Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
Так вот, отобрал я тогда шпаргалку у Воронцова, но он, разумеется, выклянчил у проводившего экзамен учителя свою тройку, и я забыл о нем. Выхожу из школы, иду через задний двор с группой учеников, наслаждаясь окончанием нудного дня и майским вечером, и вдруг меня нагоняет Воронцов и, заметно нервничая, предупреждает, что если я и на экзамене по химии (когда мое слово будет решающим) отберу у него шпаргалку или выставлю двойку, то он «наведет» на меня своих друзей-уголовников, и они прикончат меня, «зарежут», как он просто выразился. Ни больше, ни меньше. Сказал — и ушел вперед, оставив меня размышлять, что же мне теперь делать.
И с этого эпизода пошла накручиваться, как это часто случалось в советские времена, невероятная история, которая закончилась для меня тяжелейшими переживаниями и практически запретом работать преподавателем, в конечном итоге — решительно повлияла на всю мою жизнь.
В тот вечер угрозу Воронцова слышали несколько сопровождавших меня учеников, и на другой день об этом знала уже вся школа. Мне ничего не оставалось, как пойти к директору, точнее, к директрисе, коей была пожилая преподавательница конституции по фамилии Черкасова, всегда носившая на груди орден Ленина. Я в соответствии с существовавшими для подобных случаев правилами потребовал снять Воронцова с экзаменов. Меня поддержала завуч, и директриса вроде бы согласилась. Но через день или два она вызвала меня и заявила, что советовалась в Министерстве путей сообщения, которое курировало школу, и там ей сказали, что Воронцова нельзя снимать с экзаменов, потому что угрожал он мне вне школы и имело, мол, место «взаимное озлобление». (Или в подобном случае должна возникать взаимная любовь?)
Мне пришлось подчиниться. Но на экзамене по химии Воронцов выкидывает новый номер. Видя, что я слежу за ним, чтобы он не мог списывать, и поняв, что я буду спрашивать его по-настоящему, он встает и заявляет, что отказывается сдавать мне экзамен, потому что я «на него уставился», и, хлопнув дверью, покидает класс.
Директриса Черкасова и тут попыталась спасти положение, предложив потребовать от Воронцова, чтобы он извинился передо мной. Но учителя, члены экзаменационной комиссии, сгоряча не смогли сдержать своего возмущения и в один голос вскричали, что Воронцову необходимо выставить единицу и тем самым отстранить от экзаменов, лишить аттестата зрелости. При наличии хотя бы одной неудовлетворительной оценки аттестат не выдавался. Директриса с неохотой согласилась, и я вывел Воронцову в ведомости единицу.
Однако через день-другой я узнал, что Черкасова опять ходила в министерство, на этот раз вместе с Воронцовым и с верными ей учителями в качестве представителей всего «учительского коллектива». И она добилась отмены неудовлетворительной оценки. Было решено, что Воронцов будет еще раз сдавать химию, но уже другому учителю из другой школы, и мне запрещено было даже присутствовать на этом экзамене.
Несколько слов о Черкасовой. Еще с юности у меня осталась неприязнь к школьным директорам, однако в школе, в которую я попал по воле случая, действительность превзошла все мои самые худшие воспоминания. Черкасова оказалась особой на редкость неприятной, тупой, грубой и одержимой страстью всех воспитывать — и учеников, и учителей. Она была типичным порождением сталинской эпохи. Интересная деталь. Ее сын был известным поэтом-правдистом, т. е. сочинителем патриотических виршей «на случай», которые отличались удивительной даже для такого жанра наглой примитивностью. Учителя шепотом рассказывали, что у него нет никакого образования, что раньше он работал пионервожатым, и главное, был настоящим пропойцей, и часто, напившись, бил свою орденоносную мать. Кроме того, ходили слухи, что муж ее был арестован в 37-м году и погиб в лагерях, что она тщательно скрывала.
Для иностранных читателей, да и для российской молодежи надо отметить, что мания воспитывать людей была одной из самых отвратительных черт советского тоталитаризма. Воспитывали человека от ясельного возраста и до гробовой доски. Начальники воспитывали своих подчиненных, коллективы — своих членов, партия (т. е. партийное руководство) — и тех, и других. Чуть что не так, высшее начальство кричало на низшее: «Плохо воспитываете коллектив!», «Усилить политико-воспитательную работу!». Воспитание это было конгломератом из политзанятий, лекций, собраний и элементарного укрепления дисциплины — требования беспрекословного подчинения начальству. Но это было и воспитанием готовности донести на товарища, предать его, услужить начальству безропотно, выступить штрейкбрехером, солгать в пользу коллектива, т. е. опять же начальства, «петь в унисон», «идти в ногу» и т. д. Одновременно это было и жестокое подавление всех проявлений настоящего коллективизма и солидарности.
