Григорий Рыскин - Новый американец
– Они же подонки.
– На большую подлость способен лишь патетичный романтик. Они ироничны. И потому на большую подлость не способны.
– Амбарцумов – это Антоша Чехонте, который никогда не станет Чеховым.
– Тебе наверняка это кто-то сказал. Передай тому, кто тебе это сказал: Чехонте – не так ух плохо. Когда Амбарцумов умрет, после него останется том талантливой прозы. Что останется после нас с тобой?
– Но Амбарцумов никудышный журналист…
– И правильно делает. Журнализм убивает писателя.
– Амбарцумов подражает Хэму.
– А ты попробуй.
– Все равно они подонки.
– Талант не обязательно ангел.
– Ты был у Амбарцумова в уборной?
– Не довелось.
– Он прикрепляет к крышке унитаза портреты своих врагов.
– Но зато когда мне плохо, я открываю его книгу, и мне становится легче.
– Ты ведешь себя, как вошь на сковородке.
– Просто у меня есть вкус.
– Семьдесят в неделю и страховка. Подумай…
Он распахнул дверцу и выпустил меня из своего прокуренного дредноута.
7Там, в условиях тирании, мы стремились соблюсти в себе человека. Порой самая страшная тирания ставит препоны человеческой подлости. Люди тайно объединяются. Там мы стыдились друг друга, потому что чувствовали себя частью человеческого единства. Здесь некого стало стыдиться. И мы превратились в нравственные развалины.
Адлер и Аршин объявили читателям: мы воры, похитившие газету. Мы объявили: Адлер и Аршин дураки и эксплуататоры, не заплатившие беременной наборщице.
…Были благородные властители дум в кожаных куртках. Но вот рухнул задник на сцене, и за кулисами обнаружился клубок потных враждующих уголовников. Вся картина русскоязычной прессы представилась как сбивчивый водевиль. И только ежедневная газета стояла неколебимо.
* * *На другой день после разговора с Адлером телефон у меня звонил каждый час. Я представлял себе его: в клубах табачного дыма, держится на крепчайшем кофе… Денно и нощно на машинке стучит. Выпускает газету один и зовет на помощь свою молодость. Вот если б он звал меня разгружать мебель. Но тут была замешана душа. Она не могла быть с ними.
Ну, а мы-то, мы-то… похитители газеты? Мы были уже не люди, не вольные властители дум. Мы были насекомые в коробке, которую передавали из рук в руки. Кёнигсберг почему-то передал коробку в мягкие руки человека с мягкой каштановой бородой, скрывающей черты, в черной хасидской шляпе, которую всегда можно было надвинуть на глаза. Что заставило этого человека, не знающего ни слова по-русски, купить газету? Скорее всего, нас ему просто подарили. Говорили: этническая газета нужна ему для списания налогов, вообще-то он торгует кожами. Но все это были домыслы. Никто не знал наверняка.
– Он с вас теперь кислую шерсть посшибает, – сказал я злорадно Амбарцумову.
– Покуда я все-таки редактор.
– А не бурмистр ли?
– Если ты такой умный, почему не уходишь? Газета будет выходить и без тебя.
И в самом деле. Куда мне было уходить? К тараканам? В глухой двор моего «кондо»? В духовное сиротство? И потом, все еще была надежда: а вдруг газета состоится и можно будет сменить малярный каток на компьютер, который нынче вместо пишущей машинки? Не уходить же в самом деле к Адлеру с Аршином. Тем более что на их половине тоже разразился водевиль.
Они пригласили в редакторы владельца журнала «Эпоха»[19]. Мрачный варяг с припухшими татарскими глазами умудрялся выпускать серьезный толстый журнал, не платя авторам ни цента. Оттого так и понравился Аршину. Придя в газету, он настолько узурпировал власть, что стал гонять Адлера за сигаретами, Аршина принуждал трудиться. Что последний воспринял как оскорбление. Кончилось тем, что Гобсека русскоязычной прессы выдворили из редакции с полицией.
И тогда-то наш босс купил у Адлера с Аршином их половину бизнеса, вернее их долги, за символическую сумму. Он решительно перетасовал всю колоду своими шелковистыми пальцами. Устроил Аршина снабженцем в солидную американскую газету, выдвинул трудолюбивого Адлера на позицию «бизнес-леди». Елена Крымова, завернувшись в цыганскую шаль, удалилась, содрогаясь от рыданий, но тотчас вернулась.
Хасид придал органу направление. Ввел цензуру. Мужик и ахнуть не успел, как на него медведь насел:
– Мы выпускаем еврейскую газету. Все должно быть кошер. Ни слова симпатии в адрес христианства, в каждом номере – проповедь «идишкайт».
