Богомил Райнов - Инспектор и ночь
Он целовал её холодную морщинистую щёку и отвечал, что не пришлось ждать долго. Как всегда. Потом садился на приготовленный стул.
Мать рассказывала о своих делах. Кто умер за неделю, как сестра плохо относится к больным. «Хоть бы она рассказывала подольше, — думал Клод, — иначе придётся молчать».
Он слушал, глядел на облупленную штукатурку над кроватью. Пятно напоминало по форме карту Франции. Садясь здесь, он всегда смотрел на это пятно.
Наконец мать кончала рассказывать и спрашивала, что у него нового.
— Ничего нового, всё то же, — отвечал Клод.
— А квартиру так и не нашли?
— Пока не нашли, но всё утрясётся.
Мать не знала, что Жаклин — это уже прошлое. Но не было смысла говорить ей об этом.
— Всё устроится, мой мальчик, разумеется, всё будет хорошо. У меня предчувствие, что всё устроится очень скоро. Поженитесь, наконец, и заживёте по-семейному.
Клод всё ещё смотрел на облупившуюся штукатурку.
Потом мать тяжело вздыхала:
— Ох, и почему господь не смилуется надо мной, не закроет мне глаза, чтобы не мучилась сама и не мучила вас.
— Не говори так, — отвечал Клод, неловко ёрзая на стуле. — Ты же знаешь, что поправишься. И ты нисколько не мучаешь нас.
— Знаю я, мой мальчик. Знаю, денег стоит больница. И вижу, что у тебя и одежды-то нет. И почему не найдётся добрый человек, который был дал мне что-нибудь выпить, чтобы уж сразу отмучилась.
Клод говорил слова утешения, устало глядя на пятно. Потом они сидели и молчали. Каждый думал о своём. Высокое старинное окно медленно темнело. Противоположное здание казалось в сумерках мёртвым и далёким.
— Принёс тебе немного конфет, — говорил Клод, чтобы нарушить молчание. — Дешёвые, но освежают, — добавлял он, потому что пакетик, смявшийся в кармане, выглядел совсем жалким.
Они немного ссорились из-за этого лишнего расхода. А потом, как всегда, прощание, ожидание автобуса на остановках, тёмная комната с жёлтой лампочкой…
Автобус выкатил на бульвар, сделал широкий разворот на площади и остановился перед «стеклянной» остановкой.
— Порт дю Клинанкур! — бодро прокричал сзади Леон.
И, чтобы не оставалось места для сомнений, добавил:
— Конечная остановка!
Вскоре он уже заглядывал к Клоду в окно:
— Ну как, пропустим по одной?
— Не хочется, — ответил Клод, — подожду смену.
— Как хочешь. Тогда до понедельника.
— До понедельника.
Клод устало посмотрел на часы. Без пяти семь. За то время, что ушло на этот рейс, он мог бы сделать два. Не миновать ругани. В окно пахнуло влагой. Пыльные увядшие кроны деревьев закачались. Внезапно полил дождь. Наконец-то.
Мрачная площадь окраины потемнела ещё больше. За дождевой завесой закопчённые низкие здания стали почти чёрными. Бистро на углу светилось грязным зеленоватым светом. «Завтра воскресенье, — сказал себе Клод, чтобы подбодриться, — буду допоздна спать… Воскресенье, но что из того?» Его поташнивало, пустота внутри снова ширилась. Он прикрыл глаза.
Шум дождя напомнил ему шум морских волн. Вой ветра становился, всё громче. Потом воздух стал плотным и тяжёлым. Земля затряслась от взрывов. Рёв бомб раздирал воздух. Одна, две, три… Со стороны океана гремели орудия крейсеров. Злобно выли падающие бомбы. Клод прижимался к мокрому песку, дрожащий, оглушённый, обуреваемый одной мыслью — зарыться, скрыться от вселенной, которая бушевала вокруг него.
Он открыл глаза. Площадь была мирной и тихой. На углу светилось зелёное бистро. Дождь спокойно барабанил по оконному стеклу.
Теперь ему стало лучше. Теперь он опять мог дышать.
Моя незнакомка
Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова
Я приехал на этот опустевший курорт, чтобы писать, но в первый же день ощутил гнетущее чувство одиночества и потерял всякое желание работать. Расхаживал по гостиничному номеру или лежал, вперив взгляд в стену, оклеенную полосатыми зелёными обоями. Порой прикрывал глаза, потому что эти полоски раздражали меня. Я всё время порывался пересчитать их, словно их число могло иметь какое-то значение. Раздражала меня и тишина. И окно тоже. Я заплатил на триста франков больше за вид на море, а видел только запотевшее мокрое стекло, по которому уныло струился дождь.
