Ахто Леви - Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе)
А ночью вывезут на подводах убиенных, и все это «мясо» свалят с бирками на ногах где-нибудь недалеко за зоной, вместо крестов воткнут колы с номерами их личных, наблюдательных дел.
Живые же празднуют победу, пьют чифир, с воодушевлением и, привирая как обычно, пересказывают, как, кто и кому перерезал горло, как рубанул топором, шандарахнул ломом, изображают, как сопротивлялись жертвы, демонстрируя все в позах, многочисленных вариантах, не подозревая, что уже составляются списки тех сук, которых однажды отправят на этап… в воровскую зону. Во имя ускорения самоуничтожения уголовников.
6
На другой день, едва убрали из зоны порезанных воров, кум начал дергать на допрос подозреваемых убийц. Допрос не занимал и трех минут. Он задавал лишь один вопрос: «Кого убил лично ты?» После этого допрошенного закрывали в изолятор. Как можно было предвидеть, кум выбирал подозреваемых по некоторому расчету. Они были, конечно же, из шестерок, амбалов или фраеров, зарекомендовавших себя строптивыми. Скита кум тоже допросил.
– Ты кого укокошил?
– Никого, – ответил Скит, и его тоже закрыли в изоляторе.
Кум, конечно, знал, что Скит не являлся амбалом сук. Амбалы – удивительная народность! Амбала не надо сравнивать с идиотом – тот более распространенная разновидность нового человека или просто человекообразных. Амбалы в данном мире встречаются двух и более сортов, но основные – амбалы воровские и сучьи. Амбалов можно сравнить с партийными функционерами районного масштаба. В мире честных и нечестных воров амбал всегда отвечает за глупости тех, кому верно служит. Амбал не есть личность, но жаждет быть ею, и не просто шестерка, он – телохранитель той или другой личности, исполнитель ее воли, адъютант, оруженосец и мальчик для побоев. Он искренне преклоняется перед личностью, восхищается ею. Когда же рядом с ним нет личности – сам воображает себя ею и даже становится способен принимать самостоятельные решения. Амбал холуйствует осознанной гордостью.
Из кого образуются амбалы? Амбалы и есть те самые неудачники и в школе, и в жизни, из которых, по выражению великих криминалистических мыслителей, происходят преступники. Они не столько преступники – очень тупы, – сколько всеядные, жаждущие удовольствий, но не способные их себе создавать сами. Это про них сказано: сила есть – ума не надо.
Именно амбалы и оттерли Скита из среды подследственных, чтобы не примазывался к их амбальной славе. Отныне – после того, как амбалов осудят на двадцать пять лет – отныне их будут везде считать фигурами, матерыми бесстрашными убийцами, они станут личностями. Потому и орали амбалы единодушно про Скита, чтоб не путался под ногами настоящих мужчин: «Долой эту мразь!»
– Что же ты не сказал, что тебя у бани и не было, когда убивали воров? – упрекнул Скита опер.
– Я сказал, – объяснил Скит, – но мне не поверили.
– Суки сами доказали, – засмеялся опер. Он, похоже, испытывал расположение к Скитальцу. – Что же, обратно на 13-ю?
Скит не хотел больше к сукам.
– Тогда к ворам? – предложил опер. – Или к Беспределу?
– Шутишь? – закричал Скит. – К ворам, конечно! – с радостью согласился он. И был отправлен в транзитные бараки.
Глава девятая
1
Скиталец на 5-м ОЛПе держал в изоляторе смертельную голодовку. На этих широтах принято объявлять только исключительно смертельные голодовки. Независимо от того, сухие они или мокрые (с принятием лишь воды или без). Здесь в зонах уже давным давно объявляются ежегодно сотнями смертельные голодовки, но не слышно, чтобы хоть одна из них закончилась смертью.
После резни воров в зоне 13-го ОЛПа следствие установило, что Скит не убивал воров, ему глубоко наплевать на весь этот процесс самоуничтожения. Он даже ни с кем не лаялся никогда – фронтовик (единственно лаялся с теми, кто неуважительно высказывался о его внешности, да и то предельно коротко, чаще всего врезал в циферблат). Что делать, время и ранения, избиения и прочие жизненные неудовольствия сильно навредили его былой красоте. Не известно, потребовала бы Варя от него слов любви, повстречай она теперешнего Скита: шрам от ранения в голову захватил и левую скулу, отчего глаз неестественно скривился, обезобразив лицо. Утверждение, будто шрамы украшают мужчину, скорее всего призвано служить им утешением.
Его уже хотели назначить на этап в воровскую зону, но он узнал, что в зоне управления главврач собрал медицинскую комиссию для выявления педерастов, которых во всех зонах безбрежной тайги завелось видимо-невидимо. Медицинские комиссии, как известно, обладали правом назначать зеку трудовую категорию – последняя в их жизни играет немаловажное значение.
