Грэм Свифт - Свет дня
А Кристина возвращается — если возвращается — туда, где идет игра без всяких правил.
Три съезда с автострады перед Хитроу, не считая поворота к четвертому терминалу. Возможности стремительно тают, минуты щелкают. Потом громадный аэропорт всосет тебя и охватит, как сеть.
Он держался медленного ряда — того, с которого можно повернуть к первым трем терминалам.
И все же, и все же. Что-то еще может произойти, в последний момент они могут развернуться. Нельзя забывать и про план «Б»: что пройдут регистрацию вместе, как намеревались с самого начала. Предъявят посадочные талоны, и привет. Потому-то он и едет так ровно, так спокойно.
Съехали с автострады, движемся к аэропорту. Рев низко летящего лайнера.
Я знал нутром, что они расстанутся. По туннелю под взлетно-посадочными полосами черный «сааб» ехал мрачно и торжественно, точно катафалк. Точно назад пути уже не было.
Умом я, должно быть, радовался. Но нутро жаждало одного — оказаться неправым.
40
Приходя на свидание в тюрьму, словно бы репетируешь посадку. Пробуешь на вкус, что такое наказание. За тобой захлопываются двери. Система и ее запах поглощают тебя. Тебя обыскивают, отсчитывают и отмечают. Краем сознания начинаешь сомневаться, что тебя выпустят. Потом, когда твое время заканчивается, происходит маленькое чудо. Можешь, оказывается, выйти на волю. Делаешь тот простой шаг, что для живущих здесь совсем не прост, а то и немыслим.
Может быть, через это всем надо пройти. Опыт, привилегия. Знать, что это такое — покинуть мир и вернуться.
Встаю в очередь у входа. Через дорогу — новенький «центр посещений», но он еще не открылся, так что мы ежимся на улице, как бездомные.
Знакомые лица. Всякий раз есть и дети, дети без мам, под присмотром кого-то еще. Кивки, мимолетные улыбки. В целом, если не считать детей, мы народ неразговорчивый. Мы не друг с другом пришли повидаться, и если создается впечатление, что мы какая-то особая группа избранных, то это впечатление обманчиво.
Над нами высится кирпичная стена. Кто-то горбится, кто-то переминается с ноги на ногу — невтерпеж оказаться в тюрьме. Но пока мы дрожим в тени, кирпичная кладка наверху румяно сияет, как корка свежеиспеченного хлеба. Солнцу это тоже трудности не составляет — этот простой шаг, который вовсе не прост. Оно легко может перемахнуть через тюремную стену.
Привилегия избранных. Все шаркающие очереди.
Для меня это привилегия в самом что ни на есть прямом смысле. Драгоценнейшие минуты жизни. Так и хочется сказать, когда выпускают отсюда: «А можно остаться? Это обязательно — уходить? Я бы с удовольствием тут поселился, был бы предлог. Нельзя ли что-нибудь на меня навесить?»
Есть, правда, закавыка: тюрьма женская. Как ни старайся, ничего не получится.
Пять минут четвертого. Пора. Отпирают. Медленно продвигаемся вперед, и хотя они высматривают новые, незнакомые лица, мой желудок, как всегда, перекручивает узлом. Как будто меня могут остановить, как будто меня ждут хмурый взгляд, выставленный палец, отгоняющий взмах. Нет, не вы. Вам сегодня нельзя.
Желудок схватило и не отпускает. Но, как всегда, не забываю наполнить легкие. Это превратилось в ритуал, в суеверие, в необходимое условие. Как ныряльщик. Порция свободного воздуха.
Как будто я могу удерживать этот воздух, пока миную все двери, пока прохожу все проверки и обыски, пока в помещении для свиданий наши губы не соединятся.
Как будто нам разрешено целовать друг друга в губы…
Надзирательницы здороваются: «Привет, Джордж». Вещи надо оставить в шкафчике. Карманы вывернуть. Похоже на старые времена, на полицейский участок. Никаких бумажников, ключей, бумажных денег, сигарет. Заглядывают в рот, в ботинки. Иногда приводят собак.
Меня обыскивают быстро, скорей ради проформы, не дотрагиваясь до определенных мест. Шутки про эротический массаж — для нас пройденный этап, но могу точно сказать, что запах секса — секса без секса — примешивается к запаху любой тюрьмы.
Хотя здесь он не бывает таким сильным, как в мужских тюрьмах. Здесь — парфюмерное амбре в дни свиданий. Принарядиться и все такое. В меру возможностей.
Вроде моих клиенток — по крайней мере некоторых. Сигнальные волны аромата. Рита сперва оценивает женщин обонянием, потом взглядом, потом впускает ко мне. И никуда не деться от вопросов, которых вслух не задаешь, но (они это знают) задаешь мысленно и порой — порой на удивление быстро — получаешь ответы.
