Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек
— Ты кто? — крикнул Лютый. — Что тебе?
— Я с тобой!
За деревьями заблестела спасительная река, и у Лютого мелькнула надежда уйти от преследователей.
— Отвяжись!
Он оттолкнул Севрюгу, и девушка упала, разбив локоть в кровь.
— Я с тобой! Подожди! — вскочила она, бросившись за Лютым.
Река была по колено, но течение сбивало с ног. Севрюга вцепилась Лютому в плечо, и оба повалились в воду, покатившись, словно речные камушки. Наконец Савелий зацепился за склонившуюся с берега берёзку. Он схватил Севрюгу за волосы и вытащил, как котёнка, из воды. Она помогла ему выбраться.
— А теперь отвяжись! — снова оттолкнул он девушку.
Но Севрюга не отставала. Она цеплялась ему в руку, не давая уйти, и Лютый не понимал, как избавиться от неё.
— Я знаю тебя! Ты Савелий Лютый! — кричала она, спотыкаясь о болотистые кочки. — Тебя все знают!
Лютый понимал, что далеко ему не убежать, вымотанный скитаниями и голодом, он едва держался на ногах, а девушка висла на нём, как камень на шее утопленника. Вдали уже слышались голоса, и Савелий нашёл убежище за корневищем старой ели, где можно было укрыться от преследователей. Они спрятались под корнями, с которых тюлем свисал чёрный, пахнущий смолой мох, и замерли, надеясь, что бандиты пройдут мимо.
— Пикнешь — убью! — прохрипел Лютый, зажав девушке рот.
Севрюга закивала, шмыгая носом. После холодной реки обоих бил озноб, и их дрожь передавалась сухим еловым веткам, с которых сыпались жёлтые иголки. Лютый крепко прижимал Севрюгу, которая казалась ему то дочерью, то рыжеволосой бомжихой, то гнилой корягой, одна из которых больно упиралась в бок, и ему вдруг захотелось громко, во весь голос, зарыдать.
Но он уже слышал шум погони: крики, хруст ломающихся под ногами веток и хриплое дыхание охранников, которые боялись его больше, чем он их.
Мужчины прошли в стороне, настороженно прислушиваясь и вздрагивая от каждого шороха.
— Бесполезно, он ушёл, — махнул рукой один, поворачивая назад.
— Саам с нас шкуру снимет, — вытер лоб второй, но, замешкавшись, тоже решил вернуться к бане.
Выждав, когда бандиты скроются, Лютый с Севрюгой выбрались из убежища.
Первой на выстрелы приехала полиция.
— Много он, того-этого, подстрелил? — без приветствий спросил опер, выпрыгивая из «уазика». Пуговицы на его рубашке были перепутаны, а на боку болталась пустая кобура.
— Да нет, — махнул рукой банщик. — Одну девчонку царапнуло. До свадьбы заживёт.
На камне, кутаясь в белый халат, курил Каримов. Хищный, с горбинкой нос делал его похожим на гигантскую птицу, сидевшую на гнезде. Девушки хлопотали над раненой, смывали кровь, перевязывали руку, разодрав на лоскуты ночную сорочку. Проходя мимо накрытого во дворе стола, опер взял яблоко и, вытерев о рукав, с аппетитом откусил. И вдруг встал, как вкопанный. На берегу, раскинув руки, лежат голый Кротов.
Опер отшвырнул огрызок.
— А он? — показал он пальцем на мэра.
— Похоже, сердце. Стал тонуть, мы вытащили, а он уже готов. Да я и сам чуть не умер от страха, когда выстрелы услышал.
Забытые шашлыки дымились, в воздухе пахло горелым. Банщик уронил ногой мангал, разбросав горелое мясо, и залил угли водой из мятой пластиковой бутылки.
— Хорошо, что сердце, — опер открыл блокнот. — Тогда это не к нам.
Банщик вскинул бровь.
— С этими высокопоставленными трупами греха не оберёшься. И так из центра каждый день звонят.
Из резко притормозившей машины выскочил Саам. Кончик рта нервно дёргался, будто бандит посмеивался, лицо и толстая шея покрылись красными пятнами, а кадык нервно елозил по горлу. В окружении охранников он шёл пружинистой походкой, стреляя по сторонам злыми глазами, и прятал в карманах взмокшие ладони, чтобы никто не заподозрил его страх. Узнав о появлении Лютого у бани, он отшвырнул телефон, словно ужалившего скорпиона. Саам чувствовал, как тот подбирается всё ближе и ближе, расправляясь со всеми, с кем он был близок.
Банщик укрылся в парилке, делая вид, что занят уборкой, чтобы не попасться ему на глаза. Он видел, как побежала в лес Севрюга, которая до сих пор не вернулась, а бандит приказал ему стеречь девушку как зеницу ока. Стесняясь безобразного лица, Севрюга не уходила дальше озера, а теперь пропала, и у банщика так тряслись колени, что он и сам подумывал сбежать в тайгу.
— Вот это да! — обошёл Саам Кротова.
Безобразно толстый, мэр был похож на кусок теста, который бросили на разделочную доску, и даже мёртвый не вызывал жалости. Сняв ветровку, Саам набросил на тело, прикрыв ниже пояса.
— Боишься, простатит подхватит? — протянул Каримов, пуская кольца.
— Себя побереги, — оскалился Саам. — Смерть — штука заразная.