У Скита категория была первая, но он этим вовсе не гордился: считал, что имеет основание на самую что ни на есть никудышную категорию – четвертую, последнюю, освобождавшую от тяжкого труда, дающую право устраиваться в зоне придурком или даже вообще не работать. Он стал требовать, чтобы его перекомиссовали, тем более, что в личном наблюдательном деле – он уверял – документы о его ранениях должны быть. Ему отказали. И тогда он объявил смертельную голодовку… сухую. Семь дней не пил, не ел. Наконец его камеру посетил главврач и другие, велели и ему спустить штаны и нагнуться. Врачи стали смотреть туда, где, бывало, надзиратели высматривали премии, но врачи искали не премии, а хотели удостовериться, честно ли он голодал, и заодно установить, нет ли у него опасной болезни, часто проникающей в человеческий организм по этому каналу.
Заключив, что Скит к педерастии отношения не имеет или разве что активное, они стали выяснять, при чем тут его голова, когда в тайге работают руками… С трудом, но выяснили: на больную голову деревья падают чаще, чем на здоровую. Но не это решило дело, а то, что в его деле действительно обнаружились документы, подтверждающие фронтовые ранения. Не зря Скит добивался их еще в следственной тюрьме.
Месяца два думали врачи, признать ли за Скитальцем право на четвертую категорию. Чтобы отказать, ничего придумать не могли, но четвертую дать не захотели – дали третью, обозначавшую «легкий труд».
Семь дней сухой смертельной голодовки способны довести человека до крайнего истощения, тем более когда и до этого он не обладал излишним весом. Поэтому его поместили в стационар, чтобы он малость отъелся.
После стационара его опять водворили в барак для транзита, на этот раз в тот, в котором содержались воры. Здесь никто анашой не обкуривался. В камере человек пятнадцать мужчин занимались кто чем, главным образом играли в карты. На Скита тут же, конечно, накинулись с расспросами о его происхождении. Услышав, что он родом из Марьиной Рощи, один солидный старый вор, окладистая борода с проседью, предложил ему сесть рядом с собой на краю нижних нар и с большим интересом стал расспрашивать про марьинских воров, кого из них он знал.
– Я и сам из рощинских, – объявил, смеясь, бородач, – ты и меня мог бы вспомнить, землячок. Но ты тогда пацаном был, – поправил он сам себя и представился: – Петро я… Ханадей, слышал небось? А Тарзана ты там знавал? Он-то молодой еще… Эй, Тарзан! Тут москвича к нам кинули, ты его не знаешь случайно, а? – крикнул Ханадей одному из играющих на верхних нарах в карты.
Услышав про Тарзана, Скит растерялся, не зная, как ему держаться. Хотелось узнать про Варю… Он вспомнил, как приходил в этот трухлявый деревянный дом, где Тарзан тогда валялся пьяный, как ушли оттуда – и Варя, и Олечка, и Тося, – как шли к Тосе, как ушла тогда Варя, признавшись ему, что не с одним Тарзаном путалась. Больно было вспоминать.
Тарзан на вопрос Петра Ханадея лишь оглянулся, окинул Скита взглядом, но не узнал, спросил лишь, как звать и где жил в Роще, и вернулся к игре – здесь решались более важные вопросы, разыгрывались почти новые хромовые сапоги. Потом еще, повернув голову к Скиту, спросил:
– Вор?
– Нет, – ответил Скит, после чего интерес Тарзана к нему пропал. Скиталец решил не открывать их «родственных» связей, даже порадовался, что Тарзан его не признал, а про Варю, раз уж судьба их свела, он как-нибудь потом потихоньку расспросит – воры обожают болтать про своих баб… Однако мир тесен, думал он, присматриваясь с любопытством к Тарзану, которого мог рассмотреть только сбоку: заросшее лицо, как, впрочем, у всех, шикарной Тарзановской шевелюры тоже нет – лыс, только могучие плечи да широкая спина наличествовали, но такие были у многих, так что – мужик как мужик. Скит даже не испытывал к нему неприязни, но почувствовал, было бы лучше, если бы их дороги не скрестились.
Здесь, в этой транзитной камере, ждали отправки на зону еще и другие, весьма авторитетные воры: Леша Барнаульский, вор в летах, что-то около сорока, с этаким простецким рабочим лицом, не снимавший клетчатой кепки, надвинутой на глаза, даже во сне; Пух-Перо, вор лет тридцати пяти с усиками, как у Гитлера – Скиталец так и не понял, как он в данных условиях их подстригает – горластый болтун, беспрерывно о чем-то зубоскаливший; Снифт – худой вор с кривыми ногами, кличку Снифт (окно – жарг.) обеспечил ему выбитый глаз, вместо которого его лицо украшал уродливый шрам; Витька-Барин – высокий молодой вор по фамилии Баринов, отсюда и… Барин; Чистодел – один из авторитетнейших воров сорока лет, интеллигентный, ловкий картежник, с ним воры играли с опаской – Чистодел всегда в кураже; Мор – уже немолодой вор, единственный, чей возраст Скит не мог отгадать даже приблизительно. Чувствовалось, в данном обществе этот красивый и одновременно уродливый человек (лицо старого вора, если смотреть слева, выглядело злорадным, жестоким, грубым; справа же смотрелось благородным, даже печальным) пользовался непререкаемым авторитетом, был он молчалив и в то же время будто ироничен в отношении всех и всего, не высокомерен, но и не доступен. Все были кто во что горазд, но вполне прилично прикинуты (одеты – жарг.).