Вы по-прежнему спите с мужем? Когда последний раз?.. Значит, до сих пор близки с ним сексуально, но знаете по тому, как он…
То же самое, когда тебя здесь щупают надзирательницы: бесшумная стайка молчаливых вопросов.
Последний раз? Не было и первого.
Они смотрят на тебя. Что ж, у кого как.
А ты все еще не выдохнул.
Мою сегодняшнюю зовут Бриджет (я знаю некоторых по именам). Лет сорок, крепко сбитая, похожа на опытную дзюдоистку. Наверняка есть мужчины, падкие на тюремщиц. Как есть мужчины (я знавал кое-кого), падкие на женщин-полицейских. Женщины в форме, надзорки. Дисциплинирующий момент.
Я-то? Я последнее время больше по училкам.
Бриджет говорит:
— Привет, Джордж. Как дела?
Охлопывает меня, я поднимаю руки. Мы уже прошли стадию молчаливых вопросов. Сейчас она смотрит на меня с каким-то даже уважением.
— Денек-то какой красивый, — говорит она.
На секунду задумываюсь: знает или нет? Может, все тут знают, может, ведут особый журнальчик дат?
— Но холодно, — отвечаю.
Шаг всего. Но уже другая страна, другой мир. И если тебе тут жить, стараешься выжить. Есть разные способы, и один из них — принимать это, изо всех сил этого желать: где еще тебе место? Ты сделала нехорошее дело (худшее из нехороших дел) и должна понести наказание. Раньше — не так уж давно — тебя даже не оставили бы в живых.
Желание быть запертой. Желание забыть, что раньше ты разгуливала в том мире, другом, далеком, по ту сторону стены. Его никогда не было, ты никогда в нем не жила.
Вначале она меня ненавидела. Я это видел — это было ужасно — по глазам. Незваный гость, живое напоминание, пришелец, вторгшийся в ее пространство. Первые три месяца вообще отказывалась от свиданий и не звонила, хотя они могут звонить. Заключенный решает, приглашать или нет, в этом одном он властен. Прошу, дескать, к моему шалашу.
И конечно же я боялся. Такое преступление — тебя возьмут под пристальный надзор.
Боялся и сомневался? Хотел на попятный? «Не в своем уме», — так Марш сказал. Боялся и не мог поверить. А она — могла? Что это с ней происходит. Я, старый полицейский, думал, как будто не знал закона: ей — пожизненное? Нет, не дадут. Быть этого не может.
Только письма, мои безответные письма. Письма в немоту. Потом вдруг ответ. Я вытаращился на него. Потом однажды чудо. Уступка. Ее заявка на свидание. Но даже когда мы свиделись, когда она мне позволила, — ее глаза! Как будто и я для нее мертв, и она для меня.
Он перестанет, сдастся, я его заставлю. Потом буду одна, потом совсем окаменею.
Я сказал себе: продолжать, держаться. Чего ты ждал? Что тебя примут как родного, вознаградят, обласкают?
Мне не нужна твоя жалость, Джордж, мне не нужна твоя благотворительность, черт тебя подери.
Я тебе этого и не предлагаю, черт тебя подери.
Входил с полными легкими воздуха, входил чуть не лопаясь. Входил с единственным сообщением, которого она не хотела слышать: что бы ни произошло, что бы ни происходило, ты — все равно ты.
Продолжай, держись.
И я не был слепым. Я знал, что делает с человеком тюрьма. Превращает его в то, чем он и вообразить себя не мог. Получив приговор, он отправляется в тюремную больницу. Оцепенелость в ее глазах: отчасти — шок в чистом виде. Сердце мое. Я не был наивным. Раньше это была моя работа, обязанность — отправлять людей в тюрьму. А теперь полюбуйтесь на меня: сам стучусь в тюремную дверь.
Я вспоминал, как навещал Пателя в больнице. Жизнь его была уже вне опасности. Мне нужно было прощение. Словно я сам пырнул его ножом.
Не сдавайся. Это пройдет, пройдет. Это вполне естественно. Что может быть естественней: убить человека, которого любишь (любишь? любила?), а потом желать смерти себе.
Не тюрьма — могила. Как будто она лежала с ним в одном гробу. Я не мог ее вытащить. Я не мог тайком выносить наружу землю — мог только вносить воздух. Сколько его надо было внести — целую камеру? — прежде чем ненависть начала отступать? Прежде чем Сара вернулась ко мне. И к себе.
Прежде чем ты стала опять ты.
Бывают часы, дни — и всегда будут, — когда тебе по-прежнему хочется, чтобы ты не была ты. Никогда не была, с самого рождения. Или хочется верить, что это сделал кто-то другой, — как это могла быть я? Что кто-то другой совершил поступок, который приписали тебе.
