Дэниел Уоллес - Мистер Себастиан и черный маг
— Да, и немедленно, — ответил Кастенбаум. Он постучал по часам на руке. — Время не ждет. Вы не услышите от него: «Я постою пока здесь в уголке». Нет уж. Не ждет.
— Но, — протянул Генри, — нельзя ли им остаться на немножко? Мы все могли бы сходить куда-то и очень мило пообедать или еще что-нибудь придумать.
— Ничего не выйдет. Не сомневаюсь, они бы с удовольствием, как и вы. Но у меня уже все расписано. — Он глянул на свои часы, «Бьюлова».[17] — И, если не начнем прямо сейчас, не уложимся в срок к первому представлению.
— Сколько у нас времени?
— Шесть недель, — ответил Кастенбаум. — Сорок два дня.
Шесть недель? Генри никогда самостоятельно не готовил какого бы то ни было представления. Казалось, за шесть недель успеть невозможно. Но в этот момент за его фантастическим креслом словно возник призрак Тома Хейли, сжал его плечи и сказал: «Как по-твоему, не то же ли самое подумала рыба, когда поняла, что должна отрастить себе лапы, чтобы стать животным и ходить по сухой земле? Верно. Но она сделала это. Отрастила себе лапы».
Генри пожал плечами и вздохнул:
— Что ж, приступим.
*Они выходили одна за другой и одна за другой были отвергнуты. Происходило это так:
— Ваше имя?
— Виктория Харрис.
Волнистые волосы до плеч, патриотически алые губы, зеленые глаза, длинные ресницы, а грудь так и рвется на волю из сбруи бюстгальтера. Генри не мог избавиться от мысли о Томе Хейли и Лорен, его секретарше. Как-то Генри не вовремя зашел в кабинет Тома Хейли. Лорен, раскинув ноги, лежала на столе, а Том Хейли терзал ее, как натуральный хищник. Его появление, похоже, ничуть не смутило ее, и Том Хейли не остановился. Генри вспомнил дымящуюся сигарету в пепельнице.
— И вы хотите стать ассистенткой мага? — продолжал Кастенбаум, задававший большую часть вопросов.
— Очень хочу!
Видно было, что она действительно хочет. Может, даже слишком.
— У вас есть опыт работы в этой области?
— Именно в этой — никакого, — призналась она. — Но я всю жизнь была чьей-нибудь ассистенткой. Так что какая разница?
— Будете ли вы свободно себя чувствовать на сцене, перед сотнями людей, многие из которых будут смотреть непосредственно на вас? По крайней мере на вашу фигуру?
Кастенбаум бросил игривый взгляд на Генри.
— Мне нравится, когда мной восхищаются. До войны я демонстрировала нейлоновые чулки. Хотела вернуться к этому занятию, раз они снова появились, но там уже другие девушки. Помоложе.
— Спасибо, Виктория, — сказал Кастенбаум, делая пометки у себя в линованном блокноте. — Этого достаточно. Ваш телефон у нас есть. Мы свяжемся с вами.
— Я не замужем, — сказала она, глядя на Генри. — Если это имеет какое-то значение.
— А какое это может иметь значение? — спросил Кастенбаум.
— А для поездок? У меня не будет никаких препятствий для поездок. Никаких… препятствий. — Она продолжала смотреть на Генри.
— Чудесно, — откликнулся Кастенбаум. — Благодарим вас.
Она вышла. Когда дверь за ней захлопнулась, Кастенбаум принялся медленно кивать.
— Мне она понравилась. Есть в ней что-то зажигательное. К тому же кое-что в ее, гм, фигуре будет притягивать взгляды мужской части публики. А жены будут озабочены тем, на что глазеют их мужья. Вы называете это «отвлекать внимание», я не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь.
— Так как?
— Она мила, — сказал Генри. — И на нее очень приятно смотреть. Но нет. Пожалуй, нет.
— Нет?
— Нет.
Генри вздохнул.
Он как будто только что выбрался из окопа и вот теперь отвергал толпу красоток, которые всего лишь жаждали работать рядом с ним, вытаскивать кроликов и птиц, ложиться под его пилу. У него были женщины, много женщин. Француженки, немки. А одна из страны, о которой он никогда не слыхал. Но комнаты, в которых они оставались, всегда были слишком темными, чтобы он мог разглядеть их так хорошо. Ему нравилось так, как это происходило сейчас, при ярком свете.
— Просто нет. Она мне не подходит.
Кастенбаум на мгновенье приуныл, но тут же снова встрепенулся. Его настроение скакало, как резиновый мячик. Виктория была десятой девушкой, которую они просмотрели в тот день.
— Ладно, будь по-вашему, — сказал он. — Позовем очередную. — Он заглянул в список и заулыбался. — Не может быть, чтобы ее действительно так звали. Не может. — Он встал, едва сдерживая смех, выставил голову в приемную и позвал: — Марианна Ла Флёр, пожалуйста.
