Олег Ермаков - Холст
Он повернул и пошел быстро дальше.
Ему еще раз надо разбить лоб! Чтобы пространство открылось во всей наготе, неожиданности, свежести – вместилище форм, красок, линий, одну из которых надо вплести в запястье огненной жилой, чтоб по ней… по ней тек шершавый колючий ток, струилась черная кровь Первого Солнца. Вот и все. Пространство. В нем необходимо странствовать, блуждать… Заблуждаться! Он как будто выкрикивал это оставшемуся позади манекену. Лучше уж быть живым рабом заблуждений, чем свободным мертвецом истины! Вперед! на зов чистого пространства. К развоплощению, ибо плоть… уф, плоть тягостна.
Выпитое тяжелой плитой качалось где-то в солнечном сплетении. Они перебрали, попав в гости к радиолюбителю, починявшему старую армейскую радиостанцию, Чекусову Боре. Охлопков с благоговением внимал языку эфирных знатоков – Зимборов на границе служил радистом. Наконец он улучил удобный момент и спросил, можно ли выйти на связь с Тибетом. Черноусый крутоплечий Чекусов в тельняшке, с наушниками, болтающимися на крепкой шее, посмотрел на Охлопкова с некоторым удивлением, будто только что увидел.
– С антенной “Граунд плейн”, – внятно, медленно, лениво произнося слова, ответил он, – все возможно. На сороковом диапазоне. – Он подумал, погладил усы и добавил: – Да и в десятиметровом. – И быстро взглянул на Зимборова. – Если солнечный пик поймать, когда ионосфера в лучшей проводимости. Но… с кем там связываться? с злым хунвейбином? – спросил он и взглянул снова на Зимборова. – Они же оккупировали Тибет.
– Мне жаль, – сказал Охлопков.
– И мне, – сказал Чекусов. – Строили бы китайский рай за своей стеной.
– Да, – сказал Охлопков, – теперь Тибет подвергнется индустриализации.
– Ну, это, допустим, неплохо, – возразил Чекусов. – А то ведь у них там каменный век? Ни телевидения, ни железных дорог?
Однокомнатная квартирка была похожа на телерадиомастерскую – вся завалена коробками с деталями, инструментами, кинескопами, динамиками, магнитофонами; старыми колонками, проводами; посредине стоял стол с гнездами, розетками, лампочками, проводами, тумблерами, клеммами – явно самодельный, приспособленный для каких-то исследований.
– Я не против железных дорог, – сказал Охлопков. – Но лучше бы в Тибете их не было.
Чекусов смотрел на него с любопытством.
– Ты… луддист?
– Он лудильщик любимой темы, – объяснил Зимборов.
– А, понимаю, – откликнулся Чекусов. – Как писатель-деревенщик или поэт в трехкомнатной квартире с телефоном-газом-телевизором-унитазом, кропающий о позывах своей деревенской души?
– Не луддит и не поэт, – сказал Охлопков, – а сторож-пожарник в одном лице.
– В кинотеатре? – переспросил Чекусов. – Ну, наверное, все кино пересмотрел. Вот в Тибет теперь тоже доставят хунвейбины киноустановку, фильмы крутить будут про Мао, Ильича Владимира, он же у них еще в законе? или уже глаза выкололи, Толь?
– Чего?
– Ну как там с марксизмом-ленинизмом у них, у косоглазых друзей?
Зимборов пожал плечами.
– У кого же консультироваться? – спросил Чекусов.
Зимборов отмахнулся.
– Что-что? Тебя это уже не колышет? Ты отошел от дел? перестал думать о судьбах родины? – на китайском направлении? Отслужил – и забыл? Из сердца вон хунвейбина?
– Остыл, – сказал Зимборов.
Чекусов подергал ус, с преувеличенным изумлением таращась на Зимборова.
– Что я тебе, вечный сержант-пограничник? – проворчал Зимборов.
– Но странно! – воскликнул Чекусов.
– Ничего странного. Все разные, и там не сплошь злобные мураши со стальными ртами, – ответил Зимборов. – Вот недавно в “Фото” напечатали работы Брессона. Среди прочего портрет монаха у монастырской стены в Пекине, такой странный человек с морщинистым улыбающимся лицом, с птичьим лицом… Птицы поют, но не улыбаются. А как бы это могло выглядеть? Брессон показал как. И кулаки разжимаются.
Чекусов предостерегающе вскинул руку.
– Товарищ! стареешь!
Зимборов добродушно похлопал себя по толстым щекам.
– А по-моему, просто толстею.
Охлопков предложил выпить за Тибет – чтоб его освободили! Но Зимборов ответил, что лично он пьет за Козельск, где живет его бабушка, семь недель татары не могли его взять.
Помолчали. Охлопков спросил, кивая на железный зеленый ящик с тумблерами и окошечками, с кем вообще можно установить связь. Чекусов не хотел отвечать.
– На Туркмению выйти можно? – спросил Охлопков.
