Дмитрий Тростников - Знаменитость
— Ничего себе — извинился… — пробормотал я.
Потом она сползла вниз и принялась сама расшнуровывать мои кроссовки.
— Лежи! — велела она. — И еще, знаешь, что? Пощечины от него получают только самые любимые им люди. Я это уже позже поняла. Правда, от этого не легче…
Мне не хотелось ничего отвечать. Все отвратное, от чего я несколько минут назад отвлекся в блаженном забытье, вернулось и запульсировало в голове с новой силой. И мне не важно было, что там себе вообразил Алеша Козырный. Просто с этого момента он перестал для меня существовать. И даже Маша Старкова уже тяготила меня своим присутствием. И она сама, и эта ее тесная московская квартира — все это стало декорацией спектакля моих неудач. И мне жгуче захотелось уехать отсюда поскорее, убраться, забыть все, как дурной сон, чтобы потом изо всех сил заняться собственными проблемами.
13
Утром разбудил телефон.
— Акула, я не собираюсь с тобой разговаривать. Не звони больше, — Маша оборвала разговор, ни секунды не слушая, что собирался сказать коллекционер.
Я умывался, стоя по пояс голый перед раковиной. И буквально кожей ощущал, как Старкова стоит у меня за спиной. Собираясь подать чистое полотенце, которое она держала в руках, Маша не спускала с меня глаз.
— Может, останешься еще на денек хотя бы? — как бы невзначай спросила она, подавая полотенце, когда я повернулся. — Ладно, молчу, молчу… — тут же поправилась Старкова.
Телефон зазвонил снова. Со стоном Маша вернулась в комнату и подняла ненавистную трубку.
— Акула!.. — заговорила она. — Не до тебя сегодня…
— Дай, я ему скажу! — забрал я трубку у Маши. — Акула! Я сегодня уезжаю, ты дашь нам попрощаться нормально?.. Извини! — и, не слушая его ответа, положил трубку.
— Интересно, что он все-таки хотел так настойчиво? — задалась вопросом Старкова.
Через пятнадцать минут моя дорожная сумка была уже собрана. Можно было ехать. Маша чем-то погромыхивала на кухне. При этом я не мог избавиться от подозрения, что она уединилась там, чтобы спрятать от меня слезы. Надо было решиться зайти туда и сказать, что я уезжаю. Вместо этого я вышел на балкон с очередной сигаретой, стремясь хоть чуть-чуть оттянуть эту постылую необходимость.
В дверь громко позвонили. Мне стало немного не по себе. После всех наших дел меня могли разыскивать такие люди, появления которых в квартире Маши Старковой допустить было нельзя. Я поторопился выйти в прихожую. На лице Маши, уже стоявшей перед дверью, тоже застыло выражение недоумения и осторожности. В то, что вернулся Алеша, мы, не сговариваясь, как-то сразу не поверили. Глазка в двери не было, так что увидеть, кто так настойчиво трезвонит в квартиру, — было невозможно.
— Кто там? — глухим голосом спросила Старкова.
— Вам телеграмма! — ответил из-за двери молодой голос.
— Никогда не получала никаких телеграмм, — встревоженным шепотом сообщила мне Старкова. — Какая телеграмма, откуда? — спросила она уже вслух, чтобы было слышно за дверью.
— «Молния», самая срочная, адресована Старковой, — ответил из-за двери голос с характерными почтальонскими интонациями.
Маша удивленно пожала плечами. Я решил все-таки открыть. На лестничной площадке стоял худосочный парнишка — явный студент, подрабатывающий на каникулах.
— Распишитесь и время поставьте, — протянул он Маше бланк телеграммы и карандаш, а как только она поставила небрежную закорючку — торопливо удалился.
— Сверхсрочная, такие за час обязаны доставить в любую точку Союза, — с уважением отметила Старкова, разворачивая странное послание. — Прикинь, это от Акулы! Совсем с ума сдурел этот старый спекулянт. Тут каждое слово — рубль стоит!
Вернувшись в квартиру, она внимательно прочитала текст телеграммы и протянула мне. Набор печатных букв, выбитых на белых отрывках бумажной ленты, наклеенных на бланк, гласил: «рудик записывает концерт одессе тчк интересуется нашим другом тчк не может найти тчк проезд зпт проживание зпт питание оплатит тчк хочет поговорить тчк акулов».
— Что это? — не совсем понял я.
— Кажется, понимаю, — плюхнулась на диван Старкова. — Так вот кому Акула Лешку сватал! Одесситам! Ну, слава богу, хоть не этому вашему Бесу! Зря мы на деда наезжали, он, оказывается, не такой гад. Крепко же его приперло, раз такие дорогущие телеграммы начал рассылать! — расхохоталась Старкова.
