Тулепберген Каипбергенов - Каракалпак - Намэ
Услышав это, отец мой отказался от мысли просить благословения для меня у Бердаха и, простившись с поэтом, поспешил домой, прихватив меня. А я с тех пор понял, что слагать стихи — не мое дело.
— Да, — согласился другой гость, — стать поэтом не каждый может. Всем известно, что Махтумкули в детстве три дня ночевал под мостом, по которому прошли тыщи человек. И только после этого на третье утро он проснулся поэтом.
Все умолкли, и молчание длилось, как мне показалось, невыносимо долго.
Но опять выручил дедушка. Его все эти речи, похоже, нисколько не смутили. Он не собирался отступаться от своего намерения:
— Мой внук Тулепберген, коли на то пошло, может просидеть под мостом не три дня, а целую неделю. А жизнь — ну что ж, — она и есть жизнь. Это такая штука, которую любой рано или поздно понимает. Пусть по-своему, но ведь понимает. Я, скажем, понял ее лишь в пятьдесят лет. А случилось это так… Вот послушайте.
Рассказ моего дедушки. Был у меня друг, и дружили мы с самого малолетства, хотя жили в разных концах аула и были ничуточки не схожи меж собой. Я любил игры, любил слушать рассказы и предания, сам рассказывать обо всем, что видел, тоже любил, а он — молчун, вечно чем-то озабочен, куда-то спешит. Но кому не известно, что в жизни часто так случается: ничем не схожи люди, а тянет друг к другу.
В детстве мы виделись часто, но говорили редко, хотя мне нравилось, как он рассуждает, и он считался с моим мнением.
Когда из мальчиков превратились в джигитов, стали встречаться реже. Я его окликал: «Эй, Мурат, давай побеседуем». Он говорил: «Подожди, Хаким. Некогда. Мне нужно заработать на калым. Вот женюсь, тогда и побеседуем».
Прошли годы, он женился, и я тоже. Завидев его, изредка я напоминал: «Мурат, давненько мы с тобой не сидели рядом и не говорили толком». Он отвечал: «Сейчас не время, Хаким. Дети у меня маленькие. Вот поставлю их на ноги, тогда и наговоримся всласть».
Вновь прошли годы. Мои дети выросли, я решил, что и его тоже. Пошел навестить друга детства. Прихожу и узнаю, что Мурат умер. «Эх, жизнь», — сказал я себе. А потом подумал: «Каждый сам для себя решает, что она такое и из чего должна состоять». И надо каждого человека благословить на ту жизнь, которую он сам для себя выбирает.
Вот я и хочу, — продолжал дедушка, и голос его стал торжественным, — просить вас, достопочтенные аксакалы, оказавшие честь нашему дому, благословить моего внука Тулепбергена на жизнь поэта.
Опять настала тишина. Нарушил ее все тот же хлопкобородый старец, сидевший в углу.
— Любое благословение может с годами обратиться в проклятие, — сказал он, и голос его прозвучал из-под мягкой бороды тихо и невнятно, как из-под одеяла. — В детстве, если я помогал кому-то, мне говорили: «Живи долго, сынок». Или же говорили мне: «Многих лет тебе, мальчик». Я радовался. Еще и потому радовался, что мать моя умерла рано. Я ее почти не помню. Наверное, люди желали мне долгих лет искренне. Их предсказания сбылись. Живу я давно, очень давно. Больше уже не хочу. Жизнь лишилась радости, когда я пережил жену и всех сверстников своих. Я проклял свое долголетие, когда пережил последнего из сыновей моих. Я в тягость внукам и правнукам. Себе в тягость. Мои ноги меня не держат. Руки мои трясутся. Ложку не могу до рта донести. Свет глаз моих померк. Половина звуков мира не проникает в уши мои. Болят мои внутренности. А я все живу…
Все сидели притихшие и втянув головы в плечи, словно на каждого взвалили камень непомерной тяжести. А старец продолжал:
— Хакимнияз, твой сонливый внук, кажется, слушает наши речи лишь потому, что его мать, а твоя сноха кольнула кочергой его ногу. Спроси у него, Хакимнияз. Спроси своего внука, хочет ли он быть поэтом?
Услышав о дреме, я начал покрываться пунцовыми пятнами стыда и сейчас, хоть нога все еще болела, был несказанно благодарен матери за то, что она разбудила меня. Хочу ли я стать поэтом? Да, конечно, конечно, еще как…
— Хочу.
— Ну что же, — старейший из аксакалов с трудом сел на подушки, — Если так, то не кляни наше благословение потом, когда оно станет тебе в тягость. Поднимите меня.
Пока гости помогали ему встать, дедушка растормошил спящего отца, разбудил бабушку, примостившуюся в углу между внучат, поднял Арухан. Моя мать тоже поднялась со своего места. Встал и я.
