Ариэль Бюто - Самурайша
Эрик стоит неподвижно, спрятав лицо в воротник плаща. Хисако понимает, что ее муж чувствует себя самозванцем среди настоящих родителей, но неуместность его присутствия у школы наполняет ее сердце надеждой.
Она должна немедленно сказать, что любит его и понимает, почему он здесь. Убедить, что они смогут вернуться к этой школе вдвоем и ей не понадобится чужая коляска, а он не станет прятать лицо. Они будут держаться за руки и, сгорая от нетерпения, ждать свое сокровище, чтобы забрать его домой.
— Эрик!
— Эрик!
Чей-то голос прозвучал в унисон с голосом Хисако. Удивленный, радостный голос. Голос маленького мальчика. Он бежит мимо машины Хисако, с риском для жизни, не глядя по сторонам, и бросается в объятия мужчины, который вроде бы никого не ждал.
Взгляды Эрика и Хисако встречаются. Оба ошарашены, но мальчик ничего не заметил, он прыгает вокруг Эрика, протягивает ему свой ранец. Эрик не реагирует. Он остекленевшими глазами смотрит на исчезающую в общем потоке машину жены.
Хисако автоматически выжимает сцепление, она не желает осознавать то, чему стала свидетельницей. Эрик — и этот мальчик, которому сейчас девять или десять лет. Недоразумение. Конечно, недоразумение. Как больно в груди…
Когда Эрик возвращается, Хисако сидит за роялем и играет «Фантазию» Шумана, великое любовное признание миру. Он недоволен, ведь это сольное произведение, но сегодня придется смириться. Поднимаясь по лестнице, он раз сто повторил свою версию истории. Ложь выглядит вполне правдиво, возможно, Хисако даже будет гордиться им. Гордиться мужем, который по велению сердца помогает отстающим в учебе детям. Она захочет узнать, почему он никогда ничего ей не говорил. «Чтобы ты не сочла себя обязанной делать то же самое, любимая!» Отговорка хилая, но должна пройти.
Тео обрадовался Эрику, но у него были занятия по дзюдо. Эрик не может знать наизусть расписание ребенка, с которым не живет. Он проводил Тео в спортивный зал и отправился к Софи, чтобы сообщить ей о случившемся и дать себе время подумать, но промолчал. Софи не ждала Эрика и упрекнула его за то, что явился без предупреждения, словно она обязана быть всегда наготове. Они поссорились. Занялись любовью за задернутыми шторами окна спальни, — окна, выходившего на лоджию, где в любую погоду любит находиться Хисако. Эрик ласкал тело Софи, гладил ладонью живот, где зародилась жизнь их сына, и думал, что, возможно, делает это в последний раз. Потом он ушел.
Хисако открыла крышку рояля. Звук разносится по всей квартире. Она сидит совершенно неподвижно, чуть сгорбившись, уйдя в себя, и не боится, что ее услышат. Эрик уверен, что она его видела.
Ее техника совершенна, накал чувств невыносим. Крик? О да, крику Шумана вторит в ночи терзаемая неизвестностью женщина.
«Она знает, так что лгать бессмысленно. Она слышала, что я вернулся, она играет для меня, она вымаливает у меня правду. Я причиню ей боль, и она никогда меня не простит. Такова цена за годы обмана и сладострастия. За ребенка, который не стал ее ребенком.
Софи — единственная светлая страница моей юности, часть меня, которой Хисако захочет меня лишить. Тео, мой сын. Самое тайное и самое славное свидетельство моего пребывания на земле. Хисако, моя обожаемая супруга, которую я предал. Моя сестра в музыке, моя, только моя. Ребенок ничего не мог добавить к нашей истории. Он бы только рассеял, размыл нашу жизнь. Хисако и я, дуэт Берней, сгусток любви и музыки. Единственный и неповторимый.
Тео, Хисако, Софи. Я люблю всех троих. Я должен отринуть страх и сказать наконец правду. Потому что такая любовь не может стать источником ненависти. Нет! Взгляни, как она берет нижние ноты в третьей части — точно, строго, уверенно. С закрытыми глазами. Чтобы не видеть той отвратительной реальности, которую я принес с собой в наш дом, как извозившийся в грязи хам, не подумавший вытереть ноги при входе.
Как определить, кто выстоит: мы — супруги Берней или мы — дуэт Берней? Если бы пришлось выбирать… Напоминает фразу Джакометти, ставшую темой сочинения в колледже: „Случись мне выбирать, кого спасать из пожара — кота или Рембрандта, — я не колеблясь выбрал бы кота“. 19/20. Лучшая отметка в классе, я тогда отличился впервые в жизни. Я был единственным, кто пожертвовал котом.
Я делаю выбор и сегодня — между Хисако в моих объятиях и Хисако рядом со мной за роялем, между искусством и жизнью — и выбираю искусство. Не мимолетное удовлетворение примитивного мужского желания, а вечную красоту».
