Геннадий Лазарев - Боль
Галька содрогнулась; знала: ей никогда не забыть недоумевающие глаза однорукого мальчугана, который молил о пощаде.
Появились парни. Забегали из кабинета в кабинет, шлепая босыми ногами. Запахло табаком и портянками.
— Жилова! — пригласила наконец ассистентка.
Галька вошла. За столом сидела красивая женщина в накрахмаленном и до глянцевого блеска отутюженном халате.
— Раздевайтесь… — сказала она и стала листать медицинскую книжку с вклеенными листочками анализов.
Прикрывая руками едва наметившиеся груди, Галька подошла. Докторша долго слушала ее, заставляла то задержать дыхание, то дышать полнее и глубже. Еще раз посмотрела в книжке записи. Потом велела лечь.
В кабинете было плохо протоплено, и кушетка обожгла холодом.
— Значит, ничто не беспокоит? — настойчиво повторила вопрос докторша и неожиданно надавила Гальке на живот.
Та ойкнула.
— Вот, вот! Так и должно быть! — торжественно заключила докторша. — Как же это вы, милочка, довели себя?
— Что записать, Вера Ивановна? — спросила ассистентка.
— Дистрофия… Так и зафиксируйте. Слышите, Жилова? Вам, по крайней мере полгода, необходимо усиленное питание: молоко, свежие яички, мед… шоколад…
— Тогда уж подскажите, доктор, в каком магазине все это дают? — резко перебила Галька.
— Не забывайтесь, Жилова! — опешила Вера Ивановна.
— А вы не приписывайте мне то, чего у меня нет! Нет у меня никакой дистрофии!
— Хватит! — обрезала Вера Ивановна и обратилась к ассистентке: — Сходите к невропатологу. Не вижу его заключения.
Старушка, подозрительно взглянув на Гальку, вышла.
— Думай, что говоришь, сумасшедшая! — зло зашептала Вера Ивановна. — Если тебе не жалко себя, так пожалей мать!
— Вам-то что?..
— А то, что у матери никудышное сердце!
Вернулась ассистентка:
— Невропатолог помнит: писал по Жиловой…
— Я нашла, спасибо! — проговорила Вера Ивановна спокойно, и — Гальке: — Одевайтесь, холодно у нас. Отморозите свои прелести…
— Так как записать? — не унималась старушка.
— Запишите, пожалуй, так: «Внутренние органы без особенностей». Нервишки! Нервишки шалят у девочки… Прав невропатолог…
Вера Ивановна откинулась на спинку стула и, пока Галька одевалась, зорко следила за каждым ее движением: не выкинет ли еще какой номер невзрачная внешне, но такая дерзкая в помыслах пациентка?
Она не понимала их… Им только по восемнадцать. Им бы радоваться жизни, веселиться, любить. А они?.. Знают ли, что война не выбирает, что война перемалывает все на своем пути? Они не видели, как на Крещатике под фашистскими бомбами одинаково скоро превращались в руины и современные коробки, и старинные дворцы, как бессловно исчезали под их обломками, не успев побороться за свою жизнь, и немощные старцы, и могучие воины.
Эти девчонки, не ведая опасности, летят, как бабочки на огонь, навстречу своей погибели. Жили бы себе рядом с мамами. Хватит теперь силенок у России и без них! И эта дурнушка — туда же! Ей-то что, глупенькой, не хватает? Дом, видать, полная чаша, если судить по тому, с какой легкостью вчера ее мать высыпала на стол дюжину золотых червонцев.
В коридоре людно. Около кабинетов толпятся парни. Шумно смеются по самому пустячному поводу, заглядывают по очереди в замочные скважины, острят в дело и без дела.
Многие подстрижены наголо. Для этих сегодня решающая комиссия, а завтра — на фронт.
Галька лавировала между сваленными в кучи валенками, упавшими на пол шапками. Дверь впереди распахнулась, и из кабинета вывалился Венка. Босой (из-под штанин свисали тесемки кальсон), он прижимал к голому животу огромные ботинки; на голове — модная кубанка. Смешил резкий переход на шее и руках от бледнехонького, каким было тело без сошедшего за зиму загара, к красновато-шоколадному, каким стали от жара заготовок кисти рук и лицо.
— Ты чего здесь? — удивленно спросил Венка.
— А ты?
— Ты же видишь — комиссия… Время подошло..
— А-а… Понятно… — Галька все еще не могла прийти в себя и стеснительно улыбалась.
— Это ваши девчонки раскудахтались? — ботинками Венка указал на девчат.
— Наши, — подтвердила Галька, понимая, что этого не скрыть.
— Что, тоже на комиссию?
— В госпитале будем дежурить, — ответила Галька, и ей сделалось грустно оттого, что должна говорить неправду.
— А я на заводе, вальцовщиком. У меня «бронь» до конца войны.
— Нравится… на заводе? — спросила Галька.
— Ага.
— Гала! — позвала одна из девушек. — Вызывают! Тебя ждем…
Галька вскинула глаза. Лицо у Венки — не понять: то ли шутит, то ли сердится. Вечно он такой, непонятный!
— Пока? — сказал он и улыбнулся.
— Пока… — ответила она с напускной веселостью и почувствовала себя так, словно осталась в лодке, которую оторвало от берега и понесло бог весть куда; он еще долго будет виден, берег, но уж не добраться до него никогда и ни за что на свете.
После поликлиники Венка забежал домой, переоделся в рабочее, перекусил всухомятку и — бегом на завод; хотелось успеть на горячую обкатку стана.
Заглянул на толчок: пора было разжиться табачком.
Отсутствие денег Венку не смущало. Нехватало, чтобы он добровольно выкладывал свои кровные, честно заработанные! За что? За отраву! Да еще кому — бездельникам, которые наживаются на чужом несчастье.
Подошел к крайнему старику с взлохмаченной бородой. «Как табачок, не суховат?» — спросил и, утопив руку в табак, взял щепотку для пробы. Одновременно давно отработанным приемом зачерпнул мизинцем и безымянным, прижал к ладони сколько удержалось. Растер в щепоти, с видом знатока понюхал. «Копытом отдает!» — дал беспощадную оценку и брезгливо высыпал табак в мешок. Степенно, не суетясь, пошел вдоль ряда; непринужденным движением засунул руку в карман. «Есть на закруточку…» — подумал с веселостью, когда из-под мизинца табачинки струйкой побежали по ладони.
— А у вас, дедуля, как табачишко? — обратился он к пышнотелой краснощекой тетке с толстенной, в палец, самокруткой в зубах.
— Разуй зенки-то! — рассердилась тетка, но и потереть табак, и понюхать позволила.
— Влажноват… Да и нарезан крупно — хоть печку растопляй… — заключил Венка и высыпал табак из щепоти.
— А ты в себя затянись, затянись разок! — запротестовала тетка и протянула чадящую самокрутку. — До самоих мозгов достает, всю дурь из башки вышибает! — заверещала она.
Отвлекая внимание тетки, Венка левой рукой отмахнулся от нее как от надоедливой мухи, а правую — в карман. «Еще на закруточку!» — отметил он, разжимая пальцы.
Насобирав по крохам полновесную горсть, Венка, чтобы поддержать марку серьезного покупателя, в конце ряда свернул цыгарку, закатил глаза от удовольствия, затянулся раз-другой и широким жестом выложил перед ошарашенным хозяином свой последний измятый рубль.
Дымя папиросой заспешил к проходной. А из глубины толчка догонял его звонкий голос Лешки Пряслова:
Три туза, три туза..Ставка новая — коза!Угадай туза червей,Будет козочка твоей.Ошибешься — карта зла,Превратишься сам в козла!
Настроение у Венки — хоть куда! Ремонт стана закончили в срок. Начцех пообещал при случае дать выходной. Плановичка намекнула, что за этот месяц выйдет неплохой аванс. Врачи попридирались, попридирались, а от факта не уйти: здоров и годен для службы в морфлоте. Но он характер выдержал: в танковые войска — и точка, туда, где братка, и как обещал военком. Одет от теперь — с иголочки: и обувка, и кубанка, и бушлат — надо бы лучше, да некуда. И табачком разжился. Вот только Линочка…
О Линочке вслух не вспоминали. Было стыдно смотреть друг другу в глаза. Из-за каких-то талонов, господи!.. Да пропади они пропадом, эти горячие обеды! Лично он теперь во веки веков не пойдет в заводскую столовую.
И ведь поднялась же у какой-то сволочи рука!
Бригадой подумали было установить в столовой негласное наблюдение, но, взвесив все за и против, от этой затеи отказались.
Столовая кормит во все три смены. И не только прокатчиков, но и мартеновцев, и кочегаров из паросилового цеха — да мало ли кого еще. Попробуй, проверь каждого! Да и кто это позволит, проверять. Потом подумали, подумали и решили: украсть некому, просто Линочка спрятала талоны подальше, да и забыла, бедняжка, куда…
Венка вздохнул, и не в радость ему стал этот голубой под распахнутым небом день.
А денек был хорош! В свесившихся из-под карнизов сосульках радугами играло солнце. Сочно поскрипывал под ногами снежок. На дороге возле кучек лошадиного добра суетились шустрые воробушки. Слегка морозный воздух разносил во все концы разноголосый перезвон мостовых кранов. Судя по всему, не за горами была весна…