Едва она вошла, Генри понял: это она. Он так и сказал мне: «Едва она вошла, я понял». А я ему на это: «Потому что она напомнила тебе Ханну». И что, видать, у нее были такие же золотистые волосы, или такие же синие глаза, и она так же вся светилась, сияла до того ярко, что он должен был отворачиваться на своем матраце, чтобы вообще заснуть. Эта Марианна, видать, была взрослой копией девочки, которую он искал с тех пор, как ее украли. Искал не так, как полиция несколько бессмысленных недель, — Генри искал ее наподобие того, как вот смотришь на пейзаж и думаешь: «Чего-то тут недостает». Ее недоставало везде. И, думаю, он нашел это в Марианне Ла Флёр.
— Нет, — сказал он. — Ты полностью неправа.
— Полностью неправа? Как можно быть полностью неправым?
И он рассказал, как именно.
Марианна Ла Флёр была темной внутренне и внешне. Единственным светлым было в ней имя. Черные волосы, вопреки моде того времени, казалось, редко встречались со щеткой и отросли ниже плеч, не выказывая заметного намерения останавливаться. Она была из тех женщин, которых невозможно представить ребенком, словно сразу родилась такой, какой предстала перед ними в тот день, ее округлые, цвета шоколада глаза не искрились, а тлели, и запястья были такие тонкие, что он мог бы зажать ее руку в кулаке, как ручку зонтика. Она не улыбалась. В ней даже было мало женского; она совершенно не занималась собой, как другие женщины, не заботилась о том, чтобы выглядеть привлекательней, чем была.
«И в такую, в такую ты влюбился?» — спросила я Генри.
«Что с того? Великого Гудини убил ударом в живот какой-то лох, — ответил он. — Некоторые вещи невозможно понять».
*Только Кастенбаум собрался начать свой допрос, как Генри поднял руку и быстро проговорил:
— Беру эту.
— Конечно, — согласился Кастенбаум. — Конечно.
— Итак, мисс Ла Флёр, — сказал Генри, стараясь унять дрожь в голосе, — у вас есть какое-нибудь представление о магии?
— Есть, — ответила она. Генри и Кастенбаум немного подались вперед; они не слышали ее. — Есть, — повторила она чуть громче.
— О, замечательно. Как удачно, не правда ли? — Генри взглянул на Кастенбаума, удивленный: она была первой, кто что-то знал о магии. Остальным была просто нужна работа. Не важно какая. — Значит, есть опыт. Прекрасно.
Но Кастенбаум нахмурился:
— А точнее нельзя?
— Ну, я сама немножко фокусница. Не как вы, разумеется. Но немножко. — Она мгновение смотрела на Генри, в глаза ему. — Можно показать?
— Пожалуйста, — сказал Кастенбаум. — Сделайте одолжение.
— Я отгадаю число от единицы до десяти. Загадали?
Генри пожал плечами. Посмотрел на Кастенбаума:
— Три?
— Да, — сказала она. — Три.
Генри засмеялся. Впервые за долгое время он смеялся.
— Здорово!
— Благодарю.
— Но это не магия, — возразил Кастенбаум. Глянул на Генри. Происходящее ему не нравилось, — Скажи ты «девять», она все равно подтвердила бы. Мы же не можем знать.
— Знать не можем, — согласно кивнул Генри. — В том-то и весь фокус.
Ее приняли без дальнейших проволочек.
*Тем вечером Кастенбаум грел табурет в баре, пока не свалился с него, пьяный; удар головой о бетонный пол малость протрезвил его. Двое матросов поставили его на ноги и нежно проводили до выхода. Он поблагодарил их и поплелся по Бродвею, одинокий среди ночи и сияния неона, среди смеха и песен, наполнявших город в те дни. Но Кастенбаум не смеялся. Не распевал песен. Он иссяк. В один день он прожил целую жизнь. Это действительно было удивительно. Все прошло в точности так, как он задумал, — а замысел, признаться, был безумный, от начала до конца. Но получилось! Если в шоу-бизнесе и существует какое-то единственное правило, говорил он себе, то оно таково: кто не рискует, тот не выигрывает. А он рисковал всем. Деньгами до последнего цента, своим будущим. Во-первых, плата за офис. Помещение стоило дорого, как и обстановка, которую пришлось покупать, — все из денег, которые дал взаймы отец Кастенбаума. Он договорился о представлениях. Даже напечатал очень симпатичные бланки на льняной бумаге с тисненой черной надписью: «Эдгар Кастенбаум, импресарио». Отправился на пристань за своим первым и единственным клиентом, Генри Уокером, разыскал его и с помощью своего обаяния, равно как и разумных доводов, убедил Генри скооперироваться. Обаяние и разумность — это у него было. А еще вера. Вера в себя. Когда он верил в себя, то мог все. Его отец всегда повторял: все будет по силам, надо лишь только верить в себя. Сколько раз отец рассказывал ему историю о том, как он, сын простого фермера, долгим и упорным трудом поднялся до крупнейшего в Америке поставщика тюльпанов! Как он преуспел, начав с полного ничтожества, и даже ниже, чем с ничтожества, потому что нет ничего ничтожней, чем быть сыном фермера без фермы, — ходя от двери к двери, из квартала в квартал, из города в город, пока имя Оруэлла Кастенбаума не стало символом самого надежного качества в тюльпанном бизнесе.
