Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы
— Ты уясни, Григорий, — объяснял он коммерсу, — если ты сегодня здесь, а завтра — в Австрии, так ли важно, где ты на самом деле? В самолёте?
— И как это я могу завтра оказаться в Австрии? — интересовался коммерс, прибандиченный тип лет тридцати пяти, уже с пузом и залысинами, в перстнях, в кожаном пальто.
Удивительно и смешно. Как реальные, живые люди оказываются в конце концов неотличимы от образов, известных по фильмам и картинкам. Художник Киряга был воплощением старорежимного андеграунда: объёмный, неряшливый, в фенечках и армейских говнодавах. Доктор Гэ (его не спрашивали, «Геббельс» или «говно», а сам он с объяснениями не лез), Жора и Упырь выглядели в точности как украшающие страницы «Афиши» фрики. Наш вождь, подполковник, казался подполковником в кубе. Я не понимал. Что над чем здесь издевается: жизнь над искусством или искусство над жизнью.
— Австрию я для примера привёл, — говорит Киряга. — Можно и без Австрии обойтись. В каждый момент своего бытия ты находишься там, где желаешь находиться. Это учит проходить сквозь стены.
— Да-а?
Любой из нас был бы очень не прочь пройти сквозь стены. По вагону тихими крепнущими волнами гулял ужас. Руки себе ещё никто не начал грызть — но и отпетых черновых было не так много. Обещанные подполковником лекарства не приближались. Отрезанные линией горизонта.
— Ты концентрируйся, Григорий, и старайся ни о чём не думать. В этом вся трудность. Человек не хочет признать, что не в мозгах у него концентрация. Человеческие мозги такие сопельки, что их и напрягать не стоит — бесполезно. Дух напрягай! Жизненные силы! Активизируй позицию!
— Меня тошнит от людей с активной жизненной позицией, — бросаю я.
— А ты мал ещё, чтобы тебя от жизни тошнило. Только свою порцию к носу поднёс, как блевать затеял! От одного запаха! Ты погляди, Григорий, какие мы нежные выросли на постсоветском пространстве.
— Я бы сам давно изблевался, — говорит коммерс, — но у меня семья, дети.
Вспомнив о супруге. Он меняется в лице. Весело представлять, какие. Казни обрушатся на бедную женщину. Я хихикаю.
— Насчёт тошнить, — говорю упрямо. — У вас это с возрастом уже в обмене веществ, всякая дрянь. А я пока не могу несвежее. И вообще: пусть с возрастом меньше блюёшь, зато понос пробивает.
— Да-а, Гарик, — говорит Киряга. — Нет, Гриш, погоди. — Он хватает за руку коммерса, который вознамерился отвесить мне плюху. — Зуботычинами это не лечится.
— Ещё как лечится.
Тут же в другом конце вагона кто-то припадочно заверещал, раздались мат и сочные звуки ударов, всё стихло.
— А? — говорит коммерс торжествующе. — А, Киряга? Лечится?!
Киряга чешет репу.
— Это не лекарство. Это аргумент. Такими аргументами безногих летать заставляют. Но то, что он полетел, ещё не значит, что ноги выросли.
— Не ноги, так крылья, — ржёт Григорий.
— Кстати, о лекарствах, — говорю. — Неужели ни у кого нет нычки?
Мужики стонут в тональности «кто ж знал».
— При свиноферме, — предполагаю, — может, деревня какая? А у деревенских — ханка.
— У деревенских сейчас даже самогона нет, — говорит Киряга. — Совсем обленились.
— А кому там гнать? Трём старухам?
— Не скажи, Гриша, старухи разные бывают. Вот знал я одну бабку в Новгородской области: песня, не бабка. И всё у неё путём: и корова, и огородец, и аппарат…
— Ты разве не слышал, что сейчас сельское хозяйство поднимают? Вымерла твоя бабка. Вместе с коровой и аппаратом.
— Такие бабки не вымирают. Это национальный архетип.
— А архетипы, значит, не мрут? Ещё как мрут. — Коммерс мрачнеет. — Уж повидал я, поверь.
После поезда мы поехали на двух грузовиках. Которые покорно и безразлично, как замученные лошади, преодолевали подмёрзшие колдобины дороги. От мокрого мёртвого леса по обе стороны веяло бедой, горем. Ободранные ёлки с трудом поддерживали мрачное небо, но вообще-то было видно. Что всей этой земле плевать, упадёт небо на неё или нет.
На открытом пространстве, куда мы наконец выбрались, стояли свежеподлатанные хибары: бараки, хлев. В них тоже была смертельная усталость, её безразличие. Какой-то мужичонка брёл с вёдрами к колодцу. Раз он шёл к колодцу, вёдра были пустыми — но выглядели как полные. Та же истома безнадежности плескала в них, тянула к земле.
Мы выгрузились.
Мы таращились вовсю.
— Не советую бежать, — весомо сказал подполковник. — Вокруг тайга.