Чекусов недружелюбно и с легким удивлением посмотрел на него.
– Или с камчадалом?
– Да хоть с папой римским! – не выдержал Чекусов.
– И с Таити?
– У тебя что, родственники там?
– Там Гоген похоронен.
– Кладбище – не моя епархия. Связь с умершими – это не ко мне, я столы не верчу.
– Я предлагаю послать сообщение живым, – возразил Охлопков. – Можно куда-нибудь поближе. На Крит. В Глинске весна тчк Дождь тчк Пьем ваше здоровье водку. И дать какую-нибудь музыку. Жаль, под рукой записей Вика нет, его группы “Иван Сусанин”, песни “Бараба-а-ны молчания”… Правда, никто не поймет, что это про сумасшедший дом… – Охлопков осекся, поймав тревожно-изучающий взгляд Чекусова.
– Вот когда у тебя будет своя станция, тогда ты все это и передашь, – сердито сказал он.
– Но… хотя бы сводку погоды можно? – виновато спросил Охлопков.
– Можно, – ответил Чекусов. – Но не сейчас.
– А, не пришло время связи? Сеанса связи, – поправился Охлопков.
Зимборов усмехнулся и сказал, что сеанс еще не скоро наступит, если вообще когда-нибудь наступит.
Чекусов вскинулся:
– Все уже почти на мази!
Далее последовала непереводимая игра слов: эмиттер, коллектор, вход УЗЧ, схема АРУ – и не хватает лишь какой-то детали, а также антенны типа “Граунд плейн”, но если Зимборов принес вещь, то процесс приближения выхода в эфир уже начался. Зимборов полез в свою суму, Чекусов принял безразличный скучающий вид, но глаза его хищно протрезвели, когда на спецстоле оказался старый “ВЭФ”. Он взял приемник, включил. Толик предупредил, что без батареек все равно не заработает. Тогда Чекусов подключил его к сети. “ВЭФ” зажурчал, послышался голос комментатора, пресекся, прервался музыкой, затем наплыло нечто бесформенное, нечто вроде космического наэлектризованного облака, тут же преобразовалось в свистящий и гудящий стадион, внезапно наступила тишина, как будто эфирный путник куда-то исчез, ударился лбом обо что-то и рассеялся, но вот что-то зашелестело, послышался шорох, – из молчания, пустоты вновь сгущался звучащий, хрипящий, клокочущий мир, вдруг чисто и высоко запела женщина где-то скорее всего в Болгарии или Югославии.
– Хорошо, – сказал Чекусов, выключая приемник.
А жаль, Охлопкову представлялись горы, старые белые церкви, пыльные дороги, уставшие от зноя сады. Эфир, чистое пространство звука. В начале был звук. Звук шипящей, как бомба, первоточки, в которой все было свернуто, то есть в котором, в звуке, были свернуты все планеты, туманности, Луна, Солнце, море, горы, облака, деревья, цветы, воды, рыбы, птицы, крепостные стены, колонны, зеркала, бумага, бутылки…
– Хорошо, – сказал Чекусов. Или он это уже говорил? Возможно, повторил.
Толстощекое лицо Зимборова тоже приняло отсутствующее выражение. Он даже подавил зевок. А сам внимательно следит за Чекусовым, как тот встает, идет в угол комнаты, роется там… внезапно раздается звонок в дверь. Чекусов слегка бледнеет, оглядывается на зеленый ящик радиостанции, просит задвинуть его под стол и идет открывать. В дверь уже звонили ранее, это были дети радиолюбителя, девочка и мальчик, он женился еще до армии, так что успел стать умудренным семьянином, не то что Зимборов с Охлопковым; детей он отправил к тете Марии, жившей где-то поблизости, – по словам Зимборова, бесценной тетке, пекущейся о Чекусове, как о родном сыне, вызволяющей его из разных передряг, каких? ну, потом расскажу. Из прихожей доносится женский голос. Теперь уже чуть-чуть бледнеет Зимборов. Слышна короткая перепалка… дверь захлопывается. Появляется довольный Чекусов.
– А у нас есть там что-нибудь еще в отделениях твоего рундука? – интересуется он, беря пустую бутылку, чтобы отнести ее в кухню.
Зимборов отвечает, что он, в конце концов, не факир. Кивнув, Чекусов уходит, слышно, как звякает бутылка, занимая место в небольшой батарее под раковиной, затем вкрадчиво хлопает дверца холодильника, и Чекусов возвращается с бутылкой “Рижского бальзама”.
– Вот, тетя подарила лечиться.
– От чего?
– От насморка.
– Ладно, – не выдерживает Зимборов, – где фотоаппарат?
Чекусов кивает, дескать, да, сейчас, не спеши, всему свое время, неторопливо наполняет лениво текущим черным дегтярным вонючим бальзамом рюмки.
– Ну-ка проверим, что это означает, когда говорят: бальзам на душу.
Зимборов крутит головой, кривится, выпив:
