Геннадий Лазарев - Боль
Дня через два, скатываясь по перилам лестницы, он располосовал тужурку, и все узнали, что «кожан» пошит из обыкновенного дерматина, таким в конторах обтягивают двери.
С Венкиной получкой Соня стала заглядывать на толчок, и однажды, по счастливой случайности опередив перекупщиков, по сходной цене купила у выписавшегося из госпиталя инвалида вполне приличный бушлат. Вскоре подвернулись брюки. И тоже недорого… (Хозяин уходил на фронт, и ему не хватало на бутылку, чтобы отметить это событие как положено.) А еще она купила шапку-кубанку из уже пожелтевшего от старости серого каракуля…
Мода на кубанки вспыхнула вдруг. Возможно, после славных рейдов генерала Доватора, который вновь после кинофильма «Чапаев» поднял и без того высокий авторитет конницы. Все мальчишки стали носить кубанки. Мечтал и Венка.
Соня спрятала ее до поры: Венке ведь скоро восемнадцать.
Согрев в самоваре воду, Венка умылся и завалился спать. Ботинки поставил на комод так, чтобы не увидеть их было невозможно. Придет мать с работы — и ахнет!
…Разбудил его шорох. Со сна представил, как среди ночи поднимал их простуженный бригадир ремонтников: «Трое — месить глину! Двое — за цементом! Да шибче, шибче, мать вашу в лохань!» Открыл глаза, вспомнил, что дома, и зарадовался возможности понежиться в постели.
За окном синели сумерки. Искрились покрытые наледью ветки сирени.
На кухне забренькал сосок рукомойника: мать, наверное, готовила ужин. Любил Венка с детства эти домашние шорохи. Как приятно прислушиваться к ним сквозь сладкую утреннюю дрему, особенно в выходные, когда вспоминается вдруг, что не надо бежать в школу.
— Вставай, сынок! — подала голос мать. — Не спят на закате-то, голова разболится! Сходил, погулял бы…
Венка сел, свесив ноги с кровати, и… не поверил глазам: на комоде рядом с ботинками вся в серебряных завитках струила крошечные сполохи его давнишняя мечта.
Когда мать вошла, то так его и застала: в огромных ботинках на босую ногу, в кальсонах, на голове — кубанка. Он крутил кубанку и так, и этак, стараясь поймать наиболее эффектное положение. Увидев мать, приложил по-военному руку к виску. И улыбнулся. «Господи, вылитый отец!» — подумала она, и сердце ее сжалось от нежности и тревоги.
Рука потянулась к груди: там, под кофточкой спрятана повестка на медкомиссию. «Пусть уж побудет сегодня без забот…» — решила и запрятала вызов подальше.
Оказывается, было воскресенье, и в клубе намечались танцы. Венка еще ни разу не был на танцевальных вечерах. Он туда и не рвался. Он не пошел бы и в кино, будь оно хоть про любовь, хоть про войну. Это как же, в кино — одному, когда всего лишь несколько дней назад собирались с Линочкой?.. Вспомнился последний разговор с ней. Как она легко и просто подошла тогда к нему с газировкой… Словно были они друзьями всю жизнь. Венка вздохнул. Эх, если бы все знать наперед! Он бы давным-давно отважился пригласить ее. Может быть, все обернулось бы совсем по-другому…
Расстроенный, Венка направился домой. К нему подошел нарядный парнишка. Предложил табачку. Разговорились. Выяснилось: встречались они на дню, может, по сто раз, пили газировку из одной кружки… Но в цехе у парня не запачканными оставались, пожалуй, только зубы, а теперь он — человек человеком: в кубанке, при галстуке — попробуй узнай!
Парень пристыдил Венку за несмелость, и тот ради любопытства согласился взглянуть — с чем хоть их едят, эти танцульки?
В зале было людно. Парни и молоденькие офицеры из артиллерийской части, одетые по новой форме, при погонах, расставляли вдоль стен секции кресел. Около рампы щебетала стайка девчат. Прикрывая по очереди друг дружку, меняли валенки на туфли.
— Смеляков! — услышал Венка, обернулся и увидел, как к нему в сопровождении симпатичного лейтенанта направляется… Веруся.
От смешанного чувства какого-то странного волнения и неуемной робости неизвестно перед чем у Венки зашлось сердце.
Веруся повзрослела. Гладкие, как и прежде, но теперь уложенные сзади в тугой валик, волосы делали ее лицо открытым, и оно тихо, словно ясный день, светилось радостью. Ее радовало, должно быть, все: и что рядом такой симпатичный военный, и что встретила одноклассника, и что скоро танцы… И, как прежде, Венке показалось, будто плывет она по волшебному озеру в сказочной ладье.
— Здравствуй! — Веруся хорошо посмотрела на Венку и улыбнулась. — Я тебя сразу не узнала! Думаю, что это за новенький? Такой, знаешь… — Но какой именно она так и не сказала и снова улыбнулась, то ли ему, то ли своему настроению. — Куда ты пропал? Без тебя в школе скучно…
— На заводе я… — буркнул Венка, задетый ее неосведомленностью.
— Ну и отлично! Значит, дома… Раздевайся! Мы тебя с нашими девчонками познакомим. Верно, Коля?
— Ага… — лейтенант критически осмотрел Венку с ног до головы.
— Меня ребята ждут… — смутился тот.
— Уж не Мурзилка ли? — Веруся приблизилась настолько, что он уловил ее дыхание. — Никаких ребят! — прошептала просто и обещающе.
От смутного возбуждения, нахлынувшего зыбкой волной, Венка машинально подался в сторону. При этом бушлат на миг распахнулся — мелькнул ядовитым пламенем пуловер.
— Боже мой, Смеляков! — Веруся прыснула со смеху. — Ты все еще не заработал на мартене себе на рубаху?
Венка зыркнул: на лейтенанта, на своего знакомого, который не вовремя оказался на пути, на билетершу с подведенными бровями, и с грохотом толкнул кованым ботинком дверь.
Галька истомилась, ожидая вызов к терапевту. Девчонки уже освободились и теперь судачат себе, а она уже битый час торчит перед дверью, и — ни присесть, ни отойти…
…Их было семь. Из тех, кто посещал кружок парашютного спорта, сделал по нескольку прыжков с вышки.
Летом сорок первого ждали из областного центра самолет и инструктора. Планировались зачетные прыжки. Но помешала война.
А потом пришло задание подготовить радистов из добровольцев-девушек. При артиллерийской части оборудовали класс. Почти полгода они после уроков изучали радиодело, учились стрелять из боевого оружия, разводить бездымные костры.
Недавно им сказали, что пришло время, и разрешили сообщить родителям, не вдаваясь, однако, в характер задания.
Мать упала ей в ноги.
— Доченька, опомнись! — обнимая Галькины ноги, шептала она, постаревшая от горя.
Гальке было жаль мать. Не выдержала: опустилась рядом, сжалась в комочек, как в детстве, в ожидании утешного слова. Но не заплакала, чтобы своею слабостью не подать надежды. И мать, ненароком поймав ее отрешенный взгляд, смирилась. Так всякая женщина, должно быть, смиряется с неизбежностью предстоящих мучений при родах, уповая на неизбывную радость при их счастливом исходе.
— Помоги тебе, господи! — проговорила печально и погладила Гальку по голове.
Галька любила этот материн жест с той поры, как стала помнить себя. Как спокойно становилось от него при всякой напасти. Но особенно он запомнился ей, когда мать гладила по головке испанскую девочку…
В то лето сообщили, что в Советский Союз пришел пароход с испанскими детьми. А вскоре к ним привезли десять мальчиков и десять девочек, чтобы в городе, где много воды и зелени и где живет простой рабочий народ, вернуть им детство.
Их поместили в красивом старинном доме на берегу пруда. Городские мальчишки с утра до вечера пропадали здесь. Наведывались после работы и взрослые.
Нянюшки выводили малышей на лужайку. Черноволосые, смуглые, они напоминали цыганят, но были, не в пример последним, тихими, замкнутыми. Никто еще не слышал их смеха. Сюда приходили не ради того, чтобы поглазеть на заморское диво, а из сострадания. Женщины, раздав пирожки с яблоками, уливались в сторонке слезами, а мужчины через своих босоногих полпредов вручали не по-детски печальным иностранцам набитые опилками шарики на длинной резиновой нити и глиняные свистульки, которые за морями вряд ли бывают.
Особенно баловали самого маленького. На левой руке у него не было кисти. Он еще не свыкся с этим и пытался взять мячик, как обычно. Но мячик выскальзывал и катился прочь. И мальчуган горько досадовал.
А главное, видели в чужестранцах предвестников беды. Поэтому и хотелось вызвать на их лицах улыбки, полагая, что это рассеет зародившуюся на донышке души тревогу. Но дети не улыбались, и тревога росла, особенно после того, как однажды пролетел над городом случайный аэроплан.
Услышав в небе гул, маленькие испанцы словно по команде загалдели по-своему, стали вырываться из рук взрослых и падать лицом вниз на землю. И в этом нереальном, как в дурном сне, действе различимо слышалось берущее за сердце: «Фашист!» «Фашист!»
Галька содрогнулась; знала: ей никогда не забыть недоумевающие глаза однорукого мальчугана, который молил о пощаде.