— То есть Алешу зовут в Одессу, чтобы там его записывать? — понял я. — Ну, бог в помощь, пускай поищут по пивным и рюмочным…
— Тебе это не интересно? — кротко спросила Маша.
Для меня это ничего не меняло. Я поднял свою дорожную сумку и шагнул в прихожую. Мне ведь еще предстояло всю дорогу до Питера думать и набираться мужества. Хотя где-то в глубине души я предчувствовал, что сразу прийти к родителям и признаться мне не хватит сил. Или по дороге мне придет в голову предлог, позволяющий хотя бы оттянуть невыносимую встречу с родителями на какое-то время.
— Даже не поцелуешь на прощание? — буркнула Старкова.
Я видел, как ее глаза набухли слезами, и торопился поскорее сбежать. Но, конечно, поцеловав на прощание. Мне ведь на самом деле тоже не хотелось от нее уезжать. Я просто старался держать все это в себе поглубже и не выпускать наружу. Слишком серьезные проблемы мне предстояло решать уже завтра в Питере.
Мы долго целовались в прихожей взасос, когда прямо над головой снова оглушительно сработал дверной звонок.
— Кто?!.. — заорала Старкова, с явным нежеланием разлепив наши губы.
— Телеграмма! — ответили из-за двери.
— Опять?! — простонала Маша и потянулась к дверному замку.
Однако на этот раз на пороге вместо студента стоял загорелый толстяк слишком солидного вида для разносчика телеграмм. На его необъятной фигуре отлично сидел джинсовый костюм «Wrangler», который мог себе позволить только очень богатый советский человек.
— Вам телеграмма! — произнес этот посетитель и подал Маше бланк, даже не попросив расписаться, но при этом широко улыбаясь.
Старкова машинально взяла и развернула бумажку. Секунду смотрела, оторопев, а потом спросила:
— Что это? «Широкие лиманы, цветущие каштаны»…
— Песня такая, очень хорошая, за Одессу, — ничуть не смутившись, пояснил лже-почтальон. — Вы извините, гражданочка, что я вот так нахрапом к вам свалился, но у меня выхода другого нет.
Дружелюбно улыбаясь, он каким-то мелким движением незаметно просочился в квартиру и стоял уже в прихожей. И выдавить обратно посетителя таких габаритов вопреки его воле было безнадежным делом.
— Разрешите представиться: Рудик Лев Евгеньевич. Прибыл в столицу из Одессы, по важному делу. Мой коллега по страсти — коллекционер Акулов — направил меня к вам. И я поторопился примчаться, потому что было сказано за ваш отъезд? Если позволите пройти, я все расскажу как по нотам, частично могу даже в стихах…
— Ну, конечно, добро пожаловать, — спохватилась Маша, приглашая незваного гостя в комнату и отчаянно маяча мне, чтобы не оставлял ее одну.
Мне ничего не оставалось, кроме как положить сумку на пол и вернуться следом за Старковой.
Быстро осмотревшись в комнате, Рудик крякнул и расхохотался, как обычно смеются щедрые и здоровые люди.
— А я таки надеялся грешным делом!.. — тряхнул он загорелой лысиной, через которую была плотно зачесана одна длинная прядка волос, опоясывавшая темя справа налево. — Надеялся, что вот, заявлюсь к вам и сразу увижу легенду и гордость блатной песни — Алешу таки Козырного! — посетовал он с совершенно неунывающей интонацией.
— Так это вы Лешку записывать собираетесь! — воскликнула Старкова. — И Акула вам наговорил, что мы прячем от людей «легенду и гордость»?..
Дальше они уже смеялись вместе. Этот Лев Евгеньевич имел обезоруживающую способность моментально сходиться с людьми. Не прошло и минуты, как мы втроем сидели за столом на кухне и пили чай с вареньем, а он рассказывал.
— На носу бархатный сезон. Море — плюс двадцать четыре градуса! Привоз ломится от всевозможной рыбки, а еще подвозят груши, сливы и арбузы! По всей Одессе фланируют отдыхающие и курортники. Это такие дяди и тети, которым толстые пачки червонцев жгут карманы, лопатники, а некоторым особо знойным, простите, Машенька, — тайные отделения для купюр, зажатые между грудей. И все они жаждут веселья! Да шо там за Одессу говорить — все черноморское побережье Кавказа задыхается на совковой музыкальной диете! Идешь мимо звукозаписи — звучит Хиль! Мимо следующей — Хиль! Но это же, как жидкая овсянка вместо шашлыка! И так можно прохилять вдоль всей набережной, и нигде вы не услышите нормальных блатных песен. А почему?.. Уже к началу июля все было распродано! Все прежние запасы, все старые концерты народ смел, как горячие пирожки! На всем огромном курортном побережье осталось максимум пара точек, где еще можно купить приличный, качественный блат. И это на несколько миллионов отдыхающих, со всех концов нашей необъятной родины!
