Грэм Свифт - Свет дня
«Можно с ней повидаться? Очень вас прошу».
Одно это «очень прошу» стоило признания.
Он строго на меня посмотрел. Усталый учитель — такой, который, если повезет, спустит тебе твои шалости. Но даже усталый учитель может поставить тебя на место. Даже дружелюбный на вид полицейский может напомнить тебе, что с властью не шутят.
С той поры я вижу ее только так — с разрешения.
«Этого я вам позволить не могу», — сказал он.
Должность не дает ему такого права — должность, с которой он скоро расстанется. Дома ждет жена, скоро получит его навсегда.
«Это невозможно, вы же знаете порядок».
А Боб Нэш лежит на стальной кровати. Знаю я порядок, знаю.
Его последнее дело. Я мог выбить его из седла, толкнуть в расселину.
Это был я — моя вина. Берите меня вместо нее.
На что иначе любовь?
35
Запускаю мотор. Окончились еще одни похороны, многолюдные, все большими группами идут к машинам, рассаживаются, и я в своей, затесавшись в их вереницу, чувствую легкую неловкость. Нет, я не с вами. Просто приезжал побыть у могилы. В другой компании.
Маленькая стрелка с надписью «Выход». Даже здесь нужна организация транспортных потоков, чтобы отбывающие не мешали прибывающим, не нарушали их медленного равномерного движения за катафалком. Чтобы и в загруженный день — такой, как сегодня, — каждая группа получила свой, пусть недолгий, промежуток времени, когда можно вообразить, будто только твое сегодня и значимо, только ты здесь по серьезному делу.
Как приходящие ко мне клиентки.
Только ты что-то для меня значишь, только ты.
Как мы такое решаем?
«Выход». Странное, если подумать, слово для кладбища. Должно быть последним словом перед тем, как ты сюда попадаешь. Здесь все навыворот.
А там, где сейчас Сара, «выход» — слово малоупотребительное. И никаких услужливых стрелок. Все крутится внутри.
Пока Сара не стала моей учительницей, я не слишком много думал о словах. Никогда не разглядывал их на свет.
«Ты это можешь, Джордж. Записывай все».
Не просто письма. Курс заочного обучения, домашняя работа. Уже не умоляющие послания в темноту. Прошу Вас, давайте встретимся…
Частные уроки по особой программе.
«Каждый раз хоть что-нибудь мне приноси».
А раньше не был мастером излагать что-либо на бумаге. Теперь я ее глаза, ее агент в мире, ее посланник. Нужен стимул, мотив. То же самое с преступлением. Не знаешь, что у тебя внутри.
Помню, как она мне однажды сказала про мою последнюю писанину (я всякий раз ждал вердикта, как от Элен насчет стряпни): «У тебя получается, Джордж. Ты можешь, в тебе это есть. Я тебе больше не нужна».
«Тут ты ошибаешься», — сказал я.
Из тюрьмы в тот день выходил — плыл по воздуху.
Смотри, запоминай, записывай. Ношу с собой блокнот, как добросовестный полицейский. Можно подумать, веду особое дело, требующее полной загрузки. Единственное дело — единственное, которое что-то для меня значит.
Вереница машин, в которой я еду, ползет среди кипарисов и других хвойных, потом среди лиственного золота, потом вдруг останавливается. По обеим сторонам блестят могильные камни. Там и сям яркие цветы.
Вспоминаю девушку в цветочном магазине. Как она переходила со света в тень и обратно. Чья-нибудь дочь. Цветут (Элен, правда, отрастила шипы). А что такое мы с Сарой? Поздние цветы, вроде хризантем. Ноябрьские — неизвестно откуда. Тепличные. Тюремные.
Солнце сквозь ветровое стекло, как будто я растение в оранжерее.
Патни-вейл. Долина Патни. Звучит так, словно это какой-то потерянный рай. Здесь и правда тишь да гладь. Для полиции забот немного. Разве что мелкие транспортные заминки. Никаких нарушений общественного порядка. Единственный спокойный пятачок на свете. Чего же тогда мы выстроились в очередь на выход?
Опять медленно двинулись к воротам, за которыми все изменит скорость. Надгробия смотрят на нас, провожают, выстроившись в безмолвный и неподвижный почетный караул. Все навыворот. Отдают почести уходящим живым — приговоренные часовые.
Кроме Боба, если он смотрит. Он-то никаких почестей мне не отдает.
Едет, подлюга. Замешался среди других. Прикидывается, мошенник, таким же, как все, прикидывается, будто горюет.
Странное последнее-движение головой перед тем как сесть в «сааб».
Вот он, гад. Едет. Цветы положил, совесть чиста.
36
Злостный — вот какое слово было пущено в ход.
