Ариэль Бюто - Самурайша

Этот человек ничего не понимает в музыке, так зачем суется не в свое дело? Наверняка собирает слухи и сплетни в антрактах и на светских ужинах.

Они поспешили с записью этого диска, но с тех пор, как дуэт Берней дает меньше концертов, Эрик одержим страхом исчезнуть, не оставив следа в исполнительском искусстве. Он все поставил на эту запись, впал в состояние тревожности, от чего пострадала слаженность игры. Робкие попытки Хисако поговорить с Эриком были с негодованием пресечены. Он даже высказал сомнение в ее беспристрастности.

— Поторопитесь с итальянским контрактом, Хисако. Дурная слава разлетается очень быстро…

— Я поговорю с Эриком.

— Не откладывайте, иначе останетесь с двадцатью концертами в год.

— Послушайте, Джонатан, мы ведь не роботы. Когда человек заболевает — неважно, плотник, слесарь или пианист, — он имеет право на отдых. Эрику гораздо лучше, но итальянские гастроли слишком длинные.

— Вы — не все, вы — музыканты, а кроме того, в любой команде — будь то завод или меняльная контора — действует железное правило: когда кто-то выбывает из строя, остальные смыкают ряды.

— Вы упрекаете меня за то, что я не выступаю одна?

— Именно так.

«Этот жирный кабан, живущий за счет артистов, не знает, как я терзаюсь из-за того же самого. Мне вот-вот исполнится тридцать пять, а я не сыграла ни одного сольного концерта. Соната Д.960 Шуберта. „Четвертый концерт“ Бетховена. Сыграть два великих произведения хотя бы один раз. Хоть раз. С дуэтом все так плохо, что хуже уже не будет… Но как сказать Эрику?»

— Поговорите с Эриком… — произносит Хисако, слыша свой голос как чужой. — Объясните ему, что я должна время от времени давать сольные концерты, пока все не войдет в норму.

— Считаете, это будет правильно?

— Безусловно! Боюсь, очень скоро нам нечем будет платить за квартиру, а переезжать мы не хотим. Эрику необходима стабильность.

— Эрик, Эрик, всегда только Эрик! А как же вы, Хисако? Кто думает о вас?

— Иногда я сама о себе думаю. Найдите концерт, где я смогу сыграть последние сонаты Шуберта!

Мосли вздыхает, сплетая и расплетая жирные пальцы, поправляет галстук и… молчит.

— В чем дело? — спрашивает Хисако. — Я наконец согласна, а вы…

— Вы слегка опоздали! Нужно было воспользоваться шансом, не упускать удачу после того концерта, который вам пришлось заканчивать без Эрика.

— Но ведь прошло всего… два года!

— За это время приоткрытая дверь уже тысячу раз захлопнулась. Я попробую что-нибудь для вас найти, хотя ничего не гарантирую. Вашего имени практически никто не знает. Простите, что говорю это, но вне дуэта Берней вас попросту нет.

— Знаю. Но я сама так решила.

— Вы многим пожертвовали ради мужа, Хисако, но это, в конце концов, ваше дело!

Мосли берет со стола счет, достает бумажник.

— Вот, взгляните! Моя малышка Виктория со своей мамой в роддоме.

Раздуваясь от гордости, он протягивает Хисако цветную фотографию. Она засовывает сжатые кулачки в карманы, пытаясь не расплакаться.

— Ну-ну, девочка, перестаньте! — добродушно брюзжит Мосли. — Вы сильная и храбрая маленькая женщина, но слишком многим жертвуете ради Эрика. Знаю, что повторяюсь, но я сейчас обращаюсь не к пианистке, а к женщине.

Слезы катятся из глаз Хисако, падают на стол. Она поднимается и уходит, не поблагодарив Мосли, даже не взглянув на него.

Неистово сигналят потерявшие терпение водители, мотоциклисты просачиваются между машинами. Стояние в пробке доводит раздражение до пароксизма. Хисако включает радио на полную мощность, чтобы заглушить сгущающуюся в воздухе городскую ненависть. Моцарт. Концертная симфония.

Ожидание длится уже двадцать минут, мимо машин идут люди, — так бежит по желобкам вдоль тротуаров дождевая вода, так разгоняют кровь по жилам бездомные, греясь у вентиляционных решеток. Похороненный в промерзшей земле Моцарт заполняет жаркое нутро автомобиля Хисако. Она должна ухватиться за музыку, чтобы не позволить Парижу наказать себя. Сосредоточиться на Моцарте, чтобы не зарыдать при мысли о лесной поляне, прогулке по берегу моря и — главное! — о тишине. Водитель стоящей за Хисако машины сигналит ей фарами, потом начинает давить на клаксон, его дружно поддерживают другие машины. Она не станет отвечать, не даст адреналину до конца отравить свой мозг, увеличит громкость звука до предела, даже если у нее лопнут барабанные перепонки.

