Эдуард Лимонов - Книга мертвых-3. Кладбища
В следующем, 1977 году, если я ничего не путаю, а в моем возрасте это случается, я встретил его в Нью — Йорке еще раз в «СиБи — ДжиБи» — модной дыре на углу Бауэри и Бликер–стрит, где проходил вечер панк–музыкантов и поэтов.
А уже где–то в восьмидесятые я встретил «Андрюшу» на приеме в Министерстве Культуры Французской республики, в Paris тогда приехала еще советская делегация литераторов, и он там был, Андрюша, рядом со строгой, старше его, женой Зоей Богуславской. Мы о чем–то говорили, но я ничего не помню, ну ничегошеньки, и это «не помню» свидетельствует о том, что мне он был тотально неинтересен. Среди приехавших был поэт Геннадий Айги, я его знал еще по 60‑м годам в Москве, вот с тем я пообщался, тот был мне интереснее Вознесенского.
«Андрюшей» он быть перестал, когда после моей отсидки за решеткой я пришел на художественную выставку «Арт — Москва». Приглашен я был художником и, как сейчас принято говорить, «галеристом» Николаем Филипповским. Вот там на выставке, в отведенном галерее Филипповского «Семь гвоздей» загончике, я и увидел в очередной раз Вознесенского, но только это уже был не Андрюша. Не ветреный золотой мальчик советской литературы, которому все дозволено и его ни за какой проступок не прибьют и не посадят, но Вознесенский. В синем толстом, как махровый халат, пиджаке. Он вел себя странно. Все время полуулыбался, как Джоконда, и молчал.
У Филипповского я выяснил, что «Андрюша» перенес инсульт и у него парализовало часть тела. Он не может говорить, но передвигаться может. Вознесенский был со своей Зоей, превратившейся в старую строгую даму. Нужно сказать, что следов старости на лице самого Вознесенского я не обнаружил.
Увидев меня, он выразил своим лицом такое доброжелательство, что я подумал, возможно, я ему всегда очень нравился, но только его общественное положение не позволяло ему показывать его доброжелательство. А теперь, когда у него нет общественного груза, вот он стал приветлив.
Мы там вовсю выпивали вино и водку из пластиковых стаканчиков. Вознесенский не пил, но с приветливым лицом толпился вместе с нами, сохраняя дружескую улыбку Джоконды, переходил с нами от стола к картинам, всем своим видом показывая компанейское удовольствие от пребывания в мужской многолюдной компании.
Следя за ним и прекращая следить всякий раз, как он замечал мой взгляд, я все размышлял: сохранил ли он полностью умственные способности или только осталась инстинктивная эта стадность, как у оленя, спустившегося к другим оленям к реке напиться.
Я так и не разрешил для себя эту дилемму.
Скончался Андрей Вознесенский в 2010 году летом, после второго инсульта. С женой Зоей Богуславской он прожил свыше 40 лет. Его творчество мне всегда представлялось легковесным. Все его «Треугольные груши», «Антимиры», стихотворная поэма о Ленине «Лонжюмо», рок–опера «Юнона и Авось» поражали разве что абсолютной банальностью.
В биографии его — модного советского эстрадного поэта — никогда не было трагизма. Трагизм появился с первым инсультом, тогда когда он бродил в синем пиджаке. Но это же естественный трагизм смерти, выглянувшей из–за угла внезапно. А не выбранный им сознательно трагизм судьбы. В свое время я придумал им — Вознесенскому, Евтушенко, Ахмадулиной — общий литературный термин — «буферное поколение», это ребята, по позднему рождению не участвовавшие в трагедии войны и одновременно уже отрезанные годами от высокой российской и мировой культуры. Бедняги, в сущности, не сумевшие достичь высот духа, которых я, по сути, жалею.
Они сочиняли пресные стихотворные фельетоны большей или меньшей убедительности, в то время как существуют простые и верные высокие слова и интонации, лежащие рядом. Найти такие интонации и слова у них не было сил. Их младший современник, Иосиф Бродский, такие слова нашел. Он разительно отличается от них.
Вот он и ушел в своем синем махровом пиджаке, «Андрюша». В возрасте 77 лет. У него было время, но… не воспользовался.
Ангел со вздернутой губкой и случайный актер
В августе 2012 года скончался в Москве Игорь Владимирович Кваша, от легочной недостаточности. Как писали СМИ: «Народный артист РСФСР, замечательный актер театра и кино, ведущий передачи «Жди меня». Духовный человек, актер самой высокой пробы». Еще он назван одним из основателей театра «Современник».
Я не видел ни одного его фильма, как–то посмотрел по ящику часть передачи «Жди меня» и нашел ее слезливой и напыщенной, но когда он умер, я минут на пятнадцать загрустил и стал ходить, руки в карманы, от одного окна квартиры на Ленинском до другого, думая о жизни.