Уже на третий день я решил, что приезд сюда нужно отнести ко всем остальным глупостям, наделанным мною в этой жизни. Писатель в некотором смысле могильщик или бродячий музыкант. Он живёт людскими скорбями и радостями, ему не место там, где ничего не происходит.
Наверное, я бы уехал, не повстречайся мне Жан-Люк. Жан-Люк совершил глупость, подобную моей. Только он искал одиночества, чтобы забыться. То есть делал совершенно противоположное тому, что он должен был сделать для этой цели. Когда ты наедине с самим собою, тебя обуревают такие мысли, от которых нет спасения, — ты не можешь ни убежать от них, ни противостоять им; они налетают на тебя со всех сторон, становятся шумными, громогласными, оглушительными на фоне тишины и молчания.
Наверное, Жан-Люк убедился в этом, потому что встретил меня с такой же радостью, с какой и я его. Если бы кто видел, как мы дождливым утром хлопали друг друга по спине, он бы непременно решил, что двое близких друзей встретились после долгой разлуки. А в сущности, мы знали друг друга очень мало, и если бы столкнулись в Париже, то обменялись бы, пожалуй, всего лишь одной-двумя незначительными фразами вроде «что нового» и «как дела». Но это был не Париж, а опустевший зимний Канн, с дождями, ветром и мутным морем, пепельно-серым, как мыльная вода.
С того дня и до самого отъезда мы были неразлучны. Вместе завтракали, потом шли покупать газеты, которые читали за чашкой кофе в каком-нибудь маленьком сонном бистро, или прогуливались по берегу, вдоль полосы жёлтого мокрого песка, на которую с тупым грохотом обрушивались серые волны. Вместе обедали, потому что Жан-Люк перебрался в «мой» ресторан, после обеда играли на бильярде и снова прогуливались у моря — на этот раз по пристани и покрытому пеной волнолому. Вместе ужинали, беспечно болтая и подолгу советуясь, что заказать, и ещё больше бремени проводили в разговорах после ужина, за рюмкой вина.
Сначала Жан-Люк говорил мало. Довольствовался тем, что мог с моей помощью коротать время. Но когда какая-нибудь назойливая мысль никак не выходит у тебя из головы и когда подле тебя есть благодарный слушатель, трудно устоять. Уже через несколько дней Жан-Люк начал вплетать в разговор туманные фразы о бессмысленности любви, потом стал приводить примеры и, наконец, как и следовало ожидать, принялся рассказывать о себе.
История его любви раскрывалась передо мной по частям, по кусочкам, вырванным из начала, середины или конца. Сначала она мало занимала меня. Я слушал невнимательно, вернее, делал вид, что слушаю. Но постепенно его рассказ стал захватывать меня. Может быть, оттого, что рассказчик был настойчивым, а может быть, оттого, что я хотел помочь ему, или просто оттого, что вечерами, оставшись один в своей комнате, я должен был о чём-то думать, отвлекать своё внимание от зелёных полосок на стене. Я принялся собирать по кусочкам его историю, словно черепки разбитой вазы, и когда обнаруживал, что некоторых не хватает, расспрашивал, чтобы отыскать недостающие куски. И наконец так увлёкся, что начал даже ссориться с Жан-Люком. Я прерывал его, злился, что он поступил не так, как должно, сказал не то, что нужно, а Жан-Люк твердил, что ему-то, знающему эту женщину, наверное, лучше меня, было виднее, как следовало поступить, и что со стороны всё всегда кажется лёгким.
Но даже после этих распрей, расставаясь после третьей бутылки, мы чувствовали облегчение: он — потому что излил душу, я — потому что получил достаточно пищи для ночных размышлений.
Самым странным во всей этой истории было то, что она случилась именно с Жан-Люком. Я не хочу сказать, что он некрасив или бесчувствен, как чурбан. Крупный и сильный, с несколько бледным, серьёзным лицом и спокойными глазами, мой знакомый был внешне довольно привлекательным. Но это был человек уравновешенный и скрытный. Когда он по привычке сжимал руки, наложив ладонь на ладонь, и смотрел на тебя слегка прищурившись, ты невольно представлял его стоящим за кафедрой или у классной доски. Впрочем, это соответствовало самой действительности, ведь Жан-Люк по профессии — преподаватель истории, но я не это хочу сказать. Просто на первый взгляд он мог бы показаться одним из тех людей, для которых всё ясно и которые всегда могут помочь советом, но сами в советах не нуждаются, поскольку не совершают глупостей и не увлекаются приключениями. Если такой человек вспомнит о любви или решит жениться, он выберет подругу из своего круга, которая тоже не делает глупостей, не любит авантюр и может с интересом слушать споры об экономических предпосылках Ренессанса.
