Изабель Фонсека - Привязанность
Когда она вышла из лифта, Скалли, подтянутый и моложаво выглядящий благодаря своей копне темных волос, ждал ее на площадке. Особый прием: он, должно быть, понимал, как она встревожена. Он легонько положил ей руки на плечи, поцеловал в щеку и отступил, улыбаясь поджатыми губами, как бы не желая показывать зубы.
Джин, как и ожидала, при одном его виде почувствовала огромное облегчение. Он был замечательным человеком. Несмотря на то что роды у нее были отягощены продолжающейся угрозой, которую несла с собой преэклампсия, — для ее печени, сердца и мозга, — она благополучно произвела Викторию. Джин думала: как чудесно должно быть мистером Скалли (хотя у них случались неизбежные моменты интимности, она никогда не могла назвать его Френсисом, и никто в Англии не называл преуспевающих врачей «доктором»), с этой его способностью не только способствовать появлению новой жизни, но и успокаивать и облегчать жизнь, так сурово устроенную. Он явно наслаждался, исполняя роль Бога в бесчисленных родовых пьесах — и здесь, как в более известной версии, отец оказался связан (или, во всяком случае, застрял в Париже из-за забастовки обработчиков багажа). Скалли был невероятно популярен — настоящий хит, что подтверждал плотно исчерканный настенный календарь в его приемной; он был распродан на три года вперед.
Одевался он соответственно — носил яркие рубашки и парчовые жилетки, золотой перстень на мизинце, большой набор смелых галстуков. Этому стилю могли бы соответствовать кармашек для часов и вселяющее бодрость брюшко, но мистер Скалли был подобран и пружинист, как гепард. Ей нравилось, как он одевался, не обязательно сами одежды — сегодня на нем была желтая, как подсолнух, рубашка и широкий галстук, изукрашенный красными и золотыми ирисами. Нет, это было жестом, проявляющим чувствительность, чувство декора, понимание природы взаимоотношений с пациентками: если кому-то приходится раздеваться, то другому следует быть одетым за двоих.
— Итак, с чего мы начнем? — спросил он с улыбкой, распластав руки на покрытом разводами полированном столе.
Откинувшись в кожаном клубном кресле, скрестив ноги и руки, она на мгновение утратила дар речи. Она говорила ему по телефону об этой точке — которой сейчас касалась, словно для того, чтобы прикрыть ей уши.
— В общем, так, — отважилась она, — несколько месяцев назад мне делали маммографию, результаты вот в этом конверте, а потом мне предложили echographie. — Теперь он подумает, что она говорит так из застенчивости, но она и вправду забыла: как, черт возьми, это называется по-английски?
— Хорошо, — отозвался он, помолчав. — Не желаете ли забраться на стол?
Когда он поднялся, чтобы вымыть руки в маленькой раковине в углу, он расстегнула «молнии» на своих коричневых замшевых сапожках — с повергающим в смущение громким, таящим намек звуком — и подумала, встревожившись на мгновение, не означает ли это мытье рук, что он не собирается пользоваться перчатками. На внутренней стороне двери висело множество плотных махровых халатов, желтых и голубых. В этом помещении все так легко могло смутить, что она едва ли не увидела «исследование» в журнале «Гинекология и акушерство»: «семьдесят процентов женщин старше сорока пяти лет предпочитают голубые халаты». Она послушно сняла с вешалки голубой халат и скользнула за складную ширму, отделявшую смотровой стол от всей кожи и полированного дерева.
Со стуком уронив на пол сапожки и выбираясь из обтягивающих джинсов, она подумала, не стоит ли перебросить чулки через эту зигзагами изогнутую ширму — не для этого ли они предназначены? Потом вспомнила, что на ней гольфы: плотные, матовые, «телесного цвета» — желтовато-серые и гладкие, словно протезы. Каким-то образом она чувствовала, что Джиована к гольфам не прикасается. Стягивая эти мышиного цвета полуноски, получулки, она увидела, что верхние полоски оставили на ее распухших после полета икрах красноватые зубчатые отметины. М-м-м, подумала она, выворачивая нейлон, чтобы вытереть грязь от сапог, оставшуюся между вспотевшими пальцами ног, сексуально.
Когда мистер Скалли приступил к пальпации ее груди, он был без перчаток и работал обеими руками, словно настройщик пианино. Добравшись до уплотненного узелка, он стал по нему постукивать: эта нота внушала ему особое беспокойство, и он вздернул голову, как будто прислушиваясь к ее груди.