Внезапно наступает тишина, но Эрик не знает, чей голос умолк первым — Шумана или Хисако.
— Как зовут того мальчика?
В этом вопросе нет никакого подтекста — только вежливое любопытство в глазах под опухшими веками.
— Тео. Через три месяца ему исполнится десять лет.
Эрик не уверен, что Хисако услышала его. Она стоит, прислонившись лбом к стеклу, и смотрит на задернутые шторы в доме напротив. Нужно подойти, приласкать ее, солгать, чтобы спасти и их брак, и их дуэт.
— Он похож на тебя.
Голос Хисако срывается, раня Эрику сердце. Как он нуждается в ее утешении! Нужно во всем признаться и переложить на ее плечи этот тяжкий груз. Вынудить разделить с ним муки совести. Объединиться в противостоянии. Уподобиться провинившемуся ребенку, который во всем сознался и тем избежал наказания.
— Хисако…
— Да?
— Я должен тебе сказать… Боже! Только пообещай, что…
— Ты знаешь, чего стоят обещания, Эрик. Все или ничего. Ты сдержал свои?
Она не обвиняет. Не злится. Не поворачивается к нему. Штора, за которой Эрик только что обнимал мать своего сына, чуть шевельнулась.
— Я обещал любить тебя вечно и не расставаться с тобой — и сдержал слово.
— Но обещание не лгать ты нарушил, так ведь?
— Хисако…
— Прекрати повторять мое имя, я никуда не ухожу! Итак, Эрик Берней, как обстоят дела с правдой?
— Я собираюсь все тебе рассказать. Взгляни на меня, пожалуйста!
— Ты сам-то можешь смотреть себе в лицо? — спрашивает она, не двигаясь с места.
Если Хисако ему не поможет, ничего не выйдет. А она как будто пытается помешать ему признаться.
— Этот маленький мальчик, Хисако… Я отправился за ним в школу, чтобы помочь с уроками. Он, знаешь ли, отстает по математике.
— Нет, этого я не знаю, зато знаю, что у него и с пианино нелады. И с сольфеджио. Он вечно ошибается в «Детском марше» Прокофьева.
— О чем ты говоришь, Хисако?
— О том, что талант по наследству не передается.
Она открывает дверь, жестом оскорбленного величия приглашая его на лоджию. Эрик выходит следом, касается руки Хисако, она отшатывается. Его кидает в жар, несмотря на ледяной ветер.
— Простудишься, вернись в комнату, — не отступается Эрик.
— Разве это важно? Знаешь, там всегда задернуты шторы. Какие у них секреты? В квартире живет маленький мальчик. И женщина. Лиц отсюда не разглядишь, но я видела, как ты входил в дом. Ты шел в эту квартиру, я права?
— Да.
Впервые со дня бракосочетания слово «да» может иметь для него последствия. Он ухватится за него, чтобы размотать клубок своей истории. Он подаст ее в нелицеприятном для себя свете, расскажет, чтобы попытаться осознать все самому.
— Все не так, как ты думаешь, Хисако.
Плохое начало. Он хотел сказать, что не собирался селить Софи и Тео так близко от их дома, не такая он двуличная сволочь.
— Я ничего не думаю. И ни о чем тебя не спрашиваю. Но если хочешь облегчить душу, рассказывай!
Хисако старается держать себя в руках, но получается плохо. Она общипывает засохшие стебли и листья, машинально комкает их тонкими пальцами и бросает в пустоту, как печальное напоминание о цветущем лете.
— Давай вернемся, я не могу разговаривать на ветру.
Она стискивает руки на груди, показывая, что никогда не пойдет.
— Место и время не имеют для правды никакого значения. Говори здесь и сейчас — или не говори вовсе. Так у вас говорят?
«У вас»? Два слова разводят Эрика и Хисако в разные стороны, вызывают столкновение разных культур, которого в реальности никогда не было.
Неужели она решила уйти от него и вернуться в Японию? Он потеряет все — и любовь, и карьеру. Ему холодно. Нужно покончить с этим немедленно, выложить ей правду и вернуться в гостиную. Он ищет и не находит должных слов для вступления. Слова, много лет жившие в тюрьме умолчания, рвутся наружу, к тусклому свету зимнего дня. Десять лет жизни пересказаны в нескольких фразах для молчаливой и бесстрастной слушательницы. Хисако не кричит и не плачет, только мерзнет все сильнее, пока не приходит полное оцепенение. Так она чувствовала себя зимой в Москве, когда мороз был то ли тридцать, то ли сорок градусов по Цельсию.
У Хисако синеют губы, ее бьет дрожь. Эрик хотел бы кинуться к ее ногам, молить о прощении, согреться слезами, которые она прольет. Они разожгут камин, она прижмется к нему, и он перестанет чувствовать себя последним негодяем.