Дело в том, что я с ним встречался. Одной трагической ночью. Дело было в конце ноября 1971 года, мне тогда было 28 лет и я был без памяти влюблен в чужую жену, Елену Сергеевну Щапову. У нас был роман, и именно тогда улетел в Польшу муж Елены Сергеевны, художник Виктор Щапов, 47 лет, что ли, ему было, очкастый безобидный богач. Елене Сергеевне пошел в тот год двадцать первый год жизни, она была красива и аморальна.
То, что женщины изменяют супругам, я прекрасно знал, в моем–то возрасте, и не одобрял такого, но когда изменяют с тобой, то такая практика представляется восхитительной. Она была настолько хороша раздетой, нагая, что вызывала во мне эстетический восторг, ликование, можно сказать.
Как, стесняясь своей вульгарности, говорит наш целомудренный народ, «ножки тоненькие, ручки тоненькие, ебу и плачу», так вот было со мной.
Я был в то время также скован узами супружества. Моя пышная жена в тот мрачный сезон находилась в Латвии, на берегу Балтийского моря, я отправил ее туда лечиться от припадка безумия, которое ее сотрясало с лета 1971 года.
В этот день я ушел от моей феноменальной подружки под вечер, она должна была ехать на просмотр какого–то нового иностранного фильма, по–моему, в Дом кино. Меня с собой взять она не могла, поскольку там должны были присутствовать приятели ее супруга. «Козлик», как звали Елену Сергеевну, была младшей подружкой всех этих разбитных и красивых актрис театра «Современник», Галины Волчек, сестер Вертинских. Козлика все любили, как любят в сказках младшую избалованную дочь. Хороша она была необыкновенно. «Ангел со вздернутой губкой / Многим покажется хрупкой», — такие стихи она писала о себе.
Так вот, ангел со вздернутой губкой, 177 сантиметров роста, 50 кг, пообещала мне позвонить, и я должен был прийти среди ночи. Муж ведь находился в Польше…
Ангел не звонил. Напрасно я сидел у двери моей отвратительной желтой комнаты (9 квадратных метров, коммуналка, деревянная постель), готовый тотчас выскочить в коридор, где висел, как в фильмах о Ленине, телефон с дырочками для набора нужного номера.
Как зверь, я почуял беду. Был я уже нетрезв, поскольку до вечера пил с ангелом малиновый джин (в квартире Виктор держал для юной жены ящика два этого заграничного напитка), а когда время перевалило за час ночи, я решил, что мне теперь все можно, и выпил бутылку красного вина. Давно уснули соседи, дед выпил ежевечернюю бутылку водки и сытно поужинал какой–то гадостью. Бабка часто тушила ему коровье вымя, поэтому, возможно, и в этот вечер он ел вымя, от вымени в квартире резко пахло кислым.
В последний раз я позвонил ей в два ночи и, когда никто не ответил, стал собираться. Взял длиннющий узкий, потому что источенный до узости, мясницкий нож (происхождение ножа неясно, возможно, я присвоил это оружие на чьей–то даче), взял еще бутылку вина и пошел.
Идти было совсем недалеко. Погодинская улица, где я снимал желтую комнату, через несколько сотен метров упиралась в парк Новодевичьего монастыря, а тотчас напротив главного входа в монастырь располагалось несколько многоквартирных домов. На втором этаже одного из них и жила «ангел со вздернутой губкой» и ее старый муж.
Пошел снег. Мне и так было тревожно и плохо, а тут еще этот снег, необыкновенно густой и какой–то серьезный, пришла зима. Я, надо сказать, очень не люблю белый цвет, для меня это цвет бесплодия, траура и смерти, так вот я устроен, таковы мои чувствования и верования.
Зайдя в ее подъезд, я некоторое время звонил в ее квартиру, предположив, что она устала, уснула и спит. В ответ на мой ночной трезвон в квартире взволновалась собака, белый королевский пудель по имени Двося. Бешено залаяла.
Взволновались и соседи. Полная женщина в халате выглянула на площадку. Увидев меня, я был одет в кожаную шоферскую куртку, красный свитер под курткой и самодельные джинсы из домотканого индийского хлопка густого винного цвета, женщина зарычала: «Чего звонишь, нет их никого. Собака вся обоссалась уж точно…»
Женщина закрыла дверь. Подумав, как бы она не вызвала милицию, я принял меры предосторожности: вышел на улицу и спрятал мое изуверское оружие (лезвие сантиметров сорок, таким можно было зарезать даже большую свинью, не то что пятидесятикилограммового ангела), положил его на карниз, обвивающий дом на высоте около метра, и укрыл его снегом.
