Виктор Ремизов - Воля вольная
— Водяры-то ящика два взяли? — участливо, вполголоса, но так, чтобы все слышали, спрашивал кто-то из второго ряда. — Не мало будет?
Бадмаевские, стоящие впереди, молчали. Только глаза косили друг на друга. В заднем ряду улыбались.
— Повариху-то не забыли? Спроси у ребят, — звучал в тишине все тот же осторожный голос.
— Зимой повариха не положена по технике безопасности… Яйца поморозишь. — поддакнул кто-то с дальнего конца.
— Ну, минус тридцать обещали!
— Правда, что ли? — повернулся кто-то из отъезжавших.
— Не крутитесь в строю, боец, сейчас придет ваш командир, все вам скажет, — продолжал шутник уже громче.
— Фельдшерицу тогда возьмите из поликлиники, Катьку! Ей и мороженые яйца пойдут, прапор пробовал…
Привезли Гнидюка. Когда он вошел, среди бойцов невольно раздались смешки. Помещение для развода было тесное, и никогда столько народу не собиралось, задние высовывались, опираясь на товарищей, и даже подпрыгивали, чтобы увидеть. Гнидюк был в парадной почему-то шинели, летних ботинках и в солдатской ушанке, туго завязанной под подбородком. Что-то белое как будто специально торчало справа из-под шапки. Один нос высовывался из ушанки, глаз не особенно видно было. Заметив командира, Гнидюк перешел на забытый здесь строевой шаг, взял под козырек и начал докладывать в полный голос:
— Товарищ подполковник, больной майор Гнидюк по вашему приказанию прибыл. Больной весь, товарищ подполковник, ухо стреляет. Вот таблетки! — Он схватился за левое ухо, а правой рукой суетливо полез в карман, темный пузырек упал на пол и покатился. Гнидюк нагнулся за ним, уронил таблетки, и, не отпуская уха, продолжал: — Жена ночью три раза компресс делала.
Он произносил все таким серьезным тоном, будто что-то по делу докладывал. Все примолкли, удивленно слушая.
— Снимите шапку, майор, — неожиданно громко раздался властный голос Тихого.
Гнидюк замер:
— Товарищ подполковник…
— Снимите, здесь не холодно. — Тихий говорил сухо, чуть угрюмо.
Гнидюк стал развязывать завязки под подбородком. Ему не удавалось. Он время от времени растерянно разводил руками, мол, не вижу или не могу… И морщился, и тяжело вздыхал мягким носом.
— Помогите ему, прапорщик! — приказал Тихий.
Гнидюк задрал голову, а прапорщик Бадмаев, чуть присев, стал развязывать. В строю раздались тихие смешки.
— У него тут узел, товарищ подполковник, — Бадмаев обернулся к Тихому.
— Тогда обрежьте!
— Вот это правильно, Бадмаев обрежет, как надо! — раздался чей-то серьезный голос.
Строй грохнул. Смеялись все. Передние, давясь, задние ржали во весь голос. Бадмаев, не понимая, над кем шутят, разозлился и стал стягивать шапку через голову майора.
— Вы что? Что вы делаете? — срываясь на фальцет, завопил вдруг Гнидюк.
Но шапка была уже в руках прапорщика. Голова майора Гнидюка оказалась замотанной бинтом, явно на скорую руку, и с куском ваты на правом ухе. Вата была сухая, никаким компрессом не пахло.
— Так какое же у вас ухо болит, майор?
Гнидюк не понимал вопроса и продолжал поправлять повязку и держаться за другое ухо.
— Отказываетесь возглавить группу?
— Болен, товарищ подполковник, справку принесу… Капитана Семихватского…
— Я сам решу! — рявкнул Тихий. Видно было, что он держится с трудом.
Строй затих. Все смотрели на двух мужиков с большими погонами, стоящих друг против друга. Из крана капало в сортире.
— Хоть ссы в глаза, все божья роса, — прозвучал чей-то негромкий, хорошо слышный голос.
Никто не смеялся. Тишина стояла неприятная.
— Товарищ подполковник, вас к телефону! — раздался осторожный голос дежурного.
— Кто?
— Из управления…
Тихий постоял, набычившись и соображая что-то.
— Все свободны! — сказал негромко.
Тихого вызывали в область. Он отменил выезд опергруппы, поделал мелкие дела и поехал домой. Собрался, взял пару рубашек и объявился у Маши.
Она обняла его у порога, в глаза глядела, улыбаясь хитро.
— Вы, Александр Михалыч, сегодня ничего. Бодры. Спали хорошо? — шептала.
— В область еду, Маш. Погладь рубашки. — И стал разуваться.
Маша чайник поставила, постелила на край стола старое тонкое одеяло для глажки. Расправила рубашку и попробовала утюг. Холодный еще был. Тихий мостился на стул рядом.
