Богомил Райнов - Инспектор и ночь
После длинных дождливых дней наконец выглянуло солнце. Небо стало голубым и глубоким, ветер — нежным и тихим, море — спокойным и зелёным. Песчаная полоса пляжей, просыхая, бледнела, тёмные листья пальм колыхались, как веера. Короче говоря, всё обрело прежний вид и снова стало походить на цветные открытки.
— Со мной всегда так, — заявил Жан-Люк. — Всё улаживается, всё выясняется в последний момент, когда уже надо уезжать.
Зимние каникулы кончились, и Жан-Люк собирался в обратный путь.
— Не всегда, — возразил я.
— А, ты намекаешь на ту историю… Оставь её, мы достаточно ею занимались.
Он искал одиночества, чтобы успокоиться, и случай предоставил ему самое лучшее в этом роде: разговоры, разговоры до изнеможения с неутомимым собеседником. Если что-нибудь повторять без конца, оно обесцвечивается, теряет вся кий вкус. Потому что нет наждака более острого, чем язык.
Позднее тоска снова вернётся и наверняка не раз будет одолевать его в часы усталости и одиночества. Но сейчас Жан-Люк выглядел спокойным, и, когда мы прощались на вокзале, целиком был занят тем, что его ждало в Париже работой в школе, статьёй, заказанной ему какой-то газетой наделанными из-за отпуска долгами. Мы распрощались друзьями. благодарными друг другу. Мы получили немало один от другого. Он использовал меня как слушателя, я же нашёл тему.
Потому что, вернувшись в отель и раскрыв окно у себя в номере, на этот раз с настоящим видом на море, я увидел другое окно и другое море, точь-в-точь, как в рассказе Жан-Люка. Я вытащил из чемодана стопку белых листов и принялся за работу — без предварительной подготовки и тщательного оттачивания карандаша, то есть прямо с ходу, как, впрочем, начинаешь писать, когда и в самом деле берёшься за работу.
Жан-Люк рассказал мне свою историю путанно, по частям, но я давно уже собрал её воедино. И написал её так, как бы сам он рассказал её, имей на это достаточно времени и спокойствия. Я написал её, разумеется, от первого лица, но повторяю, что это история Жан-Люка, а не моя. Я человек женатый и не хочу, чтобы мне приписывали разные истории.
* * *Пароходик был переполнен, но меня мучила не столько теснота, сколько жара: та влажная венецианская жара, когда тебе кажется, что вместо воздуха ты вдыхаешь кипящую воду. Солнце немилосердно пекло, несмотря на ранний час, слепило глаза, и я с завистью смотрел на нескольких счастливчиков, примостившихся в тени боцманской каюты.
Всё вокруг шумело и двигалось. По каналу сновали тёмные просмолённые баржи, жёлтые ладьи, гружённые ящиками, быстроходные «ведетты» из полированного дерева и длинные гондолы с туристами. Кричали лодочники в белых загрязнённых блузах, хрипло гудели, требуя дорогу, моторные лодки.
Судна отбрасывали к нам мутно-сизые волны, и при каждой волне пароходик так наклонялся, что только толпа удерживала меня от падения. Я уже успел привыкнуть к этому. Я столько времени проводил в лодках, что, когда ступал на твёрдую почву, у меня было такое чувство, будто подо мною вода. Плиты тротуара, паркет в ресторане покачивались у меня под ногами, как палуба, даже кровать в моём гостиничном номере ходила подо мной до тех пор, пока эта зыбкость не перерастала в иную неустойчивость — в неустойчивость сна.
На Каза д’Оро сошло много пассажиров, и мне удалось перебраться в каюту. Здесь, в тени, было прохладно. Моя голова, затуманенная солнцем, прояснилась. Свет уже не раздражал меня.
Из-за поворота показался изогнутый, как верблюжья спина, мост Риальто. Пароходик скользнул под влажный свод. Вода стала тёмно-зелёной, а птичьи голоса вдруг сделались необыкновенно резкими и гулкими, похожими на позваниванье колоколов. Потом кораблик снова окунулся в потоки света и направился к пристани.
Пассажиры сходили один за другим, поддерживаемые кондуктором. Мне тоже нужно было сходить, на что-то протестовало во мне, не давало выйти из прохладной тени.
«А дальше что?» — спросил я себя, когда пароходик снова направился к середине канала.
«Дальше? Дальше будем отдыхать. Не быть же вечно рабом твоих скучных программ».
Я приехал в Венецию на месяц, а месяц — совсем немного для осмотра того, что я решил осмотреть. В списке, составленном ещё в Париже, значилось несколько дюжин дворцов и почти столько же церквей, а ведь было ещё множество музеев и выставок. Всё это нужно было осмотреть, потому что история и искусство моя специальность, а в Венецию не поедешь, когда тебе взбредёт в голову, особенно если ты обыкновенный учитель и нужно три года собирать деньги на подобную поездку.
