддержки, Шувалов с Роналдинью полагались теперь только на самих себя.
…Рокотал и ревел, распевал и раскачивался «Ноу Камп» — величайший футбольный амфитеатр Старого Света.
Обросший трехдневной щетиной, с ввалившимися щеками и воспаленными глазами, Шувалов вышел в центральный круг под неистовый рев девяноста тысяч фанатов. С первых же минут ему пришлось испытать адское давление и нехватку пространства. Игроки в ненавистных черно-белых футболках, казалось, задались единственной целью — не оставить ни просвета. Хорошо Гаудильо сплел свою паутину! Нужно было развивать атаку, но любые возможности для ее продолжения немедленно отсекались, и Шувалову оставалось только продираться к воротам в одиночку. Однако враги его были вышколены и просекали любой обман.
Шувалов начинал беситься. Да, он ненавидел эту команду, которая думала на десять ходов вперед, в которой на подмогу одному неизменно прибывали еще трое; он ненавидел их выучку, их взаимную согласованность и идеальную слитность; он ненавидел в «Тоттенхэме» каждого игрока, который казался ему всего лишь маленьким винтиком в безжалостной и абсолютно безотказной машине. Он ненавидел убийственную безошибочность, с которой они занимали защитные позиции, и умение при перехвате мгновенно разворачивать атаку на флангах. Но еще больше ненавидел он самого себя. Свою невыносимую ущербность, унизительное бессилие. Жалкость всех своих тщетных переступов и постыдную неспособность открыться под разрезающий пас. Сегодня с ним играли всерьез. По-настоящему. А он уже от этого отвык. Потому и был немощен. Его не пускали, ему не сдавали позиции, не открывали коридора. Внешне полный двойник того беспомощного Тюрама — француз Виллиам Галлас вцепился в него, как волк, и ребрам Шувалова приходилось выдерживать серьезную проверку на прочность. Галлас поспевал за ним повсюду и с изяществом обкрадывал его. Ни единой прокидки, ни единого вальяжного разворота ему сделать было не позволено, и даже перенятый им у Роналдинью «эластико» (хитрый финт, при котором игрок действует лишь одной стопой, выворачивая ее и изменяя направление мяча) совершенно у него не выходил.
Но тут вдруг и Галлас, и Терри (еще один защитник лондонцев, имевший репутацию «непроходимого») вдруг обнаружили поразительную пугливость и невиданное безволие, и Шувалов раз за разом заставлял их отшатываться от себя как от чумного, и его никак не покидало ощущение, что они все делают преднамеренно. Он был изумлен. Выходит, и эти тоже вздумали уступать? Выходит, и этих тоже заставили? Два раза после беспрепятственных проходов он мог забить и не забил, послав мяч в молоко, а в третий раз и вовсе аккуратно вложил его в руки голкиперу. После этих его промахов на трибунах поднялся чудовищный свист.
Он не мог оскорблять и дальше этих свистунов, настолько он от них зависел, и тотчас принялся за дело. Минуты не прошло, как Шувалов уже мягко покатил мяч к воротам, а там оказался Роналдинью и «сделал» гол с какой-то предупредительной, застенчивой нежностью. Как будто даже извиняясь за то, что все у них с Шуваловым получилось с такой запредельной легкостью, как будто он и сам этого не хотел, но ничего другого ему не оставалось.
А под занавес встречи на Семена пошла длинная верховая передача. Он, стоя спиной к защитнику, развернулся на сто восемьдесят градусов и вдруг, вместо того чтобы приклеить мяч к носку, перекинул его над плечом несчастного Терри. И, завершив в ту же секунду свой восхитительный разворот, настиг мяч в той единственной точке пространства, где никого, кроме него самого, не было. Застывший Терри так и не решил, за кем ему бросаться — за мячом или за Шуваловым. Еще секунда, лаконичный тычок в свободный угол ворот — и над влюбленным в Шувалова стадионом повисает молчание.
И вот тут-то бы, пожалуй, Семену успокоиться — тут и в самом деле защитники не смогли с ним справиться, — но очень скоро, в следующем матче, он вновь встретил такую вопиющую уступчивость с их стороны, что страх разгорелся в нем с новой силой. Как будто второсортные актеры из бразильских сериалов, защитники противника с таким неестественным усердием набрасывались на него, в таком преувеличенном сокрушении заламывали руки, что хотелось хорошенько отделать их за безыскусную, плоскую игру, за покорное отбывание тяжелой повинности.