Хисако не видит машины, не слышит гудки. Она смотрит на парящую в воздухе церковь Троицы, на виднеющиеся на заднем плане сахарные головы собора Сакре-Кёр, и в который уже раз сердце у нее заходится от восторга. Она удержит орущий, ревущий, вопящий мир на расстоянии, чего бы ей это ни стоило.

Стоящая впереди машина трогается, и волшебство рассеивается. Хисако больше не видит ни лестниц, ни паперти церкви Нотр-Дам-де-Лоретт. Теперь, когда умолкли клаксоны, миром правит всемогущий Моцарт. Вернувшаяся равномерность движения воспринимается как избавление.

Сейчас она минует перекресток и снова увидит церковь. На светофоре уже зажегся желтый свет. Хисако прибавляет скорость, возможно, она даже проехала на красный. Вой сирены снова угрожает моцартовскому всевластию. Она увеличивает звук. Церковь возникает перед ней всего на несколько мгновений, и поток машин увлекает ее за собой к площади Клиши. Каменная мадонна успевает улыбнуться ей на прощанье.

В окно машины Хисако стучит дорожный полицейский, и она опускает стекло.

— Вы… свет… нарушение…

— Простите, не понимаю… В чем дело? — спрашивает она.

— Боже правый, что за дикий тарарам?! — пытается перекричать радио полицейский.

— Что вы говорите?

— Документы, пожалуйста! — орет инспектор. — Вы проехали на красный свет!

Хисако пытается сфокусировать зрение на молодом румяном лице собеседника. Зеленый, красный… какая разница! Она закрывает глаза, вслушиваясь в минорную модуляцию.

— Мадам, я хочу взглянуть на ваши права. И пожалуйста, сделайте потише…

Заглушить Моцарта? Теперь, когда позади снова истошно гудят машины? Хисако бьет кулаком по кнопке и, сдержав рыдание, протягивает изумленному инспектору свои права.

Глава 31

Минуло три недели со дня кончины Эрика и Хисако Берней, но многие обстоятельства этой драмы остаются невыясненными. Предположение о том, что Эрик Берней вел двойную жизнь, о которой его жена ничего не знала, получило подтверждение. Некая Софи Л. объявила, что одиннадцать лет состояла в тайной связи с Эриком Бернеем и десять лет назад родила от него сына.

Софи Л. утверждает, что ей не известно, раскрыла Хисако Берней измену мужа и факт существования у него ребенка или нет, однако первую попытку покончить с собой пианистка, судя по всему, сделала за две недели до смерти, на пляже в Этрета, хотя это предстоит еще доказать.

Какой бы сенсационной ни казалась эта новость, она не дает ключа к разгадке мрачной тайны: почему покончил с собой Эрик Берней и как случилось, что он умер прежде своей супруги?

Глава 32

Слезы Хисако тронули молодого полицейского. Он посоветовал ей быть внимательней за рулем и отпустил, даже не составив протокола. Она снова включила радио, но услышала не Моцарта, а Равеля, «Матушка гусыня», в исполнении дуэта Берней. Запись была сделана пять лет назад — тогда у нее в последний раз была надежда родить ребенка. Три недели она испытывала восторг пополам с мучительной тревогой, ведь Эрик не разделял ее чувств. Она беспрерывно думала, как убедить мужа, что она не строила ему ловушки, не хитрила, что Провидение позволило ей зачать, несмотря на все меры предосторожности. Хисако не пришлось произносить речь в защиту своего нерожденного ребенка: Мосли разрушил ее мечты, сообщив, что Берлинская филармония наконец-то подписала контракт. «Моцартовская программа, март будущего года… Ребенок родится в марте!» — с ужасом подсчитала Хисако.

Она выскоблила свою утробу ради двадцати минут музыки с одним из лучших оркестров мира, ничего не сказав Эрику. Она одна знала цену их берлинского триумфа. Что она выбрала бы сегодня?

В нескольких метрах от школы, там, где машина сбила ее коляску с куклой, Хисако попадает в пробку. Матери и няни — отцов почти нет! — ждут детишек у входа. Хисако втягивает голову в плечи — она боится, что ее узнают. На тротуаре перед школой, чуть в сторонке от мамочек и нянек, стоит мужчина. Он наблюдает за стайками ребятишек. Хисако вздрагивает, невысказанный вопрос застывает на губах, она задыхается от нежности и сострадания, ей невыносимо стыдно. Эрик. Сторонний наблюдатель, свидетель чужого счастья — как она сама. Хисако сдерживает нервный смешок: они могли встретиться на этом пятачке и вместе помечтать о том дне, когда придут встречать своего маленького школьника. Такого, как вон тот смешной мальчик, который надел на голову капюшон куртки, а руки в рукава не сунул, или как та милая девчушка с беззубой улыбкой. «Я была чудовищной эгоисткой, когда считала, что одна приношу в жертву музыке желание иметь ребенка», — думает Хисако.