В редакции объявился цензор – русскоговорящий студент хасидской семинарии с рыжей дикарской бородой. От него исходил тот специфический грибной запах, который исходит от застойных, нечистоплотных холостяков. Он выставлял мне навстречу мягкий указательный палец, никогда не прикасавшийся ни к какому инструменту, и поучал:
– Вот вы написали статью об американских супермаркетах, но ни слова о кошерной пище. Еврейская газета должна проповедовать кошер.
– Хорошо тебе, – грубил я, – можно проповедовать кошер и не работать.
Но донять его было невозможно…
– Ваши статьи пессимистичны, а между тем газета должна быть выдержана в духе хасидского оптимизма, радостного отношения к жизни.
Наш цензор был в Союзе секретарем житомирского райкома ВЛКСМ. И потому у него были интонации и стиль комсомольского пропагандиста. Цензор был незлобив, но доносил боссу обо всех искривлениях линии.
Мой пессимизм считался ересью, и босс вызвал меня на ковер.
Он протянул мне холодную атласную ладошку и предложил сесть:
– Мне сообщили, что в своих статьях вы возмущаетесь преступностью, критикуете американское образование, симпатизируете христианству…
В нем была какая-то тайна. Он таился за дымчатыми линзами, под широкополой бархатной шляпой, за каштановой бородой. Как хорошо было бы сейчас схватить его за бороду, намотать на руку, потаскать. У него были несимметричные уши. Одно прижато к черепу, другое стояло торчком, будто его здорово надрали в детстве. Он говорил:
– Преступность есть всюду. Я бываю в Париже. Там тоже грабят. Вы должны выражать позитивную точку зрения. Должны быть актером. Играйте…
Ну положим, я-то могу ухватить его за дефективное ухо. Мне хорошо, я маляр. А каково Амбарцумову? Каково гордому полусыну Кавказа в узком лапсердаке? Хасид говорил:
– И тем не менее вы мне нравитесь. Все говорят – вы блестящий журналист. Хочу дать вам шанс. Группа советских диссидентов отправляется в Афганистан для проведения работы среди советских военнопленных. Полетите с ними. Серия репортажей. Возможно, ваши заметки опубликует «Нью-Йорк таймс». Но помните: нужен позитивный взгляд.
Я думал, он вызвал меня, чтобы уволить. А тут такой шанс… Я сдержанно поблагодарил, и мы пожали друг другу руки. А что, если удастся вырваться из этнического лапсердака и примерить «сьют» Теда Коппеля[20]? Чем черт не шутит…
– Я, бляха, по всем сортирам прошел, они все как кишка, а мой сортир – куколка…
Севрюга выломал в разрушенном доме камин, установил в своем сортире.
– Сидишь, бляха, на унитазе, каминными щипцами угли помешиваешь. Мне в кайф… Хошь такой имею. Я, бляха, дом покупать собираюсь, а тут по диссидентским делам вызывают. Надо, говорят, Федя.
Покуда мы летели из аэропорта Кеннеди в Карачи, он все рассказывал мне о лагере. То было одностороннее движение грубых идей. За несогласие Севрюга мог покарать мордобоем. Я был запуган этим агрессивным монголоидом с поврежденным черепом. Он, можно сказать, меня окончательно зачуханил…
– Чифирим это мы под шконкой, а он, косорылый, и говорит: буду премьером, а ты будешь в моем правительстве заместо Громыки. Они, бляха, уже в зоне портфели делили, козлы.
В Карачи стояла свирепая жара. Севрюга обвязал голову махровым полотенцем, оберегая потревоженный мозг. Он стал похож на планету Сатурн, и мусульмане заговаривали с ним на местном наречии.
В аэропорту мы присоединились к трудовикам[21]. Они прилетели из Западной Германии. Но несмотря на перелет, у них был чрезвычайно свежий и отдохнувший вид. Их лидер Рапп был стройный среброволосый старик с розовым, чистым лицом…
– Правда, что Раиса Горбачева – тайный член партии трудовиков? – тотчас спросил Севрюга.
– Не исключено, – ответил Рапп. – Мы активно инфильтруемся.
Вокруг было неуютно, неприбрано. Песчаная равнина в колючках. Вдали белели снегом вершины фиолетовых гор. В сторону перевала мы ехали на двух новеньких японских джипах «самурай».
– Хороши тачки, – сказал Севрюга и закурил «Мальборо».
У разрушенной глинобитной мечети вдоль дороги сидели на корточках афганские беженцы среди серых мешков с клеймом USA. Мужчины в грязных чалмах, седые тощие женщины в кубовых рваных рубахах. Дети – грязные, дикие, в мухах, с вывернутыми трахомными веками. Весенняя вода только что скатилась, и свежие длинные травы плоско стлались по опустевшим руслам ручьев. Горная река прыгала по расселине, по мокрым спинам валунов.