После этой игры Шувалов завел себе пухлую, в кожаном переплете тетрадь, которая служила поводом для насмешек (уж не футбольным ли стратегом Семен заделался?) и в которую он полудетским корявым почерком записывал имена всех уличенных в уступках игроков. Тюрам (да), Джон Терри и Галлас (эти двое под большим вопросом), Пеллегрино (да), Митчелл (да), Сальгадо и Эльгейра (оба под вопросом), Риксен (да), Айяла (да), дель Неро (да), Фердинанд (под вопросом). Все были на ведущих ролях в лучших клубах Старого Света, выступали за национальные сборные, и ничто их, казалось, не объединяло, кроме разве что одного общего противника — Шувалова. Неужели их всех заставили и склонили к предательству поочередно? Но чем? Что посулили взамен? Чем угрожали? Ответить на этот вопрос было легче, чем на другой, — кто заставил? Против каждой фамилии в списке Шувалов стал делать отметки; против некоторых рисовал знак американского доллара, а против остальных — пистолет. Скоро выстроилась у него безупречно стройная иерархия: внизу защитники поплоше, добросовестные трудяги, с неба звезд не хватающие и баснословных гонораров не получающие (их Шувалов автоматически причислял к купленным), а на самом верху — дорогие, блистательные защитники, несомненно, гордые своим искусством и неспособные его так запросто продать.
То, что непосредственные шуваловские соперники смотрелись куда как скромнее и невзрачнее на его фоне, сомнений не вызывало. Даже самые сильные и одаренные из них — Десаиль, Каннаваро, Джон Терри — никогда бы не достигли такой звонкой славы, которой добился центрфорвард Шувалов. Да и их годовые доходы никогда бы не достигли шуваловского уровня. Разница налицо — девятнадцать миллионов против, в лучшем случае, девяти. Может, кто-то из тех, кто имеет жалкие полтора «лимона», и правда пожелал несколько сократить разрыв. Ну а остальные? Где же их честолюбие, гордость, наконец их желание получить то удовольствие, которое приносит игра и которое ничем не заменишь? А может, именно из-за того, что они сознавали свою вторичность и даже ненужность, никчемность, они и обозлились на Шувалова и были пойманы именно на этот крючок? Ведь никто, кроме немногих специалистов, не мог оценить по достоинству их неброское, скромное искусство, их ловкость, дальнозоркий расчет, невидимую работу по охране собственных ворот, в то время как Шувалову и другим форвардам принадлежали любовь и безраздельная преданность миллионов, их беспрестанно короновали, увенчивали, титуловали. Всего лишь один защитник был удостоен «Золотого мяча» и звания лучшего игрока планеты! А ведь и в самом деле, порой они представлялись Шувалову охранниками на дискотеке, прыщавыми стражами правопорядка, угрюмо наблюдающими за тем, как «золотой юнец» Шувалов выделывает коленца и лапает в танце смазливых крепкогрудых девок. Шувалов их, конечно, уважал и даже часто восторгался их тонкой работой. Но факт оставался фактом — самим своим существованием он их оскорблял, издевался над ними, получал сексуальное удовольствие от «дефлорации» ворот, тогда как они являлись стражами, блюстителями охранительной морали, «сторонниками» «запрета на секс». Тут выходил на поверхность самый глубокий, подсознательный пласт: Шувалов был великолепным самцом и оставлял их с носом, смеялся над ними. Да еще и срывалось у него частенько: как я, мол, вас! Они могли его возненавидеть. Но представить силу, которая привела этот подсознательный пласт в движение, он был не способен, как ни пытался. Сексуальная ущемленность защитника была всего лишь символом и никакого отношения к реальности футбольного искусства, конечно же, не имела. По ногам, они, естественно, могут врезать, да лицо разбить, повинуясь сиюсекундному приливу гнева, но самостоятельно повести против него полноценную войну на поддавки — едва ли. Ну, а если подсознательное зомбирование, о котором он знал по научно-фантастическим триллерам? Зловещие фигуры в белых халатах с лицами нацистов? Какая-нибудь особо изощренная программа? И уже представлялась Семену тень таинственного дирижера: полумрак, шторы, массивный дубовый стол, пара спутниковых телефонов, ноутбук, раскрытый перед тем, чьего лица не видно… Нужно было искать мотив, тот скрытый рычаг, тот крючок, на который их всех подловили. «Как там говорится? — спрашивал он Полину. — Ищи, кому выгодно, и найдешь того, кто виноват?» — «Главный принцип римской юриспруденции, — отвечала она. — Ты чего, совсем сбрендил? Зачем тебе это?» — «Для общего развития», — усмехался он.