— Ну, кочегар, раскрой свои ладони. Старец стоял прямой и высокий, как минарет.
— Да не падут слова наши на землю. Да вознесутся они к небесам. Благословим Тулепбергена, внука достопочтенного Хакимнияза и первенца его сына Каипбергена, на жизнь поэта.
Потом аксакалы провели ладонями по лицам, от щек к подбородку. Мы последовали их примеру.
Когда гости разошлись, я на одной ноге вприпрыжку добрался до своей кошмы, но заснуть долго не мог. Все думал о том, что такое жизнь и как я — поэт — теперь должен сказать об этом, чтобы в каждом моем слове непременно оказывалось больше смысла, чем в таких же словах других людей. Я думал об этом, пока не почувствовал, что боль в ноге поутихла, зато начала болеть голова.
Так закончился этот день, оставивший след в моей памяти, в моей жизни. А еще след на ноге. Шрам между пальцами я вижу каждый вечер, когда мою ноги, перед тем как лечь спать.
14
Итак, что же такое жизнь? Найдется ли на свете человек, который не задумался бы над этим вопросом? Найдется ли тот, кто дал бы на этот вопрос исчерпывающий ответ? Есть ли в мире человек, у которого не болела бы голова, когда он размышлял над загадками жизни? И вот ведь странность: чем больше о ней — о жизни — думаешь, чем больше о ней знаешь, тем непонятней она кажется.
Известно, что все в мире разделено попарно. У каждого предмета свой напарник-антагонист, у каждого явления — своя противоположность. Слияние противоположностей и порождает жизнь — движение, энергию, продолжение, целостность, — иначе говоря, порождает бесконечность существования.
Мужчина и женщина — родят ребенка.
День и ночь — совместно создают сутки.
Между противоположно заряженными полюсами — возникает ток.
Смех и слезы сменяют друг друга, но без них и жизнь не в жизнь.
Есть люди, схожие как две капли воды, как две искры костра.
А есть: один — вода, другой — огонь.
У всего на свете две стороны. Но не будь одной из них, жизнь не стала бы односторонней, она бы просто прекратилась, кончилась.
Так что же такое жизнь?
Один из простейших ответов: жизнь — это срок от рождения до смерти.
Но для каждого из существ эти сроки скоротечны, а жизнь длится миллионы лет. Каждый приходит и уходит, но оставляет что-то после себя. Этим «что-то» и держится жизнь.
Жизнь наследуется. Нам от предков в наследство досталась земля в целости и сохранности, значит, и нам надлежит, передать ее потомкам в полной исправности. Но разве только это надлежит нам сделать? Разве наш долг ограничивается лишь этим?
Жизнь — это сближение человека с человеком, поколения с поколением, народа с народом.
Жизнь — это любовь человека к человеку, поколения к поколению. Любовью к потомкам держится жизнь, но без любви к предкам она тоже немыслима.
Жизнь моя начнется
После моей смерти,-
говорил Бердах.
«Жизнь нужна человеку, чтобы умереть за счастье своего народа, потому что каждый должен уподобить свою жизнь весне, дающей возрождение всему живому», — говорил своим соплеменникам Ерназар Алакоз.
Из беседы аксакалов:
— …Сама по себе жизнь не станет весной. Весна для дехканина — самая работа. Без работы и жизнь не расцветет…
— Если будет сплошь весна да весна — это тоже плохо. А как же лето, осень, зима? Нет, не зря в году четыре времени. Не зря и в жизни четыре поры…
— Земля, что стелется степью, мечтает вздыбиться горой. А земля, что горами топорщится, мечтает степью разостлаться. Это тоже жизнь…
— А как же иначе? Высока гора, да зябко на вершине. Все снег да снег круглый год. А низинная земля хоть и плоская, но зато она то в снегу, то в цвету. Если подумать об этом, то есть тут что-то и с людской жизнью схожее…
— Одни сами по жизни карабкаются, все хотят доказать, будто они венец всего — корана, мира, другие же жизнь под себя стелют, а она мягко-то не выстилается. Все заботы не сгладишь, все тяготы не сбросишь. Понявши это, одни начинают трусить, всего боятся. Другие же на хитрость пускаются. А если к какому делу хитрость подметалась, то, считай, дело уже пропащее. Хитрость таить все одно что уголь за пазухой держать. Того гляди, сам загоришься…
— Некоторые даже говорят, что, мол, «хитрость — второй ум». Чушь это. За умным люди идут. От хитрого — разбегаются…
— Ум не может выродиться в хитрость, как и рис не может выродиться в просо…
— Хитрость что яма, сверху дерном прикрытая. Но вот что интереснее всего — сам же хитрец в ту яму обычно и попадает…