— Комочек, — произнес он нейтральным голосом, отворачиваясь от нее и переходя на свою рабочую площадку позади ее ног. «Придется резать?» — хотелось ей спросить. Когда он задрал руку и стал протискивать ее в резиновую перчатку, она наблюдала за ним через V-образную амбразуру между своими ступнями. Его рука то сжималась, то разжималась, как у мима, изображающего свет маяка, меж тем как пальцы пробирались в свои индивидуальные кондомы.
— Теперь соскользните вниз, поднимите колени и просто раскиньте ноги, — сказал мистер Скалли, глядя ей прямо в лицо. Она напряглась, когда его рука скользнула ей внутрь, и не отрывала глаз от неоднократно крашенной лепнины удаленного карниза. Один палец, средний, как она думала, всунулся и пролез по нижней части ее брюшины вплоть до линии бикини, меж тем как другой рукой он надавливал в том же месте снаружи.
Это, вероятно, не было подходящим моментом, чтобы спросить у него, действительно ли существует точка G — но разве не положено ей где-нибудь да находиться? А когда подвернется такой случай, спрашивала она себя, пытаясь развеселиться, чтобы перевести дух. Голова у него опять была повернута к стене, как будто ему было легче все там ощупывать, ограничивая себя в зрении. (То же самое, ни с того ни с сего подумала она, делал Марк, когда занимался сексом, словно кто-нибудь на разухабистой, беспокойно мечущейся лодке, сосредоточивается на какой-нибудь планке, стараясь, чтобы его не стошнило.) Скалли еще немного потыкался в разных местах, охватывая основные точки.
— На ощупь все абсолютно в порядке, — сказал он, поворачиваясь к ней и почти вытащив руку, оставив внутри лишь пару пальцев. — Теперь стисните-ка мои пальцы.
Она повиновалась.
— Очень хорошо. Как часто вы делаете упражнения? — спросил он, глядя прямо на нее, кивая и ободрительно улыбаясь. Пока он ждал ответа, его рука по-прежнему оставалась в ней, и Джин продолжала сжимать его пальцы.
— Не знаю, — сказала Джин, делая вдох, блуждая глазами по комнате, по-прежнему стискивая его пальцы, быстро выдыхая и снова делая вдох. — Всякий раз, как о них вспоминаю.
Правдивым ответом было, разумеется, «никогда».
Не совокуплялся ли с кем-нибудь на этом столе? Просто раскиньте ноги. Когда, во время ее беременности, Джин впервые представила себе соитие между доктором и пациенткой, она подумала: «Он не смог бы. Он не стал бы». Теперь — спустя много лет после пребывания в коконе чистоты надвигающегося материнства, к тому же убежденная во всеобщей испорченности — она не была так уж в этом уверена. Согласилась бы она на такое сама, в обмен на избавление от рака груди? Она уже пускалась в сделки с костлявой старухой с косой.
Все взвесив, она решила, что он все же этим не занимался, а если и да, то не слишком часто. Конечно, подшучивала над собой Джин, — как иначе можно было бы выдержать эти осмотры? Все-таки, думала она, одно несомненно: каждая одалиска, взбиравшаяся на эту обитую столешницу, гадала о том же самом.
— Теперь возьму мазок, — сказал он, поворачиваясь к стерилизатору, чтобы взять расширитель, стальной инструмент, своим широким щипцовым раствором напоминающий приспособление для закручивания ресниц. Этой части она по-настоящему боялась. А я возьму диетическую колу, подумала она, отчаянно цепляясь за свое чувство юмора, как за спасательный круг. Он его ввел. Тот был не слишком холодным, но и не то чтобы теплым. Когда же какая-нибудь женщина-гинеколог, не в первый раз спросила себя Джин, введет в обиход подогретые инструменты, уже обдумывая такую кампанию в своей колонке.
Он ввел еще один инструмент, а затем раздался приглушенный щелчок. Ничуть не больно, не больнее, чем удалить мозоль с пятки. Наконец он вытащил второй инструмент и направился к раковине, возможно, чтобы поместить лабораторный образец на слайд, оставив расширитель у нее внутри. Как могла бы она объяснить возмутительность такого отношения?
Но она доверяла мистеру Скалли. Преэклампсия была серьезным заболеванием, и единственным лечением являлись роды. Как это жалко, напомнила она себе, хныкать из-за рутинного обследования тазовой области. Он вынул оскорбительный инструмент, и она тут же сомкнула колени.
— Можете одеваться.
Вернувшись за письменный стол, Скалли просмотрел маммограммы с Сен-Жака, которые она принесла с собой.
— Хм, — бормотал он, поднося их к своему световому коробу и держа их там, по ее мнению, чересчур долго. — Ничего непременно необычного здесь нет. Туманно. Волокнисто. Вполне нормально для вашего возраста, особенно при поздних родах.