Ещё на вокзале в Венеции я купил путеводитель с картой и только после этого отправился искать отель. Мне удалось найти чистую и относительно недорогую комнату, без украшений и бархата, но с приятным видом на Большой канал. Сев за столик у окна и развернув план, я принялся составлять программу. Выделив по одному дню на ознакомление с наиболее значительным, я оставил пятнадцать дней на то, чтобы осмотреть более мелкие вещи, — на каждый день приходилось по три-четыре памятника. Это было много. Но в те первые часы, когда я сидел над пёстрым новеньким планом и дышал солёным морским воздухом, льющимся в окна, трудности только поднимали настроение.
Наутро с картой в руках я отправился на маленьком пароходике рассматривать чудеса. Это утро было счастливым, потому что было исполнено новизны, а глаза ещё не устали от впечатлений. Ветерок, овевавший прохладой улицы и каналы, как бы оттенял необыкновенность того, что меня окружало. Это были холодные зелёные здания на фоне алеющего свода, белые кружева карнизов, запах плесени, идущий из полумрака домов, аромат духов, источаемый женщинами, липкий запах жареной рыбы и густой горьковатый аромат кофе, глухой плеск воды, бьющейся о пожелтевший мрамор дворцов, неслышное порхание голубей над площадью Сан-Марко, протяжные крики гондольеров и печальный мотив, извлекаемый нищим из клавишей аккордеона. И было так приятно и так непривычно слышать повсюду звонкую и напевную итальянскую речь, которую я столько лет изучал и всё же впервые воспринимал в таких огромных «дозах».
Я проездил так весь день. Из лодки в лодку, с площади на площадь, через арки и коридоры, по лестницам, подземельям и залам с обнажёнными богинями и фресками, с которых смотрели неспокойные призрачные лица. Я ходил до тех пор, пока не стемнело и пока не почувствовал нестерпимую боль в ногах. Потом вернулся в отель, вытащил список и зачеркнул Палаццо Дукале. Это было всё, что я увидел, остальное не предусматривалось планом.
На следующий день я осмотрел Галерею дель Арте. На третий избавился от базилики Сан-Марко. Я говорю «избавился», потому что эти экскурсии, на которые уходило всё моё время, начали надоедать мне. Правда, я продолжал останавливаться перед каждой стенной росписью и рассматривать каждый предмет, читал объяснения в путеводителе, но голова уже отказывалась воспринимать увиденное, и в ней вертелись разные еретические мысли.
«Мозаика… — думал я, подняв глаза к потолку. — Прекрасная мозаика. И прекрасно сохранилась. Только что из этого? Люди могут прожить и без мозаики.»
Это была нелепость, но в тот момент она казалась мне истиной. Я пресытился. Пресытился мозаикой и фресками, скульптурами, бронзой и мрамором, сводами и колоннами. Потому что красота собрана здесь в невероятных количествах и потому что глупо считать, что можно за три дня вобрать в себя то, что титаны создавали веками.
Пароходик обогнул остров Сан-Джорджо. Двигатель, увеличив число оборотов, заработал легко и размеренно. Перед нами, до самой полосы Лидо, простиралась сине-зелёная гладь, на которой несколько моторных лодок, уже скрывшихся за горизонтом, прочертили длинные светлые борозды.
Ветер усилился, стало прохладнее. Я чувствовал себя чудесно в тени каюты, или, вернее, чувствовал бы себя так, если бы меня не донимала мысль, что я пренебрёг двумя церквями и одним дворцом.
«Не беспокойся, — утешал я себя. — Уплотнишь немного программу и наверстаешь упущенное. Какая польза осматривать достопримечательности, когда ты переутомлён. Всё равно ничего не запомнишь».
Я повернулся спиной к городу так резко, что задел локтем сидящую рядом со мной женщину. Она была так увлечена чтением, что даже не подняла головы, когда я приносил извинения.
«Ишь как важничает», — подумал я, мельком взглянув на неё. Важничала женщина или нет, но она читала себе, не интересуясь окружающими. У неё было красивое лицо, но не той здешней яркой красотой, которая сразу привлекает взгляд. Я рассматривал это лицо сначала просто так, от нечего делать. Потом признал, что оно и в самом деле красиво. И, наконец, с раздражением заметил, что не могу отвести от него взгляда.
Незнакомка была совсем молода, я бы назвал её девушкой, если бы в том, как она держалась, не сквозило нечто зрелое и серьёзное, что не присуще девушкам. У неё была стройная фигура, плотно охваченная дорогим платьем с бледно-розовой вышивкой. В одной руке, украшенной перстнем с большим аметистом, она держала раскрытый журнал, а в другой — белую сумку с бамбуковой ручкой.