Что-то в этом слове телесное, физическое. Поднимающийся в горле черный вкус, распухший больной язык. Как будто в тебе нашли какую-то порчу, злокачественную опухоль, и это теперь ты, это теперь твое навсегда.
Злостный нарушитель. Лицо, причастное к полицейским злоупотреблениям. В другое время дело, скорее всего, ограничилось бы служебным взысканием, выговором, временным отстранением. Уже изрядный позор. Но тогда все кому не лень говорили о злоупотреблениях, и сверху оказывалось давление, и люди потеряли доверие к полиции — поэтому нужны были примеры, нужны были козлы отпущения. И вот я уволен, а Дайсон гуляет на свободе.
Справедливость: еще одно слово.
А если бы (как мне почти удалось) я припаял ему хороший срок, я получил бы благодарность, и только.
Я сказал: посмотрите, чего я не сделал. Не использовал полицейскую власть в личных интересах. Не закрыл ни на что глаза. Не закатал невиновного для раскрываемости.
Без толку. Ты вот как на это дело взгляни, говорили мне (или я читал в их глазах): мы жертвуем тобой ради блага полиции, ради чего-то большего, чем ты, ради нашей общей репутации, ради отбеливания нашей чумазой рожи.
А ты, между прочим, еще легко отделался, ты же схватил за горло свидетеля…
Злостный. Слово нешуточное: болезнь, порча. Брошен в одну кучу с подонками. Как преступник: пусть даже он только раз нарушил закон, клеймо на нем навсегда.
Не просто превысил полномочия. Согрешил.
Надгробия блестят на солнце. Это место, если подумать, должно быть пронизано порчей… Не такое уж милое уютное сообщество.
Всегда, конечно, был этот налет — этот ежедневный, будничный налет. Грязная порой работа. Всякое приходилось вычищать. Скверная порой работа. А полиция порой — сама скверна. И ты порой приносил это на себе домой (когда тебя наконец отпускали домой): какой-то запах в одежде, в волосах. Домой к жене и дочери.
Спустя какое-то время это перестает смываться. И ты лишаешься даже благопристойного служебного запаха формы. Дух проникает в твою гражданскую одежду — в ту, что позволяет тебе смешиваться с врагами. Несешь этот дух домой.
Значит, это у Рейчел вызревало долго? И то, что со мной случилось, стало просто последней каплей? Или иначе: ей сделалось тошно от моего запаха. А я-то думал, что более-менее это освоил, этот трудный фокус под названием «работа-дом», этот переход границы всякий раз, как открываешь дверь своего жилища.
По крайней мере в одном направлении. Домой. На работу — часто в синяках по милости Элен.
Но хотя бы с Рейчел. Ладно, допустим, иногда со мной было тяжело, очень тяжело. Синяки, синяки…
Но теперь она получила возможность обвинить во всем меня. Налет — это я сам. Не суженый — подсудимый. Не жена — судья.
Вереница автомобилей медленно тянется из ворот, едет по кольцевой развязке, все еще похожая на чинную процессию, потом поворачивает, набирая скорость, на подъездную дорогу к шоссе A3. Машина за машиной возвращаемся в мир.
Мне кажется, Рейчел так по-настоящему и не отказалась от своей религии. Я имею в виду бога как большого строгого отца.
У меня такого бога не было никогда, меня, слава богу, воспитывали иначе. Хотя в церкви мой папаша бывал частенько — снимал счастливые пары.
Я часто задумывался, каково приходилось Рейчел в детстве. Бог смотрел на нее с высоты, она возводила к нему глаза, послушная, испуганная. Потом однажды, когда стала старше, решила: да нет там наверху никого, только я внизу, и все.
Меня иначе воспитывали. Но все равно где-то что-то улавливаешь насчет Бога. Запах его какой-то чуешь, точно церковный. Я запомнил прочитанное где-то вслух: нет, мол, такого грешника, которому Бог не подставит страховочную сеть своей любви.
Рейчел так полностью от него и не отказалась, вот что я думаю.
Есть он там наверху или нет, я не знаю, и насчет сети тоже не знаю. Но думаю, что так должно быть здесь, у нас. Хоть один человек должен найтись, который подставит тебе сеть. Что бы ты ни сделал, как бы ни напакостил. Это не вопрос правильного и неправильного, что хорошо, а что нет. Это не вопрос справедливости.
Даже для Дайсона кто-то должен найтись. Не знаю кто. Знаю только, что не я.
Сворачиваю на подъездную дорогу и жму на газ. Еду, наконец-то еду. Вылетаю на A3.
Что бы ты ни сделал, как бы дурно ни поступил. Даже если ты злостный нарушитель. Даже если ты совершил худший проступок на свете, такой, на который никогда в жизни не считал себя способным, и убил другого человека. Даже если этот другой — тот самый, кому ты в прошлом подставлял сеть.