— Не так уж долго мы ехали, чтобы в тайгу приехать, — вякнул кислотный заморыш Жора.
— Разговорчики в строю! — Лаврененко неожиданно хмыкнул. — Не так ты, думаю, хорошо учил географию, чтобы знать, сколько ехать до тайги.
— Сколько миль до Вавилона? — пропел Киряга. — Можно дойти при одной свече…
— Кирягин!
— Молчу, мон женераль!
— Романов! Что у тебя с обувью?
Я смотрю на свои кроссовки, которые на глазах перестают быть модными. Утопают, вместе со мной, вглубь родины, в навоз и глину.
— Кажется, мне пора обновить свой гардероб.
— Ты будешь обновлять себя, — говорит Киряга.
— В солдате всё должно быть прекрасно, — говорит подполковник.
— Да не солдаты мы, — скулит Доктор Гэ. — Мы антисоциальный элемент.
— Ты был антисоциальным элементом, — отвечает подполковник, крепко упирая на прошедшее время. — Ты им больше не будешь. Ты будешь Личностью и Членом. Общества.
— Да понятно, что не компартии Чили.
— Компартию Чили, — говорят подполковник и Киряга в голос, — не тронь.
Свиней на ферме не оказалось. (И сама ферма не оказалась фермой.) Поскольку все, начиная с подполковника. Более или менее подготовились в душе к встрече именно со свиньями. Контингент почувствовал себя едва ли не обманутым. Тщедушный мерин, худосочная корова, анемичная тёлочка, пять облезлых овец, клетка с вялыми кроликами, куры, которые не кудахтали, и ответственный за всё мужичонка Пётр, быстро сообразивший, что морду нужно делать не наглую, а идиотически безучастную. Подполковник осмотрел живность, наливаясь румянцем и гневом.
— Почему вид такой дохлый? Не кормишь?
— Так… это…
О где вы, безбрежные свинячьи стада! Тёлка смотрела на подполковника умоляюще; мерин — как с того света.
— Это так ты, падла, осуществляешь довольствие и ветеринарное обслуживание войсковых животных? Давно по рылу не получал? Кирягин! Назначаю тебя старшим по гарнизону животноводом! Отбери себе сопляков поумнее, и чтоб за неделю порядок навели! Пока эти кони копыта не кинули!
— Нам бы тоже пожрать не мешало, — вставил Жора. В отличие от большинства, он не потерял аппетита.
— Так. Что с кухней?
— Баба моя на кухне, — отрапортовал Пётр. — Это… кухарит…
— Так накухарила чего?
И в общем да, накухарила. Мы наелись супа (хотя, может, на него и пошёл какой-нибудь почивший в мучениях кролик), разместились в бараке — и жизнь неуловимым движением вошла в новое русло. Странная вещь: только что тебе казалось, что ты умираешь, и всё происходящее происходит не с тобой — но вот уже лопаешь кашу, слушая, как озабоченный Киряга громогласно составляет список необходимых ветеринарных мазей, и уже кто-то с грехом пополам пилит дрова, драит полы, носит воду — и Доктор Гэ, высокий парень с нервным лицом, почти привычно смотрится в сапожищах и с лопатой. И в лагерях, понял я. Живут люди. И со СПИДом живут. И с раком. Живут, и мало кто вешается.
Конечно, те. Кто в поезде бились в истерике. Так просто сдаваться не собирались. У них и выхода-то не было. Когда человек привыкает решать истерикой все проблемы, другие рычаги воздействия у него атрофируются. Охранники ржали и поколачивали — но через некоторое время вопли, жалобы и слёзы возобновлялись. Я бы и сам поплакал. Но меня припрягли таскаться с тетрадкой за Лаврененко, затеявшим инвентаризацию.
Добра на складе оказалось достаточно: тут тебе и сапоги, и вилы, и макароны. По мере составления описи я обживался в новом мире, примерял его на себя. Мне даже понравились толстые казённые ватники. Особенно когда Лаврененко разрешил. Взять один немедленно. В городской куртке я страшно мёрз.
— Завтра придут лекарства, врач, — гудел подполковник. — Не боись, орлы, наладится. И ты мне, Романов, ещё скажешь большое человеческое спасибо… Посмотри-ка, что в тех коробках… Добавки для похудания? На хера нам здесь добавки для похудания, вы и так все как жерди. Ладно, пиши. Сменяемся с деревенскими на варенье. Да, поблагодаришь Лаврентия Палыча за науку, не сомневайся. А это что такое?
— Чулки.
— Какие чулки?
— Чёрные, с кружевным верхом.
Я подтянул коробку поближе, достал несколько упаковок чулок и передал подполковнику. Мы смотрели то на них, то друг на друга. Оторопь и недоумение на лице Лаврененко. Стали претворяться в брезгливость. «Вы чего, Лаврентий Палыч, — сказал я упавшим голосом. — Ну ей-богу. Это шутка какая-то».