Каримов усмехнулся, кивая. Он уже чувствовал, что судьба замахнулась на него ножом, и гадал, куда она ударит: в спину или в грудь. Он брезгливо покосился на белое, расплывшееся тело Кротова, и на него накатило холодное, тупое безразличие. Отстранённо, будто глядя со стороны, он испугался, что умрёт так же глупо и скучно: от руки сумасшедшего, на краю земли, в глухом лесу, в городе, в котором злоба чернее полярной ночи и люди, словно каменные истуканы, которым поклоняются саамы, стоят там, где их поставили, обрастая мхом. Каримов ощутил, как на него, словно пьяная баба, навалилась усталость, и он мечтал об одном — уехать прочь из злого города, в котором убивают чаще, чем зачинают.
— Объявите награду в лимон! — бросил Саам своим подручным, разогнав его мысли.
Каримов усмехнулся, прикурив одну сигарету от другой.
— И ты веришь, что кто-то будет его ловить? Да он же, наверное, народным героем станет.
Саам покачал головой:
— Героем может стать только покойник. А живые ненавидят живых. Они ненавидят его больше нас с тобой, потому что мы — власть, а он — маленький человек, такой же как они, и вдруг прорвался сквозь ограждения, став другим. И этого ему никогда не простят!
Полярное солнце висело ночью над горизонтом, как приклеенное. Четверо охотников шли по лесу, угрюмо сжимая ружья. Хрипло дышали собаки, рвались с поводков, взяв след. Мокрая шерсть топорщилась, будто каждый волос был настороже, готовый к погоне. Под ногами хлюпало болото, тяжёлые шаги охотников вмятинами оставались на мягком мху, воронки их следов тут же наполнялись водой, но не успевали мужчины скрыться за деревьями, как следы пропадали, будто здесь никогда никого не было.
Охотники жили в старых деревянных домах, мимо которых в тёмное время суток и собака лишний раз боялась пробежать. Покосившиеся двухэтажки, грудившиеся на окраине, называли «деревяшками». В каждом доме было восемь квартир, жильцы которых жили одной семьёй, не запирая дверей. Соседи различали скрип рассохшейся, щербатой лестницы, зная, что когда возвращается домой старый одноглазый охотник, лестница стонет, будто женщина, а когда поздно ночью крадётся его пьяная жена, то ступеньки поскрипывают, будто шушукаются сплетницы.
Здесь пахло прелым деревом, грязным бельём и подгоревшей плитой, в квартирах не было ванной, так что мылись в больших тазах, выливая воду на улицу, и зимой у подъездов вырастали грязные горки, на которых с визгом катались дети. Жителей «деревяшек» можно было узнать по шершавым лицам и кривой, сутулой фигуре, которую они наследовали от своих покосившихся набок домишек. Многие держали собак, которых пускали на ночь, а днём выгоняли, так что псы, сбиваясь в стаи, носились по улицам.
Когда в квартиру старого охотника постучали, его соседи прильнули к дверям, слушая, что говорит Саам.
— Бери людей и собак, прочеши весь лес. Похоже, он безоружен.
— А когда я найду его?
— Ты лучше меня знаешь, что с ним делать. Я не хочу его видеть.
— И сколько я получу за его шкуру?
Соседи затаили дыхание, но как ни прислушивались, не услышали, что ответил Саам.
Прямо в подъезде были протянуты верёвки, на них сушились детские колготки, цветастые блузки и простыни. Стуча тяжёлыми ботинками, будто заколачивая гвозди в крышку гроба, бандит спустился вниз, и лестница всхлипывала, будто молодая вдова.
А когда одноглазый старик, одетый в камуфляж, вышел из дома, во дворе его уже ждали трое.
— В лесу опасно, — поправляя висевшее на плече ружьё, сказал коренастый парень, живший за стенкой.
— Ты уже старый, охотник, один не справишься, — поддакнул сосед снизу.
Третий сосед молчал, поигрывая желваками, и только показал торчащую из сумки двустволку.
Старик, обведя их единственным глазом, усмехнулся, не ответив, и все четверо двинулись к лесу.
За городом, в стороне от дороги, стояли собачьи вольеры. Здесь жили охотничьи лайки, изнывавшие от скуки за решётчатой оградой. Когда дочь Лютого была маленькой, она сбегала из дома и приходила к вольерам покормить собак. Дождавшись, пока отец уйдёт на работу, а мать, наспех приготовив обед, убежит до вечера к подружке, Василиса набивала карманы хлебом и уходила в лес. Наручных часов у неё не было, поэтому она прятала за пазуху будильник, чтобы не опоздать к возвращению родителей. Завидев её, собаки бросались с лаем на сетку вольера, а Василиса, не решаясь подойти близко, бросала им хлеб, который псы тут же проглатывали, жадно скуля. Возвращаясь обратно, она собирала чернику и растаптывала грибы оттого, что их нельзя съесть, а оставить жалко. Дома девочка ставила будильник на полку и бежала в ванную, чтобы смыть черничные разводы на губах. Но однажды, когда Василиса вернулась с лесной прогулки, отец уже разогревал на плите вчерашний суп и по синим дочкиным губам понял, что она гуляла в лесу. Лютый подумал, что дочка растёт в него — мечтательной и одинокой, находя общий язык с лесом и собаками быстрее, чем с людьми, — и надеялся, что когда Василиса вырастет, им будет о чём помолчать. Но жена с тех пор не оставляла девочку одну, она брала её с собой в магазины и к подружкам, а Лютый, видя, как быстро Василиса перенимает ужимки матери, уже жалел, что в тот день пришёл раньше обычного.