Он рассказывал ей про утренний развод, а сам следил за утюгом. У нее ловко получалось. Он очень любил этот момент. Сидеть рядом с ней вечером, она со стопкой белья, утюг поскрипывает и стучит глуховато, пахнет горячей глажкой. Она, совсем не думая, водит по полотну, ловко управляясь маленькой рукой с большим пыхающим утюгом, рассказывает, временами останавливается и, откинув челку, смеется, что-то рассказывая. Она стройная, с маленькой талией и тугой попкой. Тихий сидит рядом, ничего не делая, даже телевизор не включает, а просто смотрит на Машу. Как она гладит.
Чайник засвистел на плите, Маша стала заваривать, а Михалыч все смотрел на нее. На ее маленькие щиколотки в больших тапочках, на бедра, талию, как у девочки, на прямые плечи. Нигде не растолстела, везде нормальная — отмечал машинально Михалыч. Обычно он, рассматривая ее, думал о себе, своем пузе, возрасте, думал, что она в нем нашла, путался в этих рассуждениях и никогда не доводил их до выводов. Но в этот раз он просто так на нее смотрел, понимая, что нет у него никого роднее.
Пообедали в двенадцать. Хорошо, по-семейному посидели, поглядели друг на друга, как будто выходной был. Михалыч успокоился, совсем перестал думать о своих неприятностях и уже собирался ехать к часовому рейсу, как раздался звонок по мобильному.
Поездка отменялась. Его снимали по указанию из Москвы. Александр Михалыч сидел с необутым ботинком в руке, другой был уже на ноге, и с незакрытым мобильным, который гудел короткими гудками. Молчал, наморщив лоб и щеки.
— Ну вот… так вот… Хм… что-то не складывается у нас, Маша. Москва… да-а!
— Что случилось, Саша?
— Приказали передать дела… Гнидюку… Странно, не Семихватскому… Пф-ф-ф. — Он с шумом выдохнул. — Временно отстранен.
— Напиши заявление, Саша… какое хочешь… по состоянию здоровья… какое хочешь. И уедем. Через неделю нас здесь не будет. Справимся. Нам рожать надо… — Она стояла возле него на коленях и заглядывала в глаза. — Уедем! Ну какой ты мент? Ты же добрый, добрейший человек!
Михалыч отстранился, посмотрел на нее удивленно и насмешливо:
— Слушай, а ведь мы даже не женаты!
— Не женаты!
— Сегодня же сделаем!
— Так быстро не расписывают, — улыбнулась Маша.
— А уехать — уедем! Напишу заявление, и уедем, но не сейчас!
— Почему?
— Тут, Маш, люди от меня зависят. Я тут делов наделал, мне их бросать нельзя. Я побуду пока!
— Какие люди?
— Как какие?! Всякие! Подчиненных тридцать человек, я тут все устроил, как оно есть, мне и отвечать. Что теперь эта Гнида наделает? Он же идиот! Он же ни хера ни в чем не понимает! Знаешь, он кто? Вот по телику бывают такие, кто там у Пугачихи дачу отнимал? Вот такие, что глаза пучат, орут громче других в телевизор… и это всё — больше их ничего не интересует. Гнида же стучит, как оголтелый, а тут ничего не знает. Я думаю, он даже не знает, зачем он стучит! Завтра ОМОН прилетит…
— Какой ОМОН?
— Из центра, Маша, там так напуганы, что областным уже не верят. Станут разбираться, может, и меня что-то спросят. Кобяка ловить кинутся… За него ведь тоже я отвечаю! Черт, надо Ваську Семихватского срочно выдергивать из леса…
— Он здесь. Я мусор выносила, он проехал на вездеходе. Рукой помахал.
— Ладно, я сегодня обязательно вернусь. Поняла? У тебя ночую! Я, может быть, скоро вернусь.
— Не пей сегодня, ладно?
— Ладно!
Тихий передал дела и печати Гнидюку, у которого уже не болело ухо и который строго и совсем не трусливо, а скорее, бесстыже глядя на Тихого, попросил к вечеру освободить кабинет.
— В своем посидишь! Оля, без меня никого сюда не пускай!
С этими словами Тихий закрыл дверь на ключ и уехал к себе на холостяцкую квартиру, где они с час проговорили с Семихватским. Прапор Бадмаев, еще кто-то из ментов к ним заглядывал.
11
Подъезжая к зимовью, Генка услышал запах свежего дыма. Остановился на бугорке, из трубы резво вихлялся белый прозрачный столбик. Собаки, убежавшие вперед, молчали. С кобяковскими раздрались бы… Москвич, скорее всего, тот без собак, — понял Генка и обрадовался человеку. Москвич был нормальный, в общем-то, мужик…
Жебровский стоял на крыльце. Генка подъехал, ткнулся избитым, лапотным «Бураном» рядом с черной новенькой и непривычно блестящей «Ямахой». Заглушился.
— Здорово, сосед! — Жебровский радостно улыбался.
— Здорово! — Генка все же слегка смущался встрече.
