Леонид Сергеев - Солнечная сторона улицы
Когда я проявил пленку, она вся оказалась темной; в кадрах еле различались предметы. Рисунки на заборе пропали, колесо и каталка слились с асфальтом. Кошка вышла без хвоста, от фургона виднелся один номер, групповой портрет не получился вообще — так, какое-то серое бесформенное пятно. Одиннадцать кадров были темными и расплывчатыми, и только один, последний — светлым и четким. В кадре на тонких стеблях, как на нитках, стояли пушистые шары одуванчиков. И в воздухе замерла стрекоза, словно маленький вертолет над аэродромом-листком.
Балбес
Мать всегда ставила мне в пример Филиппа. Во всем. Однажды я делал планер, и мне нужен был клей; я полез в кухне на полку и нечаянно разбил две тарелки. Мать тут же сказала, что я неаккуратный, непослушный, взбалмошный и так далее, и что вот Филипп никогда не разбивает тарелки — он такой примерный мальчик. Примерный, вдумчивый, воспитанный, вежливый и так далее.
А между тем Филипп был ни с чем пирог; даже не умел играть в футбол — с мячом он был беспомощен, как пес на заборе.
Целыми днями Филипп пиликал на скрипке — его готовили в великие музыканты. Я не любил Филиппа. Он это прекрасно знал. Да и как его можно было любить?! За что?! Всегда идет по двору со своей скрипкой, намурлыкивает что-то под нос и ничего не замечает вокруг, будто он на небе. Чтобы его опустить на землю, я подкрадывался сзади и хлопал его по плечу.
— Привет, Бетховен!
— Привет, — вздрагивал Филипп.
— Ну как? — усмехаясь, бросал я. — Все пиликаешь?
— Пиликаю, — говорил Филипп и робко улыбался.
— Ну пиликай, пиликай, — насмешливо кривился я, а сам думал: «Ну и балбес».
— Настоящий мальчишка должен быть спортсменом, — говорил я Филиппу, — а на скрипочках пиликают только маменькины сынки, разные парниковые цветочки. Неужели не понимаешь, что занимаешься ерундой?
— Понимаю, — улыбался Филипп, — но ничего не могу с собой поделать. Привык уже.
Так и говорил «привык». Вот чудило!
— Так у тебя вся жизнь пройдет, голова! — возмущался я.
— Что поделаешь, — говорил Филипп и все улыбался.
Это меня уже злило по-настоящему; я уже готов был на него наорать, но сдерживался и снова начинал терпеливо, доходчиво ему втолковывать что к чему. А Филипп смотрел на меня и уже смеялся, как дуралей.
— Ты все понял? — под конец спрашивал я.
— Филипп хохотал и кивал:
— Все!
Я вздыхал; ну, думал: «Слава богу, дошло», а на другой день опять встречал его со скрипкой.
Как-то я вполне серьезно сказал ему:
— Может, тебе помочь бросить музыку и научить чему-нибудь другому? Например, играть в футбол?
И Филипп неожиданно оживился.
— Конечно, помоги! Что ж ты раньше не догадался?! Все только ругаешься!
Я немного растерялся — удивился поспешности Филиппа. Мне даже стало жалко его.
Ну ты совсем-то музыку не забрасывай, — сказал я. — Играй иногда. Может, из тебя что-нибудь и выйдет.
— Да нет уж! Чего там! Брошу совсем, — засмеялся Филипп. — Футболистом быть лучше, это всем ясно. Только завтра у нас в училище концерт. Отыграю его и все.
На следующий день с утра я ходил по комнате и думал, чем бы заняться? Змея делать не хотелось, да и нитки нужно было искать. Рисовать надоело — много рисовал накануне; к тому же карандаши были не заточены. Все ходил и думал. Но ничего стоящего не лезло в голову, как назло. А тут еще наш кот на полу нахально развалился. Пнул его как следует; засунул руки в карманы; снова хожу, думаю, и все выглядываю во двор — не вышли ли ребята с мячом. Но ребят почему-то не было.
И вдруг пришла мать и сказала, что все ребята давно на концерте в музыкальном училище и только я прохлаждаюсь дома, потому что я невоспитанный, ленивый, взбалмошный и так далее.
Прибежал я в училище, а там на самом деле все ребята с нашего двора; сидят, слушают, как играет на рояле какой-то мальчишка — запрокинул голову и колошматит по клавишам.
Я присел на крайний стул рядом с Вовкой Карасевым, тоже приготовился слушать, но тут мальчишка перестал мучить инструмент и все ему захлопали.
Затем на сцене появился Филипп со своей скрипкой и объявил, что сыграет пьеску, которую сочинил сам.
Я хихикнул. Все обернулись и посмотрели на меня, но как-то с уважением — наверно, подумали, что уж кто-кто, а я-то знаю, какая это «пьеска».