Как-то еще в университете меня и двух моих товарищей по группе студенты уполномочили попросить начальника военной кафедры перенести зачет, который должен был быть перед каким-то очень важным профильным экзаменом и мешал хорошо к нему подготовиться. Мы трое вошли в кабинет к начальнику кафедры, пожилому генералу, и только открыли рот, как он попросил нас выйти и заходить по одному. «Мы решили просить Вас», — начал было я, зайдя в кабинет, но генерал мягко остановил: «Не мы, а — я, вы — лично! В Советской армии не полагается коллективных просьб и действий, это может квалифицироваться как бунт». После меня он вызвал второго студента. «Что Вы хотите заявить?» — «Так ведь Белоцерковский уже сказал...» — «Он говорил только за себя!» — воспитывал нас генерал. И так каждого заставил сказать: «Я прошу перенести зачет, потому что мне трудно будет подготовиться к экзамену...».
Но вернусь в школу рабочей молодежи. Черкасова, конечно, сразу почувствовала мое критическое отношение к ее воспитательской деятельности и невзлюбила меня, что называется, с первого взгляда. «Я с самого начала поняла, — скажет она потом, — что Белоцерковский — чуждый человек в советской школе!» А тут еще прибавился мой отказ вступать в партию! Я уже к тому времени свирепо ненавидел существовавший в стране строй, но отказ мотивировал, как полагалось в таких случаях, «недостаточной политической зрелостью».
Больше всего мне доставалось от директрисы за «двойки», которые я по неопытности стал было выставлять нерадивым ученикам. «Эта двойка означает вашу собственную недоработку! Вы выставили ее самому себе!» — кричала Черкасова. Она доходила до того, что делала подобные выговоры и мне, и другим учителям прямо в классе, при учениках, собственноручно возвращала им на экзаменах отобранные у них учителями шпаргалки, заставляла учителей выскребать ошибки в письменных работах. И ученики из нахальных, видя такое, наглели еще больше. Ко всему еще среди учеников и учителей она имела постоянных осведомителей, к числу которых, как я узнал позже, принадлежал и мой добрый ангел Воронцов.
После того как мне стало известно, что Воронцов будет еще раз сдавать химию другому учителю, я сам пошел в министерство. Но этот мой поход, как я и предполагал, окончился безрезультатно. Чиновники меня выслушали (во множественном числе я говорю о них потому, что сидели они в кабинетах всегда и везде парами, наверное, чтобы никто не чувствовал себя вне контроля) и посоветовали быть осторожным: «Мы не заинтересованы потерять такого молодого преподавателя, как вы. Кто его знает, этого Воронцова!». Совет этот больше смахивал на угрозу. Как водится, чиновники пообещали «разобраться». Но переэкзаменовку Воронцова не отменили, и он сдал и химию, и остальные экзамены, и получил желанный аттестат.
Однако история на этом не кончилась. Черкасовой в министерстве дали добро на возбуждение моего «персонального дела», что в те времена означало нечто вроде судебного разбирательства, как правило, с заранее предрешенным исходом.
Для меня начались черные дни. Я узнал, что Черкасова проводит серьезную подготовку к собранию: допрашивает учителей и учеников. В том числе и на предмет, не вел ли я с ними «антисоветских разговоров»? Потом я узнал, что двое учеников донесли на меня. «Разговоры» я действительно вел.
У читателя может возникнуть вопрос, не пытался ли я использовать «родственный ресурс» — попросить помощи у тестя, в ведении которого находились железнодорожные школы рабочей молодежи? Нет, не пытался, потому что заранее знал, что он не станет мне помогать.
Отношения у меня с тестем были холодными, он меня недолюбливал, чувствуя мой антисоветский настрой, но главное состояло в том, что дело мое приняло «политический» по тем временам характер, и попытка защитить меня была бы для него рискованной.
Педсовет, на котором разбиралось мое «дело», потряс меня до глубины души. Потом, когда я стал заниматься беллетристикой и написал повесть по мотивам этого события, я назвал ее «Половина жизни». Такое ощущение было у меня после педсовета, будто разрубил он мою жизнь на две части.