Филипп начал играть. Я отвернулся к окну и стал смотреть на солнце, а оно, словно рыжий проказник, как раз уселось на карниз противоположного дома и прямо-таки расплавляло оградительную решетку и, казалось, вниз сыпятся слепящие искры. Потом солнце немного спряталось за крышу и стало корчить мне рожицы — как бы выманивало на улицу, — «залезай, мол, на крышу, будем пускать зайцев, раскидывать стрелы, слепить прохожих, высвечивать темные закутки…»
Солнце почти скрылось за домом, оставив на небе веер лучей; они вспыхивали у конька крыши и, разглаживая небо, растягивались до самого горизонта; они дрожали и таяли и, точно золотые струны, издавали звуки. Эти звуки заполнили все пространство вокруг меня, и я вдруг стал легким, как одуванчик. Оттолкнувшись от стула, я сразу очутился на подоконнике, распахнул окно и… полетел.
Я увидел сверху нашу улицу, двор, наш дом и дом Вовки. «Как жаль, — мелькнуло в голове, что никто не видит моего полета. Вот бы ребята позавидовали!..»
Я вернулся в училище, когда солнце совсем исчезло и на небе потух его отсвет. Как только я опустился на стул, раздались рукоплескания. Я подумал — это приветствуют меня, мой героический полет, хотел встать и поклониться, но вдруг почувствовал толчок в бок. Повернувшись, увидел Вовку.
— Здорово играет Филипп. Как настоящий скрипач! — Вовка толкнул меня еще раз.
Только теперь до меня дошло, что звуки, которые я слышал, были «пьеской» Филиппа. Это его музыка так околдовала меня, что я почувствовал себя летящим.
Филипп давно кончил играть, и все ему хлопали, а я все не мог опомниться. Получалось, что в жизни есть вещи не менее интересные, чем футбол, а может быть, даже интересней, важней, захватывающей и так далее.
Фантики
Случалось не раз — родственники подарят мне какую-нибудь штуковину, а я возьму и обменяю ее на что-нибудь у приятеля; а потом вещь приятеля еще раз обменяю. Мне все быстро надоедало — я любил разнообразие. Часто даже было все равно, что на что менять, лишь бы поменяться; мне нравился сам процесс обмена — он напоминал игру в «кошки-мышки». Так однажды я обменял фильмоскоп на книгу, потом книгу — на увеличительное стекло, а стекло отдал Юрке за снежную бабу, которую он слепил во дворе. Но на следующий день была оттепель, баба развалилась, и я остался ни с чем. Тогда я понял, что обмен бывает выгодный и невыгодный. Выгодный — это когда обменяешь какой-нибудь карандаш на воздушного змея, или на билет в цирк. А невыгодный, когда отдашь, например, краски за конфету, а конфету не обменяешь, а просто съешь. Это очень невыгодно. Когда я это понял, то решил делать только выгодные обмены.
Как-то пришел к Вовке и говорю:
— Давай меняться! Я тебе рогатку, а ты мне коньки.
— Ты что? Спятил? — чуть не заорал Вовка. — Какую-то рогатку на коньки!
— А что? — говорю. — Коньки — это так себе! Все время бегай да бегай, еще упадешь да разобьешься. А рогатка — это ценная вещь! Это оружие! Можно подстрелить кого-нибудь.
— Не втирай мне очки! — говорит Вовка. — Думаешь, я совсем дурак?
— Никакие очки я тебе не втираю, — говорю. — Коньки нужны только зимой, а зима скоро кончится. А вот рогатка нужна и зимой и летом — оружие на все времена года, учит меткости и ловкости.
— Все равно не буду, — говорит Вовка. — Вот на твой мяч давай! На мяч, пожалуйста, а на рогатку ни за что!
— Нет, — говорю, — мяч мне самому нужен.
— Как хочешь! — говорит Вовка и поворачивается.
— Постой! — говорю. — Ладно, давай на мяч. «Все равно, — думаю, — выгодно. Мяч-то у меня старый, а коньки новые».
Обменялись мы с Вовкой. Взял я его коньки, вышел во двор. «На что бы их обменять, — думаю, — повыгодней?! Хорошо бы на лыжи, а лыжи потом на велосипед, а велосипед на мотоцикл. Вот здорово было бы. Помчал бы куда-нибудь!»
Иду так, размышляю, фантазирую. Вдруг навстречу Генка с санками. Только я раскрыл рот, чтобы предложить ему обмен — коньки на санки, как Генка говорит:
— Давай меняться!
— Что на что? — спрашиваю.
— Твои коньки на мои фантики!
От неожиданности я даже немного побледнел. «Вот ловкач, — думаю. — Считает меня совсем ослом. Ну, погоди! Я тебя перехитрю!»
— Давай, — говорю. — Только дай мне в придачу санки.
— Ладно, — говорит Генка. — Дам. А ты мне тогда к конькам прибавь свой фотоаппарат.
Я совсем обалдел. «Ну и хитрец!» — думаю, но не показываю вида, что понимаю, как он меня дурачит.
